— Подкую, и поедем. Над тобой ежели капит, поезжай с ними, а спортить кобыле ногу ты меня не заставишь.
— Ладно, приедем в волость, там поговорим!
— А грозить нам не можешь, потому за правду говорю! — не сдавался Никита и выехал из города долго спустя после отъезда седоков Василия.
Весь обратный путь Никита раздумывал о несчастье, обрушившемся на него, и искал способа, как уберечь серую Лесть и себя от злобы мстительного председателя. «Как бог свят — не даст он мне теперь спокою, доконает! Куды от него денешься?!. Жизнь ноне тонкая стала, чуть чего, глядь, и оборвалась!.. Э-эх, матушка-а, на беду свою во двор я тебя привел, выходил, выправил, ан вот…»
Мысль, что Пеньков может подстроить так, что у него отберут кобылу, стлала по сердцу мутью, как стелет перед вьюгой понизу ветер снежную пыль и угрозу, и рождались следом иные думы, недобрые, тайные… Мозолистые руки крепче сжимали вожжи, пробегал холодок в ноги от сердца, поднимался от ног к сердцу и в голову… А проезжали Грибановский лес, край лысых, глубоких оврагов. От дрогнувших вожжей обеспокоилась кобыла и заводила настороженными ушами, косясь на глубокий овраг. Чуть придержал ее Никита, чувствуя, как ложе винтовки касается его ноги и медленно повернулся к Пенькову…
Два водянистые, напряженные тревогой глаза встретили его, и Никита видел, как левая рука в белой варежке тихо скользнула к стволу винтовки и оттянула от его ноги приклад…
И хрипло сказал Пеньков:
— Погоняй!
И Пеньков, и Никита, и, должно быть, серая обеспокоенная кобыла, странно шевелившая ушами, каждый по-своему, по-новому почуяли друг друга в лесной глухомани, краю глубоких, лысых оврагов…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀6⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Никогда не видел Александр Егорович такого мрачного лица у Никиты. И голос был запавший, глухой, неохотливый.
— Охромить кобылу можешь?
— Что-о? — вскинулся Александр Егорович.
— Кобылу охромить можешь? — глухо повторил Никита, не отводя мрачных упорных глаз от ветеринара.
— Как охромить? Да ты в уме?!
— Оттого и пришел, что в уме.
Александр Егорович внимательно посмотрел в лицо Никиты и указал на стул:
— Садись и говори толком!
— Дома насиделся, всю, почитай, ночь, до рассвета сидел! — угрюмо проговорил Никита и, сняв шапку, присел на стул и уставился в пол. Потом тряхнул липкими вихрами, спадавшими на глаза, и рассказал Александру Егоровичу все от того дня, как, возвращаясь со станции, обогнал он на кобыле председателя, и до памятной минуты в Грибановском лесу, у лысого буерака, когда чуть было не порешил он Пенькова…
— Веришь, Александр Егорыч, и не знаю, как господь уберег от греха?! Подумать — и то страшно! Посмотрел кругом — глухота, и никого — один свидетель лес-батюшка. Ну, думаю, все одно пропадать! Место подходящее — буерак. Сидит он, в тулупе завернувшись, вроде как спутанный, оборониться никак ему не способно, а винтовка тут вот, только руку протянуть! Придержал я кобылу, повертываюсь, а он, окаянный, смо-о-отрит и хоть ничего не говорит, а мне видно — сам не в себе и конец свой чует… Тут и опамятовался я, аж зябь в нутре закорябала!..
Согнувшись и уронив руки с шапкой между широко расставленных ног, Никита смотрел на пол и долго молчал, кончив рассказ. Потом медленно выпрямился и облегченно, протяжно вздохнул. Александр Егорович глядел на него округленными, широкими глазами, будто впервые видел его, и странно прикряхтывал и ерзал на стуле. Знакомая до мелочей окружающая жизнь, люди и вещи, как плесень на болоте, треснула и открыла темную, таинственную воду, полную причудливых форм, движений и красок. И уже не казалась нелепой и странной просьба, с которой пришел Никита. От глухих лысых оврагов Грибановского леса пришел он — и вот о пустяшном просит деле…
— И решил я охромить кобылу! — сказал Никита, прямо смотря на Александра Егоровича. — Дай ты мне снадобье какое безвредное, помоги!
Не сразу согласился Александр Егорович. Заходил по комнате, задвигал сердито стульями, длинный мундштук с папиросой перекладывал из одного угла рта в другой, бормотал неразборчивое под нос себе и на Никиту не смотрел. Потом сел, снял с правой ноги валенок и озабоченно начал ковырять пальцем толстую строченую подошву. Чулок на нем был черный шерстяной, а надвязанная пятка белая.
— Одну зиму проносил, а уж разваливается! — сказал он и злобно сунул в валенок ногу. — Кобыла-то не жалуется на правое плечо после езды? Не замечал?
— Сейчас ничего, Александр Егорыч, приехал с городу хоть бы и опять запрягай, веселая и корм жрет охоткой.
— Ехал тихо?
— Так мало-мало, обыкновенной ездой.
— А пошибче не пробовал?
— Разъединственный раз, Александр Егорыч, со станции тогда… Немного выпимши был, у свояка выпил. Ну и правда, к вечеру, смотрю, припадать стала на правую переднюю, в точности как ты говорил. А назавтра как рукой сняло.
