Смеркается. Вспыхивают фонари. Небо прячется за черно-синим занавесом. Лишь у самого горизонта плотная темная ткань чуть разорвана и открывает взору сказочные цвета заката: плавится золото, полыхает огонь, переливаются свет и тень.
Это был вечер, когда даже сырой булыжник мостовой, обласканный теплым ветром, мечтал о весне и счастье.
Домой Липст явился около полуночи. У ворот стоял криворогий гоночный велосипед. Владельца поблизости не было видно. Липст вошел во двор. Навстречу ему из темноты двинулась низенькая фигурка и, видимо, демонстрируя вполне миролюбивые намерения, тихо замурлыкала «Катюшу». Столь немузыкальным голосом во всем подлунном мире обладал лишь один человек — Угис.
— Ты здесь? — удивился Липст.
— Не спалось, ну и подумал: не заехать ли к тебе?
— Почему не зашел в дом?
— Постеснялся. У тебя там грандиозный бал. Такой хор заливался — куда там! Женщин штук десять, не меньше.
— Это, должно быть, моя соседка Элерт. Она перед сном молится и сама себе заменяет орга́н.
Сейчас за дверью никто больше не пел, зато отчетливо слышалась перебранка.
— Слышишь, обе мои соседки встретились, — сказал Липст. — После вечерней молитвы у мадемуазель всегда воинственное настроение.
— Давай постоим на дворе, — Угис взял Липста за руку. — Я ведь только на минутку заскочил.
В другом конце двора белела груда досок.
— Пошли туда, — Угис показал на доски, — Айван — первый сорт! Я только заведу велосипед во двор.
Когда Угис вернулся, у него в руке было что-то плоское, похожее на книгу большого формата. Нет, это не книга, в темноте блеснуло стекло.
— Вот голова садовая — с утра забыл взять с собой, — оправдываясь, проворчал Угис. — Это подарок тебе.
— Спасибо. И ты из-за этого приехал?
Стекло было теплое. По дороге Угис держал подарок за пазухой.
— Спасибо, Угис. Что это — картина?
— Нет, это портрет Колумба.
— A-а! Ты мне когда-то рассказывал… Это тот самый? — Угис кивнул. Липст поднес портрет поближе к глазам и всмотрелся.
Они взобрались на доски и некоторое время сидели молча.
— Христофор Колумб, Америго Веспуччи, Васко да Гама… — задумчиво проговорил Липст. — Когда-то мне здорово понравилась книга «На кораблях Васко да Гамы». Я и сейчас еще помню обложку: надутые паруса, летят каравеллы. Вымпелы развеваются, клокочет океан, впереди простор…
— Время великих открытий… — вздохнул Угис. — Когда в школе я читал об этом в учебнике истории, мне всегда становилось грустно. Живи я в то время, говорил я себе, обязательно поплыл бы на одном из кораблей Колумба. Но меня тогда еще не было на свете. Всё открыли без меня…
Обхватив руками колени, Угис сидел на длинном конце доски и тихо раскачивался. Его лица не было видно в темноте.
— И все-таки это не так, — мечтательно продолжал Угис. — Настоящая эпоха великих открытий только начинается. Человек шагнул в космос… Все моря и океаны Земли — крохотная капля по сравнению с бесконечностью вселенной! Сколько там еще таится новых земель и миров! Или взять, скажем, физику и химию — тут еще столько нехоженых морей, что и подумать страшно. А наш, человеческий мир? Ведь и коммунизм в конце концов такой же новый мир, в который еще никто не ступал ногой… И вот теперь паруса снова надулись, каравеллы с храбрецами уходят в плавание. Иногда задумаешься вот так, и сердце сжимается. Угис, как же это? А ты на корабле? А если ты остался на берегу?.. Если вдруг всё откроют без тебя…
Блестя красными и зелеными огоньками, высоко над ними в черном небе прогудел самолет. На Даугаве громко крикнул буксир. В покрытых набухшими почками ветвях деревьев тихо шелестел бетер.
— Да, — сказал Липст, — это ты все здорово придумал.
— Я? — Угис поднялся. — Почему я? Казис тоже так считает. У нас на эту тему было специальное комсомольское собрание.
Сирену буксира подхватил глуховатый, сердитый гудок, звучавший так низко, что почти не был слышен, ощущалась только вибрация воздуха.
— Юдите мне подарила шарф, — сказал Липст.
— Послушай, Липст… Ты любишь ее?
Липст повернулся к Угису и уставился на него.
— Почему ты спрашиваешь об этом?
— Мне хочется знать, как это бывает, когда любят…
— Словами не скажешь… Я ведь не поэт. Но если ты готов ради нее в любую минуту пожертвовать жизнью…
Липст осекся: наверно, это прозвучало слишком высокопарно.
Угис вздохнул:
— Да. Тогда, наверно, и я тоже люблю…
— Вию? — спросил Липст.
— Откуда ты знаешь? — Угис вскочил с доски. — Я этого не говорил! Разве я сказал это?
— Нет, не сказал.
— Пожалуйста, не говори никому. Я тебя очень прошу. Поклянись, что никому не скажешь! Липст, ты ведь мне друг?
— Я никому не скажу, — Липст торжественно поднял руку. — А Вия знает об этом?
— Нет, — Угис сломил веточку и принялся грызть ее. — Вия даже не подозревает… Я даже Казису ничего не говорил.
Самолет сделал широкий круг над городом и пошел на снижение. Из моторов вырывались сине-красные языки пламени.
