В гостиную просунулась широкая рожа негра.
— Сам, дайте мне воды... только очень холодной. Нет! Холодного шампанского! Скорей! Да, мистер Томсон. Я глубоко возмущена... Ну, пусть он сердит на меня, за то, что я не уберегла Эдуарда... Ну, чем же я виновата?.. И потом... это было так давно! Я, правда, всегда подозревала, что старик на меня сердится, но я никак не могла предполагать, что ненависть его так глубока, что он вздумает мстить нам так жестоко. Из любви к внуку лишить наследства сына! Я не знаю... как назвать это!.. Мистер Томсон! Неужели нет закона, который запрещал бы подобное самодурство?.. Я уверена, что такой закон должен существовать. Нельзя же позволять людям совершать такие злые, мерзкие поступки.
Джентльмен покачал головой.
— Поскольку мистер Ринган находится в здравом уме и твердой памяти...
— Какой же здравый ум?..
— Однако все самые лучшие психиатры...
Негр вошел в комнату с бокалом шампанского на подносе. На том же подносе лежала телеграмма.
Молодая женщина схватила депешу и быстро проглядела ее. Она вздрогнула.
— Прочтите! — сказала она мистеру Томсону взволнованно и испуганно.
Тот стал читать, и брови его при этом поднимались все выше и выше. Однако он не забывал коситься на сигарный пепел.
— Гм... приостановить жеребьевку хотя бы на час! — произнес он. — Легко сказать...
— В чем дело?... Почему он это просит?
— Может быть, он...
Мистер Томсон осекся и посмотрел на негра, который почтительно стоял с полным бокалом на подносе.
— Вон! — крикнула ему мистрис Ринган.
Сам мгновенно вылетел из гостиной и, очутившись за дверью, для успокоения осушил бокал.
— Я думаю, мистрис Ринган, что Томас, пока он ехал из Нью-Йорка, ничего не знал о жеребьевке. Приехав теперь во Фриско...
— Эта телеграмма еще с дороги.
— Ну, он мог, конечно, узнать и в дороге об этом... Естественно, что он просит подождать... Может быть, он надеется еще как-нибудь уговорить отца.
— Эго невероятно. Он знает его характер. Знает, что отец не может ему простить того же самого, чего он не может простить и мне. Но как приостановить жеребьевку? Это нужно сделать!
Мистер Томсон пожал плечами.
— Я попробую поговорить с врачами, — сказал он.
— Да, да... пожалуйста.
Старый джентльмен слегка поклонился и, осторожно держа сигару, направился к двери. Когда он растворил ее, мистрис Ринган увидала, как по огромному, ярко освещенному залу лакеи катили какие-то странные барабаны, поставленные на тележки с резиновыми шинами. То были три урны, одна из которых в недрах своих таила имя будущего миллиардера.
Молодая женщина упала на диван и от досады расплакалась.
Мистер Томсон шел между тем по залу, озираясь по сторонам. Публика, находившаяся в зале, на этот раз представляла довольно странное зрелище. Возле громадной двери на террасу стояли три представителя от населения, окруженные адвокатами, членами муниципалитета и наиболее ловкими журналистами, сумевшими с помощью «чаевых» проникнуть во дворец умирающего миллиардера.
Представители населения были: Тфайс — колбасник, мистер Кроунс — часовщик, и Джек — полувор, полунищий. Тфайс был толстый человек, с почтительным удивлением глядевший на окружающее его великолепие; Кроунс, похожий на аиста, мрачно и уныло ковырял во рту зубочисткой; а Джек, веселый парень, хихикал потихоньку в кулак от удовольствия. Он был, видимо, доволен, что влип в такую интересную историю.
В другом углу зала сидела группа обиженных дальних родственников. Они, хотя особенно и не могли надеяться на наследство, однако обижались уже на то, что Ринган не захотел выделить их из общей толпы санфранцискских граждан.
— Ну, на сына он зол, а мы при чем?
— Хотел его наказать, оставил бы нам.
— Я всегда говорила, что он бессердечный человек. Совершенно бессердечный!
— Ну, уж это разумеется!
Особою группою держались доктора. Среди них стоял приехавший из Нью-Йорка знаменитый профессор и, презрительно кривя рот, пожимал плечами.
— Если бы я знал, — говорил он, — что придется иметь дело с таким самодуром, я бы не приехал... Я не могу мчаться сломя голову четверо суток в экспрессе, чтоб потом мне предпочли какого-то горохового шута...
— Чорт знает что! — говорили почтительно другие врачи. — Это в самом деле возмутительно.
— Если бы я был мальчишкой...
— Ну, тогда другое дело...
— А то ведь я... Я бросил все свои дела... университет... лекции... Я не понимаю!
К этой группе подошел мистер Томсон.
— Скажите, мистер Бумбинг. — обратился он почтительно к знаменитому врачу, — как вы полагаете, можно ли было бы отложить жеребьевку еще на час?.. Дело в том, что сын мистера Рингана очень просит об этом... Он телеграфировал... Он едет.
— При чем тут я?.. Он не желает со мною разговаривать... Обратитесь к этому... индейцу какому-то...
— Но по вашему мнению...
— Я уже говорил свое мнение... Но я не могу высказаться вполне определенно, пока я его основательно не исследую.
— А он не дается, — ввернул молодой врач.
