— Обратно в конуру залез. Слава богу!
Робис, питавший пристрастие к спортивной терминологии, обычно говорил:
— Бой на конвейере проходит в четыре раунда.
На языке простых смертных это означает: работа на конвейере организована так, что у рабочих, кроме обеденного перерыва, есть еще две пятнадцатиминутные передышки. Это большая привилегия сборщиков. Угис считал эти четверть часа чем-то вроде нагрудного значка, который отличает гвардейцев от обычной пехоты, или, скажем, красной майки, выделяющей чемпиона среди других спортсменов. Перерывы для отдыха он никогда не проводил в цехе, стараясь использовать их в соответствии со своей «личной программой». Медлительному Крамкулану четверть часа хватало только на то, чтобы потянуться как следует и поддернуть брюки. Угис за это время успевал сбегать в клуб, просмотреть доску объявлений, свежие газеты и журналы. В летнюю жару он нередко возвращался в цех, ероша волосы, напоминавшие смоченную одежную щетку, и говорил:
— В ванночке чудесная вода! Я чувствую себя на десять лет моложе…
(На заводском дворе был устроен бассейн.)
Но чаще всего он забирался в какой-нибудь тихий уголок, затыкал пальцами уши и зубрил химию.
Сегодня Угис ожидал пятнадцатиминутную паузу с особым нетерпением. Как только Крускоп отошел подальше, он наклонился к Липсту и сказал:
— Надо срочно поговорить с Казисом. Необходимо выяснить условия конкурса. Могу поспорить, он все уже знает. В перерыве сгоняем в экспериментальный.
— А в рабочее время можно разговаривать с Казисом?
— Конечно! Это будет блицсовещание.
— А там ведь написано на двери: «Посторонним вход воспрещен».
— Казис — комсомольский секретарь. К нему можно.
Липст вошел на завод, как в темное помещение, где даже выключатель приходилось отыскивать на ощупь. И теперь для него на заводе все еще оставалось много интересных, неосмотренных мест. Там происходят разные удивительные события. Подчас само название уже звучит заманчиво: экспериментальный! Цех находится этажом выше инструментального, где стальные глотки бесчисленных станков рычат, стонут и завывают, как голодные звери в десяти зоопарках. Да, прямо над инструментальным, где лучшие специалисты своего дела зарабатывают сказочные деньги…
— Ладно, — сказал Липст. — Сбегаем. Тогда останется только один цех, где я еще не был… Инструментальный.
Нигде нет надписи, предлагающей соблюдать особую тишину, но уже около двери они, словно сговорившись, встали на цыпочки и вошли осторожно, точно боялись кого-то разбудить. Однако тут было не до сна. У высоких чертежных станков стояли люди в белых халатах и что-то тщательно измеряли или вычерчивали. На вошедших никто не обратил внимания.
На стенах рядами развешаны путаные чертежи. Понимающему оку они, наверно, открывают большие тайны, а для экс-художника Липста это всего-навсего выставка ультрамодернистской графики, от которой мельтешит в глазах.
В просторном помещении собралась большая интернациональная компания — велосипеды и мопеды всевозможных фирм и моделей. Некоторые уже расчленены безжалостными анатомами на составные части. На низких столах разложены никелированные рога рулей и хромированные животы для бензина, отвинченные масляные глотки и стальные косточки всех калибров.
В последней комнате слышен шум, здесь тихо гудят сверлильные станки. Токарные и фрезерные сейчас стоят.
Казис сидит за столом. Обхватив руками голову, словно баскетбольный мяч, он внимательно изучает чертеж.
— Казис, ты, пожалуйста, не ругайся, — Угис тоже склонился над синькой. — У нас важное дело. Скажи, какая деталь велосипеда наиболее устарела? Какую надо бы изобрести, так сказать, заново?
Казис распрямился и длинными, похожими на пятизубые вилы, пальцами отгрёб в сторону упавший на глаза светлый чуб.
— Велосипед вообще устарел весь насквозь, — сказал Казис с обычной непроницаемостью на лице. — Для ветряной мельницы какие крылья ни изобретай, все равно она останется только ветряной мельницей.
— Не остри, пожалуйста, — Угис смущенно облизал губы. — Я спрашиваю серьезно. Может, мы помешали? Если злишься, я могу вмиг смотаться.
— Ведь и сам видишь, что мешаешь, — Казис спокойно посмотрел в глаза Угису. — Хочешь, чтобы я солгал, отрицал истину? Однако второй факт не исключает первого: велосипед, как средство передвижения, действительно уже достиг потолка.
— Странно, — Угис повернулся к Липсту. — Я ничего больше не понимаю.
— А я понимаю, — сказал Липст. — Только это неверно. В технике никаких потолков нет. Есть горизонт, который убегает с такой же скоростью, с какой ты к нему стремишься.
Липст удивился неожиданному приступу смелости и красноречия — он всегда малость стеснялся Казиса.
Убегающий горизонт! И откуда у него взялось такое поэтическое выражение? А внутри кто-то подзуживал: «Вот тема, на которую ты можешь поспорить с Казисом. Спорь! Это для Угиса Казис идол и божество, не для тебя».
Не раздумывая долго, Липст бросился в атаку.
— Возьмем хотя бы авиацию: когда первые аэропланы поднялись чуть повыше домов, многие считали, что это уже потолок. Сегодня самолеты забираются на тридцать километров в стратосферу, и никто больше не говорит о потолке.
