Таня побежала за ним. В нашем поселке у всех детей время от времени болели животы. Катя Иванченко, например, вчера объелась конфетами.
— Как это — объелась? — спросил я Люду.
— Мы ее наказали и заперли в комнате, — объяснила она. — А Катька от расстройства достала кулек с конфетами и все съела.
— Сколько было в кульке?
— Килограмма полтора, — подумав, сказала Люда.
От такого количества у любого живот заболит. Любопытно, отчего он болит у Сандрика. Но спрашивать об этом я Таню не стал.
10
С внуковской квартирой все потихоньку налаживалось. Мы заменили шторы, повесили люстры, добавили в кабинете книжные полки. Единственное, с чем ничего нельзя было сделать, это кухня. Она была настолько мала, что любое изменение в ней вызвало бы катастрофу. Даже я с Аленой помещались в ней с трудом, что уж говорить о Люде. Она была крупной представительницей писательских жен.
Но и с кухней как-то все устаканилось. Водрузили на подоконнике двухконфорочную электроплиту, сварили на ней две чашки кофе и успокоились.
А вот квартира в Минске вызывала вопросы. Несмотря на свою непрактичность, я догадывался, что в нашей жизни грядут изменения, и далеко не в лучшую сторону.
— Даже паек в столе заказов стал хуже, — пожаловался мне сосед по дому в Минске Николай.
Считалось, что он присматривает за квартирой, когда я отбывал в Москву.
— Что значит "хуже"? — спросил я.
До сих пор паек в столе заказов при Союзе писателей очень нравился моим друзьям. В него входили хороший кусок свиной вырезки, колбаса, сосиски и еще какая-то мелочь.
— Вместо докторской стали чайную колбасу выдавать, — сказал Коля. — И вырезка в два раза меньше.
— Беда, — покачал я головой.
В стране давно происходило неладное, но мы со свойственной советским интеллигентам беспечностью не придавали этому большого значения.
— Даже в Совете министров стали хуже заказы, — выложил последний аргумент Николай.
Его мама работала заведующей машбюро в Совете министров, и эта информация, что называется, была из первых рук.
— Надо квартиру менять, — вздохнул я.
— И мы решились на родственный обмен, — посмотрел мне в глаза Коля.
Не сговариваясь, мы отправились на кухню и выпили по рюмке.
— Похоже, наши начальники решили затянуть пояса, — сказал Коля.
— У народа, — уточнил я.
— Ну да, — согласился он со мной, — их пояса отличаются от наших. Как ты думаешь, чем все закончится?
— Какую-нибудь реформу проведут, — пожал я плечами. — На большее наши деды не способны.
Я, конечно, в своих прогнозах сильно ошибался. Но и ошибки бывают разными. Русские люди истинную цену последних узнают, как правило, у разбитого корыта.
Однако в случае с квартирой мне повезло. Я подал документы в обменное бюро, что находилось в Москве, в Банном переулке, купил газету "Из рук в руки" — и обнаружил, что некто Званский меняет свою комнату на улице Воровского на однокомнатную квартиру в Минске.
— Воровского — это же Дом литераторов! — показал я газету жене.
— Хорошее место, — кивнула она, — но мы, наверное, уже опоздали. На всякий случай загляни туда. Ты ведь сегодня собираешься в ЦДЛ?
— Конечно, — сказал я, — встречаюсь с товарищами. Нужно одну книгу обсудить.
Никаких книг в Доме литераторов я с товарищами, конечно, не обсуждал, мы там выпивали. Но это был секрет Полишинеля.
"Так и быть, зайду к Званскому, — подумал я. — Вдруг повезет? И адрес запоминающийся: дом восемнадцать, квартира девятнадцать".
Я доехал до метро "Арбатская", с Калининского проспекта свернул на Воровского и пешком поднялся на четвертый этаж. Он весь состоял из квартиры номер девятнадцать.
"Это сколько ж в ней комнат?" — подумал я, дважды нажав на кнопку звонка — именно столько раз нужно было звонить Званскому.
Дверь открыл высокий человек лет сорока пяти.
— К кому? — мрачно спросил он.
— К Званскому, — попятился я.
— Проходите.
Делать было нечего, я вошел в прихожую. Она была огромна. Горела лишь одна лампочка под потолком, но и при ее тусклом свете было видно, как здесь грязно. В потолке прямо над головой зияла большая дыра. В туалете сильно шумела вода. Откуда-то из глубины коридора несло пригоревшим маслом.
"Бежать отсюда!" — подумал я и повлекся вслед за Званским.