— Да... Он, изволите ли видеть, больше доверяет какому-то индейскому колдуну... Ну и пусть... пожалуйста... Я только удивляюсь...
— Но вы все же полагаете?..
— Он может умереть с минуты на минуту.
— Но почему он все-таки откладывает жеребьевку?
— Он уже не откладывает... Видите, урны стоят у его дверей.
— А почему он откладывал до сих пор?
— Не знаю.
— По каким-то своим соображениям! Чего-то все ждал!..
— А если сказать, что сын его просит?
— Нет, нет... Он не может слышать его имя. Он страшно рассердится.
Мистер Томсон поглядел на урны и покачал головой. Потом он снова покосился на сигару. Она уже сгорела почти наполовину, а голубой пепел все еще не падал.
В огромной спальне миллиардера был полумрак.
Лишь возле его кровати горела маленькая электрическая лампочка с красным шелковым абажуром, и этот таинственный красный свет привлекал внимание людей, толпившихся у ворот дворца.
Джон Эдуард Ринган, золотой король, самый богатый человек в Калифорнии, лежал на широком ложе под балдахином, обложенный подушками и вытянув свои длинные худые руки на голубом шелковом одеяле. Лицо его было бледно и сурово. Копна седых волос обрамляла высокий лоб, серые строгие глаза пристально смотрели на сидевшего возле постели прямо на ковре старого, пестро разрисованного индейца.
Индеец сидел неподвижно, приложив ухо к большой, причудливой формы раковине. Он словно прислушивался.
— Вот, вот... она приближается... Вот пролетела мимо великой Звезды Ягуара... Но она все летит... Она летит...
«Она» это была смерть.
Джон Эдуард Ринган вздохнул.
— И ничто не удержит ее полета? — проговорил он тихо и недовольно.
— О... кто же удержит ее? Нет того, кто бы мог удержать стрелу, пущенную с неба...
Ринган позвонил.
Испуганный лакей мгновенно появился в спальне.
За его спиной в дверях зала на миг показались любопытные лица.
— Сейчас мы начнем, — произнес Ринган.
— Она летит, она летит, — бормотал между тем индеец, продолжая прижимать к уху раковину.
Ринган посмотрел на него, и по этому взгляду никак нельзя было сказать, верит ли он тому, что говорит ему этот краснокожий колдун, или это просто одно из его обычных чудачеств.
Двери распахнулись...
Три лакея, ступая на цыпочках, толкали впереди себя три урны.
Сзади, сопровождаемые юристами, выступали представители. Колбасник Тфайс шел с искаженным от ужаса лицом, ибо на него вдруг, должно быть, от волнения, напала жесточайшая икота, и он сдерживал дыхание и зажимал рот рукою, дабы не осрамить и себя, а заодно и всех колбасников. Кроунс был мрачен и угрюм по обыкновению, а Джек только почесывал нос от удовольствия и любопытства, воображая, каким успехом будет он завтра пользоваться на базарной площади. То-то нарасскажет. Того гляди, в газете еще его рожу напечатают! Потеха!
Урны бесшумно подкатились к ложу умирающего.
V. Начало сенсаций
Молодая мистрис Ринган между тем пошла к себе в спальню. Там она могла на свободе предаться своему отчаянию. Она, словно разъяренная тигрица, ходила из угла в угол, мелькая в двух огромных зеркалах, отражение которых было настолько ясно и чисто, что, казалось, три одинаковых женщины ходят по разным направлениям, то сталкиваясь между собою, то снова расходясь. Все они одинаково потрясали кулаками и яростно закидывали назад голову. Вдруг все три схватили с трех столиков по статуэтке и бросили их на пол. Но, разбившись, зазвенела осколками лишь одна статуэтка. Те, в зеркалах, разбились бесшумно. Этот бессмысленный поступок словно успокоил на миг молодую женщину, но затем она в новом порыве отчаяния схватилась за голову.
— Пять миллиардов, — бормотала она. — Старый негодяй!
Внезапно за дверью раздались поспешные шаги.
Без предварительного стука дверь распахнулась, и в комнату не вошел, а вбежал ее муж Томас Ринган, таща за руку неизвестного ей мальчика. За ним следовал их друг Альберт Нойс.
— Жив? — крикнул Томас. — Жребий еще не вынимали?
— Не знаю... Кто этот мальчик?..
Но Томас ничего не ответил и даже не поцеловал жену, которую не видал больше пяти месяцев.
Он сразу побежал, таща мальчика через зал в спальню отца.
Альберт Нойс, ухмыляясь, поцеловал руку мистрис Ринган.
— Как же вы, мистрис Ринган, не узнали, кто этот мальчик?
— Понятия не имею.
— Да ведь это же ваш пропавший сын!.. Эдуард!..
Теперь нам нужно сделать шаг назад. Вернуться к тому моменту, когда Володя сел в автомобиль и, покачиваясь на мягких рессорах, помчался по московским улицам.
Он едва узнавал эти улицы, до того необыкновенными представлялись они ему из этого роскошного плавного автомобиля. Все они были, во-первых, очень коротки и почти мгновенно сменяли одна другую. Они не успели обогнуть сквер Храма Спасителя, как очутились возле Румянцевского музея. Моховую проглотили как-то сразу или ее вообще не было, потом вдруг появился Большой театр. Крутой поворот, и они остановились у высокого серого дома «Гостиница Савой».