Липст видит чудесное превращение, происходящее с Казисом. Чугунная маска сперва дала едва заметные трещинки около рта и в уголках глаз, Зародившаяся улыбка быстро распространилась на всю физиономию. Раздались громкие раскаты смеха — маска упала и рассыпалась. Открылся веселый спорщик, почуявший родственную душу.
— Правильно, черт возьми! — Казис сгреб Липста за плечи. — Но ты скажи мне, самолет достиг стратосферы на исчерпавшем свои возможности поршневом моторе?
— Нет. Почему на поршневом? На реактивном!
— Видишь, к чему мы подошли — к реактивному двигателю! Все решает принцип тяги, двигатель! Именно это я и имел в виду. Велосипед достиг потолка потому, что у него ограниченный в своих возможностях двигатель — человечьи ноги. Если тебе, Угис, так уж охота заняться изобретательством, изобретай велосипед, который… не велосипед. Иными словами, велосипед, на котором не надо крутить ногами педали!
Угис кивнул на соседнюю комнату:
— Такой велосипед уже изобретен. Полторы лошадиных силы и полтора литра бензина на сто километров.
— Это пол, — сказал Казис. — А до потолка мопеда еще дьявольски далеко.
— Меня мопед не интересует, — Угис, как ни странно, сегодня тоже возражал Казису. — Наш завод выпускает велосипеды.
— Завод — это главная колонна. Ты, как я понял, хочешь стать изобретателем. А изобретатели — разведчики, они должны идти впереди главных сил.
— Ты всерьез считаешь, что наш завод мог бы выпускать мопеды? — устами Липста заговорил Фома неверующий.
— Еще почище, чем итальянские «веспы» и немецкие «вандереры». Вот на этой бумаженции, — Казис с важным видом ткнул пальцем в чертеж, — ось нового мопеда.
— Правда? — оживился Угис.
— Дело решенное. Наш мопед будет называться «мальчик с пальчик». В будущем году должен быть сделан опытный образец.
— Не может быть!
— А потом мы будем производить только мопеды. Ни одного велосипеда! Лет через пять, через шесть. В общем в новой семилетке.
Угис ахнул. Это изъявление восторга как белый флаг капитуляции. Нет, Угис не огорчен! Он счастлив, что Казис опять смог изумить его чем-то из ряда вон выходящим.
— Да-а, — протянул Липст. — А я‑то, болван, думал, что пришел работать на велосипедный завод.
— У вас есть еще какие-нибудь вопросы? — перешел на деловой тон Казис.
Липст отрицательно покачал головой.
— Я глух и нем, — присоединился Угис.
— Тогда катитесь ко всем чертям и дайте работать, лодыри несчастные!
Как раз в эту минуту Казис заметил еще одного «посетителя». В цехе появился Робис. Вид у него такой, точно в коридоре он столкнулся со «снежным человеком».
— Что с тобой, Робис? Беда какая-нибудь стряслась? — спросил Казис.
Робис, моргая глазами, смотрел на всех по очереди.
— Ты, может, захворал? — Угис взял Робиса за руку.
— Я только что получил нокаут.
— Ты дрался?
— Нет… был в завкоме. Не дают нам с Ией комнату… Дают кочегару Крампису.
— Почему вдруг Крампису?
— Говорят, ему нужнее. Двое детей, теща…
— Здорово, — сказал Казис. — И попробуй скажи кому-нибудь, что у Крамписа меньше оснований. Вы думаете только о себе, а он о детях и о теще.
Робис стоит как в воду опущенный. Это уже не тот Робис, что подкидывает пудовую гирю, как яблоко.
— Что теперь делать? — тихо спросил он, обращаясь, по всей видимости, к самому себе. — Свадьба послезавтра…
— Я потолкую с начальством, — немного погодя, сказал Казнс.
— Ты не беспокойся, — утешал Угис. — Мы что-нибудь да придумаем.
Липст не сказал ничего. Жаль Робиса! У него Ия. У него любовь. И несмотря на это, он сейчас выглядит таким несчастным. «Если бы у меня была Юдите, — думает Липст, — смог бы я чувствовать себя несчастным? Нет. Я был бы всегда счастлив! Даже ночью, в бурю посреди голого поля. Счастлив всегда и всюду…»
Вечером Липст пошел на свидание. Нетерпеливый и взволнованный, он явился по крайней мере на час раньше. Это его немного удивило, ведь всю дорогу он боялся опоздать.
Липст принялся расхаживать по бульвару, как часовой на посту. Круглая тумба для афиш напоминала пестро раскрашенную сторожевую будку. Около нее Липст поворачивал обратно. От «сторожевой будки» до остановки троллейбуса ровно девяносто семь шагов.
Отовсюду капало, будто город только что вылез из ванны. Темнота сражалась с яркими огнями, вокруг которых причудливо клубился туман. Сырые стволы лип отражали цветные блики световых реклам и упирались в небо, до которого можно было достать рукой. Вверху сверкали оранжевые ореолы фонарей, а дома казались оторванными от земли и, толкая друг друга, плыли вдоль бульвара, словно почерневшие айсберги.
Время тянулось убийственно медленно. Липст зажмурил глаза и старался не глядеть на большие электрические часы, хотелось, подняв веки, убедиться, что стрелки хоть немного передвинулись вперед и часы не остановились.