Не успел генерал-полковник уехать, как из автомобильного парка Советской Армии прибыли для уборки мусора и всякого хлама три грузовые машины. Шоферы объявили, что у них есть указание генерал-полковника после окончания рабочего дня развозить по домам добровольных участников восстановления театра.
Это вызвало всеобщий подъем среди работников театра. В разрушенном Берлине искусство не могло бы найти себе лучшего покровителя, чем советский комендант города.
В углу обширного фойе на штабеле досок сидел тот самый невероятной худобы техник и на большом листе бумаги составлял список материалов, необходимых в первую очередь.
Герберт подтрунивал над лейтенантом Мельниковым:
— Меня нисколько не удивит, если ты и орден получишь.
— Вот еще глупости. Какой орден?
— Орден за восстановление… Может быть, даже орден за содействие оперному искусству… Но генерал-полковник человек что надо! А как его фамилия?
— Неужели не знаешь? — воскликнул Мельников вне себя от удивления и возмущения одновременно. — Как же можно не знать фамилии коменданта города? Ведь каждый мальчишка знает ее!
— Ну, скажи уж, не томи!
— Берзарин… Генерал-полковник Берзарин.
Первый знакомый, которого Вальтер Брентен встретил среди берлинских развалин, был Отто Вольф. Вальтер не узнал бы его. Но Вольф, расплывшийся, с жирной, раскормленной физиономией, на которой горели рыскающие по сторонам глазки-пуговки, остановил Вальтера.
— Не узнаешь, видно, а?
Вальтер пристально посмотрел на него. Что-то знакомое было в этом человеке, но он и впрямь не мог вспомнить, где встречал его.
— Прага… Конти… Париж… Испания…
— А-а, правильно! — воскликнул Вальтер. — Да ведь ты — Вольф! Конечно!
Они долго пожимали друг другу руки, радовались встрече. Вольф, словоохотливый, как встарь, пошел провожать Вальтера, направлявшегося в Центральный Комитет партии. По дороге Вольф в присущем ему телеграфном стиле рассказывал Вальтеру о перипетиях своей жизни за последнее время.
— Меня опять бросили в концлагерь.
— Постой, постой, когда же это случилось? — сказал Вальтер и стал припоминать. — Ты ведь был в Париже. Жил, кажется, в отеле «Бланки», верно?.. И вдруг исчез… Партийное руководство не знало даже, что ты был в Париже. Разве не так?
Вольф внимательно слушал.
— Да-да, — сказал он. — Тогда была страшная неразбериха. Одна партийная инстанция не знала, что делает другая. И, как всегда в этих случаях, страдающей стороной оказывается наш брат. На этот раз пострадал я!
— Почему — страдающей стороной? — спросил Вальтер.
— Ведь мне пришлось тогда уехать из Парижа. Партия не помогла мне продлить разрешение… Произошел этакий бюрократический спор о компетенции между партийными органами в Праге и Париже… В Прагу я вернуться не мог, потому что Гитлер тем временем оккупировал Чехословакию. Пришлось податься в Бельгию, в Антверпен. Там меня сцапали нацисты, как только они туда пришли. Представь себе — хозяева квартиры, где я жил, донесли на меня в гестапо! Ну, а затем — пять лет концлагеря, из одного в другой. Напоследок — лагерь в Саксенхаузене. В апреле — поход обреченных, потом — освобождение Красной Армией. И вот я в Берлине.
— Но по твоему виду не скажешь, что ты столько перенес, — заметил Вальтер.
— Такова уж моя природа. Да и внешний вид, как известно, обманчив, мой милый. Есть люди, которые от одного воздуха жиреют. Я и сам не понимаю, как это мне удалось выиграть состязание со смертью. Но у такого «уцелевшего», как я, свои трудности. У меня нет никаких документов. Справки, что я освобожден из концлагеря, и той нет. Кому там было заниматься этим делом? А теперь мне нечем даже доказать, что я член партии и был в эмиграции. Подумай сам, к кому я могу обратиться в Бреславле? Кто там может засвидетельствовать мою партийность? Ведь это счастливый случай, что я тебя встретил.
— Почему счастливый случай?
— Ты, по крайней мере, можешь подтвердить, что я был в Праге зарегистрирован как эмигрант.
— Это-то я, конечно, могу сделать.
— Вот и хорошо. Тем самым ты меня и выручишь. Если не возражаешь, я сейчас же и поднимусь с тобой наверх. Там мне, надеюсь, выдадут какое-нибудь удостоверение, что я член коммунистической партии. Без удостоверения человек ведь вообще ничто. У него даже нет доказательств, что он существует. — Вольф оглушительно захохотал. — Не так разве? Эта несчастная, но необходимая писанина…
Радости от этой встречи Вальтер отнюдь не испытывал. Прежде чем Вольф по поручительству Вальтера не получил от работника, в ведении которого находилась печать партии, удостоверение, отделаться от Вольфа не удалось. В этом документе подтверждалось, что предъявитель сего по имени Отто и по фамилии Вольф действительно был эмигрантом в Праге и бойцом Интербригады в Испании.
Держа бумажку в руках, Вольф, смеясь, сказал:
— Только теперь начинается новая жизнь.