— Вот что, Никита Лукич, — оживился Александр Егорович, — охромлять ее мы не будем, а полечить — полечим! Раз на то пошло, поставим мы ей заволоку, понял? У кобылы атрофия мускулов правого плеча, исплек по-вашему, вот мы его и начнем лечить; с заволокой ни один комиссар на нее не польстится… И работать на кобыле ни-ни, пока буду лечить — месяца три стоять должна, штука это серьезная! Соображай — как! Ты хозяин!
Никита размышлял недолго.
— Лечи! Мы на все согласны. По-зряшному ты не посоветуешь.
Александр Егорович пришел к Никите в этот же день после обеда. Никита запер ворота и вывел Лесть из катуха. Ветеринар заставил его несколько раз пробежать рысью с лошадью по двору, потом долго и внимательно исследовал правое плечо.
— Смотри вот, — подозвал он Никиту, — видишь, левое плечо полное, выпуклое, а правое западает… Надо оживить мускулатуру, подогнать сюда кровь. Понял?
— Мне чего ж понимать, тебе видней! — покорно отвечал Никита.
Крутившийся около них Семка жадно смотрел на левое и на правое плечо кобылы, пытаясь разглядеть то, о чем говорил ветеринар, и никак не мог понять, как Александр Егорович будет подгонять кровь к больному плечу.
— Заводи в катух! — приказал ветеринар, вытащив из кармана длинную кривую иглу и кусок бечевы. В катухе он ласково погладил Лесть.
— Потерпи, потерпи-и теперь, умница, ничего не поделаешь, потерпи-и!
Лесть терлась головой о плечо Никиты и время от времени настораживалась, улавливая скрип полозьев по переулку, за стеной катуха. Александр Егорович продел бечеву в иглу.
— Губовертку, пожалуй, не надо? — посмотрел он на Никиту.
— Ни к чему! Смиренница редкостная, — ответил Никита, оглаживая Лесть.
— Привяжи покороче.
Пахучей жидкостью из принесенного пузырька ветеринар вытер плечо лошади и, оттянув левой рукой кожу, запустил иглу в плечо. Коротко привязанная Лесть вздрогнула и изогнулась в попытке отстраниться от острой боли. Крупная капля крови торопливо скатилась по серой шерсти. Раскрытые широко глаза Семки, неотрывно наблюдавшие за кривой и страшной иглой в руках ветеринара, налились слезами, и в тот момент, когда игла вся исчезла в плече кобылы, он вдруг заревел и выскочил из катуха с испуганным криком:
— Мама-а-анька-аа!..
Протащив иглой бечеву под кожу, Александр Егорович оставил ее в ране и завязал в узел кольцом торчавшие из раны концы.
— Вот и дело сделано! — проговорил он, пряча иглу. — Теперь только смотри, чтобы не отвязалась кобыла, держи все время на короткой привязи. Недели три постоит так, с ниткой, понял? Через четыре дня я приду опять. К весне на кобыле хоть на бега поезжай!
Никита молчал и жалостливо смотрел на кобылу.
На пятый день Александр Егорович пришел, как обещал.
Потрогав ладонью горячее, воспаленное плечо Лести, повернулся к Никите.
— Смотри теперь, как надо сделать. Через каждые три-четыре дня надо передергивать бечеву, вот так…
Взяв завязанную в кольцо бечеву, Александр Егорович с осторожностью медленно передернул ее в одну сторону, потом так же медленно в другую, вытягивая вместе с бечевой из раны мутную сукровицу. Лесть съежилась и вся подобралась; по телу и ногам заструилась дрожь; единственным своим глазом она пыталась увидеть, что делает с ее ноющим и мучительно чешущимся плечом седоусый, краснолицый человек, и не понимала, почему Никита не может ее освободить от этой жгучей боли и от этого человека.
— Как начинает немного подживать, надо опять разбередить, — говорил Александр Егорович, придавая бечеве первоначальное положение, — чтобы усилить воспалительный процесс, кровь притянуть к больным мускулам. Корм-то ест?
— Не проедает. Ноне утром так одну щепоть овса съела, а до сена и не дотронулась, — горестно заговорил Никита, но старый ветеринар его успокоил, что при заволоке лошади не до корму.
— Недельки через три-четыре снимем заволоку, вот тогда сразу аппетит появится, а сейчас… Коснись тебя, ежели вот такую штуку тебе вставить…
— Чего уж! — со вздохом согласился Никита. — Как только и терпит? Потому — скотина бессловесная, ни сказать, ни пожаловаться.
Семка, стоя около отца, враждебно смотрел на Александра Егоровича, раздувал щеки и шевелил сердитыми губами, неслышно произнося разные нехорошие слова по адресу ветеринара:
— Самому бы тебе… Тоже какой!! Засадить бы тебе. Черт носатый… Кирпичом тебе вот, ууу-у!..
С того дня как кобыле проткнули длинной и кривой иглой плечо и оставили в ране толстую бечеву, Семка несколько раз на дню стал забегать в катух и подолгу оставался там, утешая всячески серую Лесть в ее одиноком, безмолвном страдании. Лесть жаловалась ему, шлепая губами; пыталась каждый раз прижиматься к нему воспаленным чешущимся плечом и не брала густо посоленный ломоть хлеба, как прежде.
— Да на-а, съешь! — уговаривал ее Семка. — Маманька утром спекла, пирог ску-усный!.. Мотри…
Он отламывал кусок пирога и, положив в рот, начинал жевать, громко чавкая, щелкая языком, и облизывался, всячески соблазняя унылую Лесть. Потом совал ломоть ей в губы. Лесть отворачивалась.