— Ну, хорошо, — Угис встряхнулся. — Наговорились! Пора ехать домой. Уже поздно.
— Половина второго.
— Надо ехать! А то завтра не встану. Спокойной ночи! — Угис подал Липсту руку. — Как ты считаешь, я настоящий советский человек или нет?
Липст рассмеялся:
— Интересно, а кто же ты тогда?
— Понимаешь… Иногда меня вдруг охватывают всякие сомнения. И часто мне не хватает смелости. Я, так сказать, не «монолит».
— Не валяй дурака, Угис.
— А Крамкулан? Нет, ты скажи мне, Крамкулан советский человек? Он сознательно делает брак!
— Ты имеешь в виду сегодняшний скандал?
— Терпеть дольше я не мог.
— Все это не так просто, — заговорил Липст неуверенно. — Сегодня утром я немного думал об этом. Вот ты говоришь: Крамкулан сознательно выпускает брак. Трудно поверить этому. Я не хочу оправдывать Крамкулана, но, по-моему, главная причина в другом. Слишком быстро идет конвейер. У конвейера толчется слишком много людей, мешают друг дружке, операции раздроблены до невозможности. Я, например, должен ставить цепь. А если бы конвейер двигался немного медленнее, я запросто успевал бы ставить еще и педали. Освобождается один человек, и работать удобнее.
Угис пустился в рассуждения:
— Тогда людей потребовалось бы меньше, возможно даже наполовину. Из освободившихся можно составить вторую смену. Почему сборочный цех должен работать только одну смену? Постой, а ведь в этом что-то есть, — Угис схватился за лоб. — Постой, постой, дай-ка прикинуть: половину рабочих долой, во вторую смену, конвейер пустить вдвое тише…
Липст настолько вперед никогда не загадывал. Деловитые рассуждения Угиса расшевелили его фантазию, теперь устремившуюся в новый, более смелый полет.
— Нет никакой нужды замедлять скорость вдвое, — возразил он. — Достаточно и на одну треть. А оставшиеся две трети будут чистым выигрышем. Понял? Мы сможем выпускать на две трети больше велосипедов, чем до сих пор.
Они обменялись пристальными взглядами, потому что оба одновременно почувствовали, что сделали хоть и несложное, но весьма значительное открытие.
— Мировая идея! — Угис лихо вскочил на велосипед.
X
— Нет, Ия, это ты все выдумала.
— Ты сказал, что я хотела тебя отравить.
— Я сказал: «Ты меня отравишь». Это не одно и то же.
— Абсолютно одно и то же.
— И в основном спор у нас вышел из-за дырявой рубахи, — Робис обращался к Казису. — Я хотел выяснить раз и навсегда, должна жена чинить мужу рубахи или нет? Ну, скажи, Казис, ты секретарь комсомольской организации, — должна чинить или нет?
Скинув пиджак, Робис выбежал на середину комнаты. Оба рукава сорочки на локтях были разорваны, точно в них попала разрывная пуля.
— Как тебе не стыдно! — Ия громко всхлипывает. — Ты же показал мне это только вчера вечером.
— И еще я желаю знать, сколько дней подряд человек может питаться блинами?
Казис прыснул. Угис был ошеломлен. Липст чувствовал себя неловко и предпочитал смотреть в окно.
— Вам легко смеяться, — вытерев слезы, Ия бросила уничтожающий взгляд на Казиса. — Ты лучше скажи, много ты учил меня в комсомоле, как готовить еду? Может, меня в школе кто-нибудь выучил этому?
«Некстати затесался, — подумал Липст. — Попал как кур во щи». Он пришел к Угису, чтобы на свежую голову еще раз обсудить великую идею, возникшую у них прошлой ночью. А тут полным ходом идет дискуссия о семейном быте.
— Угис, я забегу попозже или завтра, — Липст отвел «соавтора» в сторону и многозначительно кивнул на спорщиков.
— Нет, оставайся, — Угис облизнул пересохшие губы. — Сам видишь, дело серьезное.
— Оставайся, оставайся, — сказал Казис. — Разве мы чужие? На свадьбе гуляли вместе, почему не поприсутствовать и при разводе? Откровенно говоря, более интересного разговора о любви мне слышать не приходилось.
— Брось ерунду городить, Казис, — Робис снова засунул драные рукава в пиджак, словно вложил меч в ножны. — О любви тут никто речь не ведет. И о разводе тоже.
— А о чем же? — нарочито удивился Казис. — Только о рубашках и о блинах? В таком случае почему вы ведете разговор в таких шекспировских тонах? Чудно́. Другие китайскому языку выучиваются, а вот Ия не может научиться даже суп варить. А вообще я не понимаю, как ты, Робис, дотянул до свадьбы? Хотя оборванным и голодным я тебя никогда не видел.
Робис понурил голову.
— Я сам cмогу и чинить и варить, но это дело не мужское. Я человек женатый и не желаю, чтобы меня подымали на смех.
— Ты слышишь, Липст! — кивнул Угис. — Пережитки феодализма налицо! Я тебе вчера говорил.
Казис спокойно смотрел в глаза Робису. Его белокурые волосы по собственной инициативе разделялись посредине головы и спадали на оба уха.
— Послушай, Робис, — сказал Казис. — А может, нам все-таки стоит немного поговорить и о любви. Или, пожалуй, лучше всего сделаем так, — глубокомысленно рассуждал он, — организуем экспедицию для спасения любви.