— Я могу предложить тебе только чай, — Юдите насыпала сахару в запотевшие стаканы. — Ты пьешь сладкий?
— Спасибо, нет. Я люблю совсем без сахара.
Откровенность Юдите вызвала в Липсте прилив нежности. Сознание того, что на Юдите тоже могут свалиться чисто человеческие заботы, разбудило в нем сочувствие и желание защитить ее. И от этого Юдите стала ему еще дороже.
Липст видит стройную, покрытую золотистым пушком шею, белые плечи и хрупкие руки. Сейчас, когда Юдите, забравшись с ногами на диван, расставляет на низком столике стаканы, она похожа на маленького ребенка на пляже, склонившегося над формочками для песка. Только движения ее ловки и грациозны, и в них есть что-то от кошки. И вдруг Липст осознает: перед ним женщина. Он знает только одну женщину — свою мать. И любит ее именно потому, что знает: она родная. С Юдите все иначе. Юдите для него самая глубокая тайна на свете, которая притягивает подобно необоримому воздушному потоку: невидимо, но ощутимо.
И Липст вдруг чувствует, что потерял способность двигаться, стал тяжелее каменной глыбы. Он больше не знает, как сидеть, куда смотреть, что делать с руками. Он больше не знает ничего. Его мужество бесследно испарилось. В этой комнате они наедине друг с другом. Их двое, и больше никого…
Липст отодвинул недопитый стакан и поднялся.
— Юдите, мне пора идти… Я совсем позабыл… Важное дело…
Юдите удивлена.
— Так вдруг? Пальто еще не высохло…
— Ничего. Пускай. Я должен идти.
— Еще пять минут, и будет сухое…
— Я приду в другой раз. Я тебе позвоню.
— Несколько вечеров я буду занята… До вторника.
— Тогда позвоню в среду.
Липст напялил сырое пальто и торопливо простился.
— До свидания, Юдите… Я буду звонить.
— До свидания.
Юдите смотрит странно изменившимся, почти испуганным взглядом.
Дверь захлопнулась. Липст сбегает по лестнице, которой нет конца. Вниз, вниз, вниз. У парадной двери он остановился.
«Идиот, зачем я убежал?» — думает он. Сообразив, что глупость непоправима, он обзывает себя самыми страшными словами. И с этого мига начинает ждать следующую среду. А до нее так далеко.
Домой Липст вернулся поздно. Свет повсюду погашен. Только за дверью Зелтыни тихо играет радио: нежное сопрано на непонятном языке по-девичьи воркует, наверное, о счастье под аккомпанемент электронного инструмента. Вибрирующие звуки плывут будто от далеких звезд, и в них слышится беспредельность вселенной.
Пение девушки кажется Липсту очень трогательным. В нем отголосок собственного настроения Липста, и потому он не спешит включить свет. Песня кончается, и в тот же момент Липст — слышит другой, уже совсем земной голос:
— Липст, любезный, это вы? Помогите мне, Липст…
Липст повернул выключатель. В коридоре никого нет. Лишь заспанная кошка, моргая, смотрит на него. Однако загадочный голос раздается опять. Вместе со словами долетает непонятный стук.
— Господин Тилцен… Смилостивитесь… Бог воздаст вам за это сторицей…
В том, что это голос мадемуазель, нет никакого сомнения. Однако слышится он очень слабо, будто из подземелья или из могилы.
— Где вы? — озираясь по сторонам, спросил Липст у невидимого существа.
— Тут я. В чулане…
Едва отошел засов, как дверь чулана распахнулась настежь, и навстречу Липсту с тяжким вздохом выкатилось восемьдесят килограммов обрюзгшей плоти.
— Мадемуазель Элерт! Как вы оказались в чулане?
— Я же должна выяснить, кто ходит по ночам к этой персоне. А у нее совесть нечиста, она что-то заподозрила — и дверь на засов.
Слезливый шепот мадемуазель быстро перерастает в воинственный клич, взывающий об отмщении:
— Ну уж я теперь покажу этой персоне! Она у меня теперь увидит! Я напишу в редакцию и в исполком, прокурору и президенту. Теперь пусть все это дойдет до Совета Министров!
— Мадемуазель… А разве религия позволяет вам? В библии ведь сказано: «Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую».
— Позволяет! Позволяет! В библии сказано и другое: «Мне отмщение и аз воздам»!
Липст усмехнулся, погладил выгорбленную спину кошки и ушел в свою комнату.
Он лежит в постели, закинув руки под голову, и смотрит в окно. Сон не идет. Кажется, с далеких светил льется тихая музыка. И нет ей, нет конца…
VII
— Никакой свадьбы не будет, — сказал Робис.
Ия повторила то же самое.
— Мы оформим только официальную сторону дела, и все.
Все же для самых близких друзей решили устроить скромный ужин в общежитии. Пока невеста с женихом в сопровождении эскорта сочувствующих поехали в загс, Угису с Липстом поручили украсить комнату и раздобыть столы. Обязанности главнокомандующего над жаркой и варкой добровольно приняла на себя уборщица общежития Алма. Поначалу эту честь собирались предоставить Вие, но она отказалась наотрез. Вия тоже сшила белое свадебное платье и пожелала стоять на церемонии регистрации обязательно рядом с сестрой (кое-кто подшучивал: «Не с Ией, а с Робисом!»).