Комната выглядела несколько лучше прихожей. Размером она была чуть меньше спортивного зала сельской школы, в которой я когда-то работал физруком.
— Сколько в ней метров? — поинтересовался я.
— Тридцать два, — вздохнул Званский. — Раньше это был зал.
— А теперь?
— Теперь комната. Меня Володей зовут.
— А сколько в квартире комнат? — не успокаивался я.
— Одиннадцать. Общая площадь двести пятьдесят квадратных метров.
— Да, жили люди, — выглянул я в одно из окон. — Квартира дореволюционная?
— Дом построен в начале двадцатого века. А весь четвертый этаж в нем занимал председатель Российского музыкального общества Званский. Мой дед.
— Да ну? — изумился я.
— Его в тридцать седьмом расстреляли, — успокоил меня Владимир. — Сам я в Караганде родился.
Название этого города было мне знакомо. В том же тридцать седьмом туда сослали почти всю родню моей жены по материнской линии. Алену и пугали им, когда она не слушалась маму. "Не хочу в Карандаду!" — плакал ребенок.
— Член семьи изменника родины? — понимающе хмыкнул я.
У самого меня в роду репрессированных не было, но я об этой проблеме слышал.
— Вроде того, — не стал вдаваться в подробности Володя. — Из Званских в этой квартире один я остался. Остальные лимита.
— Сколько в квартире семей?
— Четыре.
— Так ведь комнат одиннадцать.
— Пустуют. К нам уже давно никого не вселяют.
— Сносить собираются?
— Говорят, аварийный дом. А что на самом деле, никто не знает. Сам видишь, куда все катится.
Я кивнул. Страна определенно куда-то катилась, я только не мог понять куда.
— А почему ты меняешься на Минск? — спросил я после паузы.
— Женюсь на минчанке, — понизил голос Владимир. — Пока окончательно не спился, надо сматываться.
Ситуация стала проясняться. Мы со Званским шли встречными курсами. Володе надо было бежать из Москвы, мне — из Минска. Если проскакивать, зажмурив глаза, прихожую и по возможности не заходить в туалет и на кухню, может, и обойдется. Жить-то я здесь не собираюсь.
— Ты тоже женился? — спросил Званский.
— Чтоб не спиться, — кивнул я. — Ну так что, меняемся?
— По рукам!
Я хотел было предложить Званскому выпить по рюмке — в сумке лежала бутылка, — но что-то меня остановило.
"Иногда женитьба помогает вылечиться от алкоголизма, — подумал я. — Но в Минске тоже водки много. Может быть, даже слишком много".Однако говорить об этом Званскому не имело смысла. Сам разберется, что к чему.
Обменная операция завертелась, и месяца через три я официально стал москвичом. Из Минска пришел контейнер с кухней, диваном, стульями и книгами. Я расставил все эти предметы по углам комнаты, и она стала еще больше походить на спортивный зал.
— Некоторые вообще без мебели живут, — сказала Алена, когда я привел ее полюбоваться на жилище. — А соседка слева у тебя настоящая бандерша.
— Марина?! — удивился я.
— Нет, ночевать здесь я тебе не разрешаю. В каком бы ты ни был состоянии — домой.
— Даже ночью? — слабо запротестовал я.
— Ночью тем более.
— Отсюда до ЦДЛ всего пять минут ходу.
— Повторяю: твой дом на Ленинском проспекте. А эту комнату станем сдавать, когда будет не на что жить.
— Как это не на что?! — изумился я. — Слава богу, еще не разучился писать.
Через два года выяснилось, что права была жена, а не я. Рухнул СССР, и писатели, равно как и многие другие граждане этой страны, оказались никому не нужны.
Но это отдельная история, и не такая веселая, какой она казалась тогда многим.
P.S.
— Все было не так, — сказала жена, когда прочитала мои записки. — За издание "Домостроя" мне дали премию, а выговор объявили за "Древнерусские предания", точнее, жития святых. Товарищу из Киева тогда больше всего не понравилось преувеличение роли Сергия Радонежского в Куликовской битве.
— Надо же, — почесал я затылок, — а мне казалось, что у меня хорошая память. Впрочем, в художественном произведении некоторые вольности допустимы. Мы ведь имеем дело с повестью, а не воспоминаниями.
Я сделал вид, что не заметил сведенных бровей жены. Читатель никогда не должен терять уверенности в том, что он умнее писателя.
В конце концов, думал я, лес во Внукове еще стоит. А жизнь продолжается.