полученное им на широкой дороге наступления.
По шоссе непрерывным потоком двигались на восток воинские соединения. Грузовики, набитые солдатами, проносились один за другим, поднимая тучи пыли. Пехотинцы, шагавшие под палящим солнцем, глотали эту пыль. Когда генерал и офицеры подходили к своим машинам, по дороге грозно громыхали танки. Командиры танков, стоя в открытых люках, отдавали честь генералу. Пехотинцы приветственно махали руками. Раздавались возгласы: «Держись левей! Танки!» Солдаты, обливаясь потом, шли с непокрытыми головами, каски висели на ремешках под подбородком. Проходя мимо генерала, они пели:
…Мой милый мушкетер, прощай,
Дай поцелую я тебя,
Маруську ты не забывай, —
Польское дитя!
Когда ж уйти я захотел,
Заплакала она навзрыд…
Рохвиц стоял у дороги, любуясь молодыми воинами. Что за парни! Какое настроение! Пусть только фюрер кинет клич, весь мир завоюют!
— Ну, как вы? Поедете с нами? — крикнул Рохвицу один из офицеров, усаживаясь в машину.
Рохвиц живо вскочил в офицерскую машину. Автомобиль генерала уже отъехал.
Грустна и ненастна в Москве эта переходная пора, когда лето уже миновало, а зима еще не наступила. Москвичи замазывают щели в оконных рамах и протапливают печи, пробуя их исправность, ибо наступают месяцы, когда тепло нужней куска хлеба.
В этом году москвичей одолевали куда более тяжкие заботы, чем обычная подготовка к зиме. Армии фашистской Германии безостановочно продвигались вперед, все ближе и ближе подходя к столице. Опустошительная война разливалась по России, как огромный лесной или степной пожар. Она прошла по Украине и Прибалтике, уничтожая и испепеляя все на своем пути, и уже приближалась к Ленинграду и Москве.
Над городом то и дело выли сирены, возвещавшие тревогу. Зенитные орудия грохотали. И под градом бомб, падающих на город, проводилась эвакуация жителей Москвы, главным образом женщин и детей.
В один из этих тревожных, насыщенных страхом сентябрьских дней Вальтер Брентен встретил на улице Горького Альфонса Шмергеля.
Они не виделись со времени своего пребывания в Крыму. На Шмергеле уже было драповое пальто и теплая шапка, из-под которой выбивались его густые волосы. Он как будто только и ждал Вальтера, чтобы излить перед ним свое раздражение и разочарование; едва пожав Вальтеру руку и поздоровавшись, он тотчас же заговорил:
— Я многого ждал, но только не этого. Тут, как тебе, вероятно, известно… И я спрашиваю тебя, разве так и должно быть?.. Конец! Конец, помяни мое слово… Бутылки с горючим против фашистских танков, ну что это, скажи на милость?.. Почему уж не дубинки?.. Пустая фраза, что правое дело обязательно победит… Что значит «обязательно»? Какая же это реальная политика, когда… Самое неправедное дело победит, если за ним стоит мощная военная техника… Где, скажи, пожалуйста, наши танки? Наши красные соколы? Наши непобедимые… Где? Где? Где?..
Вальтер всегда считал Шмергеля не только беспокойным интеллигентом, брюзгой, а и глубоким пессимистом, ипохондриком с больным желудком. Он многое прощал Шмергелю, но теперь поведение этого неврастеника показалось ему безответственным и опасным. Тем не менее он сдержался. И, как решительно ни возражал Шмергелю, все же он говорил с ним, как с больным:
— Возможно, что сегодня мы еще не обладаем более мощной техникой, чем фашисты. Но это значит, что каждому из нас и всем вместе нужно напрячь все силы, чтобы завтра обладать ею.
— Завтра! Завтра! Война идет сегодня. Должен тебе сказать, что… — Альфонс Шмергель запнулся, задумался: он, по-видимому, не только забыл, что хотел сказать, но и все последующие мысли растерял. Безнадежно махнув рукой, он сказал: — Все кончено!.. Развеялось, как сон!
— Так возьми да повесься на первом суку! — прикрикнул на него Вальтер. — Не понимаешь разве, что ты своим пессимизмом льешь воду на фашистскую мельницу? Что ты, хочешь того или нет, сеешь панику?
Не прощаясь, Вальтер круто повернулся и пошел своей дорогой.
Альфонс Шмергель долго еще стоял, глядя вслед Вальтеру. Он чувствовал себя пристыженным, но не переубежденным. И вдруг он чуть не бегом, точно подгоняемый злыми духами, помчался в противоположную сторону.
И Айна, мужественно несшая все невзгоды и, наперекор бомбам, наперекор всем трудностям, не пропускавшая ни одного занятия в институте, порою падала духом. Стоя после первого воздушного налета на крыше гостиницы, она молча смотрела на зарево пожаров, вспыхнувших на окраинах города, и слезы градом катились из ее открытых глаз. С этой минуты все глубже вгрызался в нее страх перед бомбами, страх перед коварной смертью, которая ежеминутно могла и ее настичь, от которой никакого спасения не было тому, кто попадал в зону ее действия. Айна уже не могла дежурить на крыше вместе с бригадами противопожарной обороны. Заслышав сигналы воздушной тревоги, она вместе со всеми женщинами мчалась в бомбоубежище.
Как-то вечером она сказала:
— Говорят, нас тоже скоро эвакуируют. Куда-то на Урал. Но я не поеду.