Сына своего Вальтеру Брентену удалось разыскать не сразу. Танковый полк имени Эрнста Тельмана стоял теперь в Потсдаме. В те дни попасть из Берлина в Потсдам, куда обычно по городской железной дороге добирались за пятнадцать минут, нельзя было иначе, как на машине. Прошло немало дней, раньше чем Вальтеру представился случай воспользоваться машиной, направлявшейся в Потсдам.
Вальтер работал как журналист, выступал на собраниях, помогал собирать старые партийные кадры, принимал участие в налаживании нового административного аппарата, в охране и распределении обнаруженных продовольственных запасов. И вот однажды он с несколькими советскими офицерами отправился в Потсдам.
Вальтеру Брентену показалось, что внешне сын мало изменился. Но характер его — по крайней мере на первый взгляд — стал более спокойным, сдержанным, даже замкнутым. Виктор, едва достигнув двадцати одного года, возмужал на войне и шел по жизни уверенно, твердо; ничто человеческое, казалось, не было ему чуждо. Зрелость приходит не с возрастом, а с переживаниями и с теми рубцами, которые они оставляют; рубцы же не всегда видны на поверхности.
Встреча была сердечной, но не восторженной, она больше походила — что отвечало характеру и сына и отца — на радостную встречу друзей. Виктор украдкой, с легкой иронией в глазах, посматривал на отца. Они шли по улицам Потсдама, и, как это ни странно, им словно нечего было сказать друг другу.
На вопросы Вальтера о пути, пройденном за последние недели войны, о боях и событиях походной жизни Виктор ответил:
— Было много страшного, об этом не надо говорить.
И опять они долго шли рядом и молчали, вглядывались в лица людей, попадавшихся навстречу, смотрели на разрушенные дома и пустые витрины уцелевших магазинов.
— Герберту очень хочется съездить в Гамбург, — сказал Виктор. — На побывку только. Он, конечно, навестит бабушку.
— А как начальство?
— В том-то и дело. Это не так просто. Надо, чтобы кто-нибудь похлопотал за него.
— Мне бы тоже хотелось побывать в Гамбурге. Но полагаю, что с этим следует повременить.
— Плохо будет, если Герберт однажды возьмет да самовольно махнет в Гамбург.
— Ты считаешь, что он на это способен?
— Откровенно говоря, да. Он только о Гамбурге думает, и говорит, и грезит.
— Быть может, настанет день, когда мы, гамбуржцы, все поедем в свой родной город.
— Я собираюсь в Москву, — сказал Виктор.
— В Москву?.. Почему в Москву? Теперь твое место здесь.
— Ты забываешь, отец, что я солдат Советской Армии. Я хочу учиться в Москве. Когда чему-нибудь дельному обучусь, вернусь сюда. Может, мы тогда и у нас в Германии будем строить социализм.
Вальтер Брентен молчал. Сын его уже не ребенок. У него своя воля, и он знает чего хочет. Отца даже радовала решительность, с какой Виктор определял свой жизненный путь.
— На какие средства ты будешь учиться? — спросил он.
— Студентам дают стипендии.
— Ты, правда, советский солдат, но по рождению ты немец. Этого нельзя забывать.
— На поступление в высшую школу и на стипендию мне дадут разрешение. Я выяснял это.
— Вот как! Стало быть, ты уже выяснял? И ответ тоже есть?
— Есть. Положительный. Я подал рапорт о демобилизации. Как только будет решение, выеду в Москву.
«Чертовски самостоятелен мальчик! — думал Вальтер. — Об учебе и поездке в Москву говорит как о самой обыденной вещи на свете… Когда я собирался в Москву, я долгие дни жил как в лихорадке, а был я тогда чуть не вдвое старше его. Едва достигнув совершеннолетия, мальчуган, даже не посоветовавшись, сам решает продолжать образование. Собирается учиться в Москве, как будто это самое простое дело. Он красноармеец, на груди у него орден Красной Звезды, и говорит он не «хотелось бы», а «хочу».
— Желаю тебе успеха, Виктор. И если тебе понадобится моя помощь, знай, я с радостью окажу ее тебе.
— Спасибо, отец, думаю, что мне не придется прибегать к твоей помощи.
Вальтер Брентен на два дня задержался в Потсдаме: не представлялось оказии вернуться в Берлин. В городе царило какое-то возбуждение. На улицах появилось множество офицеров из высшего командного состава, и не только Советской Армии, но и союзных — американской и английской. Носились самые разнообразные слухи. Говорили, что в Берлине ожидается встреча Черчилля с новым президентом Соединенных Штатов. Рузвельт скончался несколько недель назад, и американские миллионеры-монополисты, враги своего народа, ненавидевшие Рузвельта, тайно ликовали.
Улицы города утопали в жгучих лучах солнца. Воздух был недвижим. Люди стонали от жары. Вечерами по широким чудесным аллеям парка, заложенного несколько веков назад прусскими королями, гуляло множество народу. Потсдамцы радовались, что зажигательные и фугасные бомбы, обратившие в прах половину этой старинной резиденции прусских королей, пощадили большую часть деревьев и другой растительности. Вековые буки, вязы, каштаны стояли в своем зеленом наряде. А вдоль парковых дорожек и на клумбах цвели яркие весенние цветы — тюльпаны и анемоны. Здесь, вдали от развалин, среди зелени и цветов, люди старались хотя бы на час забыть о войне и ее последствиях, немножко отдохнуть.