Наконец все как будто в порядке. Старая комната общежития изменилась до неузнаваемости; платяные шкафы отодвинули к стенам, под потолком подвесили ленты из цветной бумаги, стулья молодых убрали пышными венками мяты.
Угис в длинном хлорвиниловом переднике, бледный от переживаний, бегал вокруг стола и в который раз пересчитывал стулья.
— Ну что ты все считаешь? — пошутил Липст. — Боишься, украдут?
— Только не забыть бы чего! Только не забыть! — Угис стучал кулаком по голове, встряхивая свои мыслительные центры. — А радиолу проверил?
— Проверил. Успокойся. Даже иголку сменил.
— А пластинка? Пластинку подобрал?
— «Свадебный марш» Мендельсона.
— Как только они появятся в двери — запускай!
— Слушай, Угис, а где они теперь будут жить?
— Пока что там же, где до сих пор, — каждый у себя.
— А у Ии нельзя?
— Нельзя. Санитарная норма не позволяет.
В приоткрытую дверь просовывается голова Алмы. Роста она маленького и всегда ходит, браво размахивая руками, как сержант-гвардеец, привыкший шагать впереди колонны и время от времени считать под ногу: «Ать, два; ать, два!»
— Не идут и не идут! — сокрушалась Алма. — Ай-ай-ай! Гусыня пережарилась, картошка сохнет. И где они так застряли?
— Наверно, стоят в очереди, — предположил Липст.
— Это в загсе-то очередь?! — удивилась Алма.
— И какая еще! Там такие очередищи — глядеть страшно. Там, тетя Алма, и при коммунизме будут очереди.
Липст налил Алме рюмку вина, чтобы она сама не высохла, как картошка, хлопоча у раскаленной плиты.
— Ай-ай-ай! — отмахивалась Алма. — Разве что полрюмочки, не больше.
Угис по-прежнему носится по комнате. Еще раз пересчитал тарелки, попробовал, не шатается ли стол, затем ринулся к двери. И тут замер, вытаращил глаза и отчаянно простонал:
— Плакат с поздравлением!.. Где плакат с поздравлением? Я же знал — что-нибудь да забудем… Я ведь предчувствовал!
Затем Угису приходит в голову воздвигнуть на скорую руку триумфальную арку во дворе. Из-за отсутствия стройматериалов идею приходится отбросить. Остается только поздравительный плакат. Но тогда уж надо побольше — метра в полтора длиной.
— Идет! — согласился Липст и расстелил на полу полосу бумаги. — А текст?
Угис почесал за ухом и глубокомысленно уставился на потолок.
— Может, возьмем из народной поэзии? Ну, скажем, «Иди, счастье, ты вперед, я следочком за тобою»?
— Слащаво! — прыснул Липст. — Робис парень серьезный.
— Можно и посерьезнее, — согласился Угис. — Ну хотя бы так: «Прочная семья — краеугольный камень социалистического общества!»
— Нет, нет, — затряс головой Липст. — Это уж чересчур. Напишем коротко и ясно: «Поздравляем от всей души!»
Они вдвоем энергично взялись за дело, но успели написать только «Поздравляем», когда вбежала Алма:
— Идут! Уже у ворот!
— Ой, ой, ой! — Угис рвал на себе волосы.
— Ничего, — утешал Липст. — Ставь восклицательный знак и давай вешать. «Поздравляем!» — тоже поздравление.
Угис взобрался Липсту на плечи и прибил плакат над дверью.
Прокладывая путь, первым маршировал Казис.
— Приветствие на славу! — воскликнул он. — Самое короткое и прочувствованное из всех, что я видел.
Входят под руку молодые. Они нагружены цветами, взволнованы и улыбаются.
— Опускай! — заерзал Угис на плечах у Липста. — Марш! Марш включай!
Заиграла музыка. Некоторое время все стоят посреди комнаты, не зная, что делать дальше.
— Ну так… — первым преодолел замешательство Робис. — Ну, прошу…
Казис взялся откупоривать бутылки. Алма внесла жаркое. По щекам у нее сбегают крупные слезы.
— Молодость… — проговорила она. — Что поделаешь, коли молодость…
Веселье ненадолго расстраивается, как журавлиный клин, потерявший вожака, но потом снова шумно и жизнерадостно устремляется дальше. Аппетит у всех фантастический. Казис время от времени подливает в стаканы вино и провозглашает тосты. Но вот наступает момент, когда вино всем начинает казаться горьким. Казис берет бутылку.
— «Клубничное», — читает он вслух. — По идее должно быть сладким.
— Горькое! Горькое! — несется со всех сторон.
— Возвращать на завод раскупоренную бутылку бессмысленно, придется исправлять недостатки на месте…
Робис энергично жует как ни в чем не бывало.
— Может, так обойдется, — Угис беспокойно заерзал на стуле. — Я в одной книжке читал…
Но никто Угиса не слушает. Молодоженам не остается ничего другого, как «исправить брак» винного завода. Липст видит похожую на шкаф спину Робиса, которая медленно придвигается к Ие. Потом он видит руку Ии на плече Робиса. Да, эта рука — не рука Юдите. Пальцы короткие, грубые, натруженные. Но на плечо Робиса они ложатся так легко и нежно, что в груди Липста вздымается теплая волна. Липст поспешно отвернулся. В этот момент его взгляд встретился со взглядом Угиса. Угис тоже отворачивается.