— Если это решено, придется тебе ехать, — сказал Вальтер.
— А ты?
— Если партия пошлет меня, поеду и я.
— Ты поедешь с нами, если мы эвакуируемся, — сказала она.
— Я могу, я имею право оставить город только по решению партии.
— Без тебя я никуда не поеду, — заявила Айна.
Вальтер невольно подумал о Кат и Викторе. Они уже уехали из Москвы и поселились в маленьком городке на Каме. Виктор тоже отказывался покинуть Москву, он долго сопротивлялся, да так и не поехал бы, если бы не настояния матери, которую он не хотел огорчать.
Как-то среди ночи вдруг позвонил телефон.
— Что такое? — удивилась Айна. — Кто может звонить к нам в такой поздний час?
Вальтер взял трубку.
— Вальтер Карлович, это я…
Вальтер улыбнулся Айне, вопросительно смотревшей на него.
— Знаешь, кто внизу, в вестибюле? Наша хорошая знакомая по крымскому раю… Наташа!
— Наташа? — вскрикнула Айна. — Дай сюда! Я хочу говорить с ней… Наташа! Наташенька!.. Да, сейчас спущусь! Сейчас же!
В высоких сапогах, в толстом ватнике, с разрумяненным от холода лицом, в комнату вбежала Наташа. Айна растирала ее застывшие пальцы. Вальтер тем временем ставил чайник на электрическую плитку, чтобы приготовить крепкий живительный чай. А Наташа наперекор всему была в отличном настроении, бодра и энергична и с удовольствием принимала заботу друзей.
Естественно, ей хотелось немедленно все рассказать. Айна сидела против нее, время от времени кивала и делала вид, что решительно все понимает, хотя из Наташиных уст слова вылетали со скоростью пулеметной очереди. Вальтер улавливал лишь ничтожную часть из того, что она говорила. Но Наташа так выразительно жестикулировала и так необычайно драматически все изображала, что Вальтер понял: она пересекла почти всю европейскую часть Советского Союза, где по железной дороге, где на грузовиках, где на телегах, мытарилась отчаянно и растеряла все свои пожитки.
Наташа выпила четыре чашки горячего чаю и теперь походила на румяное зимнее яблочко. Она чувствовала себя спасенной в той самой Москве, откуда столько народу бежало.
— Ах ты, бедняга, — сказала Айна, — как же ты все это преодолела?
Наташа шутливо ответила, слегка переиначив поговорку:
— Надеялась на бога… но и сама не плошала!
Скорее чем Айна могла себе это представить, Наташа сняла с нее заботы о хозяйстве, и, так как администрация гостиницы очень нуждалась в рабочих руках, Наташу тотчас же зачислили в штат и предоставили ей комнату.
Надо было составлять листовки, обращения к немецким солдатам, писать статьи для советских газет и журналов и выступать по радио на немецком языке. Вальтеру не хватало дня для выполнения всех заданий.
Айна работала у себя в институте, исправляла тетради студентов и сама как одержимая изучала русский язык. Вечерами она отправлялась в клуб, где занималась стрельбой.
Наташа «по совместительству» вела маленькое хозяйство Вальтера и Айны. Чтобы раздобыть продукты, она обегала множество магазинов, ибо — поучала она Вальтера — волка ноги кормят! И она все время была на ногах, отлично справлялась со своей задачей.
Не только бомбы, падавшие иногда на город, показывали, что опасность растет с каждым часом. Об этом свидетельствовали также фанфары и сообщения о победах, передаваемых немецким радио. Тон немецких фашистов, что ни день, становился наглее, надменнее и прежде всего кровожаднее. Гитлер вопил, визжал, бесновался и сулил такое наступление, которое затмит все, что было до сих пор. Еще до зимних холодов, вещал фюрер, он будет в Москве.
Союзники Советской России не скупились на проявление восторгов по поводу героического сопротивления советского народа, сами же палец о палец не ударяли. И никто не мог знать, как поведет себя Япония; она притаилась в засаде и ждала благоприятного момента, чтобы напасть на Советский Союз с востока.
Грозовые тучи собирались над Москвой. Ближайшие недели, а может быть, и дни должны были стать решающими.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Фрида Брентен сидела в углу дивана и штопала. Эльфрида приволокла ей целый узел дырявых чулок и носков. Дыры были величиной с кулак. Сколько раз твердила она девчонке: нужно, чтобы Пауль чаще менял носки. Но нет, Пауль носит их до тех пор, пока пальцы не вылезают наружу. Мать, мол, заштопает.
За столом против нее, в рубашке с засученными рукавами, сидел Амбруст, ее жилец, и читал газету. Из радиоприемника доносилась тихая мелодичная музыка, как раз во вкусе Фриды Брентен. Такая музыка, на ее взгляд, помогала хоть на минуту забыть все треволнения, весь хаос окружающей жизни.
Не поднимая головы от работы, она взглянула поверх очков на Амбруста. Тот, казалось, был всецело поглощен чтением газеты. Как хорошо, когда есть мужчина в доме, думала Фрида Брентен. Повезло ей с квартирантом — положительный, порядочный человек. И лицо у него, по ее мнению, на редкость приятное, правда немного грубоватое, но зато открытое и добродушное. Если бы он еще зубы привел в порядок. Амбруст кивнул, словно соглашаясь с прочитанным.