— У вас водка есть?
— Есть, — посмотрел я на холодильник.
— По рюмочке?
— С удовольствием.
Надо сказать, Файзилов был одним из немногих писателей, кто действительно писал в Доме творчества. Я ему завидовал, но продолжал смотреть футбол, ходить в лес по грибы и даже рыбачить.
Кстати сказать, Нина Степановна оценивала Файзилова в те же три бутылки чешского пива, что и меня. Это было несправедливо.
— А она на Лубянке работала, — сказал Георгиев, когда я высказал ему свое недоумение.
— И что?
— У лубянских свой взгляд на происходящее. Они даже Сталина ни в грош не ставили.
— Не может быть!
— Точно. Поэтому он их всех и расстрелял в тридцать седьмом. Заодно с другими отцами-командирами. Эй, куда?!
Жора ломанулся в кусты за сеттером, который вечно лез не туда, куда надо.
— А у него все собаки дурковатые, — сказал поэт Константинов, который сидел на скамейке возле буфета и грыз орехи. Его во Внукове звали Старшиной.
— Почему?
— Потому что с охотничьей собакой надо на охоту ходить, а не по кустам шастать. Хуже порченой собаки только Цыбин.
Я знал, что Старшина Цыбина не любил. У того во Внукове была собственная дача, не литфондовская, и это могло вывести из себя кого угодно.
Итак, мы с женой вошли в квартиру номер десять во втором коттедже. "Вот он, дом, который тебе предстоит обустроить", — подумал я.
Алена будто подслушала мои мысли.
— В спальне сдвигаем кровати, — сказала она, — в кабинете меняем занавески, а в кухне электроплиту.
— Зачем нужно сдвигать кровати? — почесал я затылок.
— Затем, — сдвинула она бровки.
Я уже знал, что со сдвинутыми бровями жены лучше не спорить.
— Ладно, — сказал я. — Но пить кофе в холле с чужими женами я не буду.
— Не пей.
И мы стали жить во Внукове.
4
Очень скоро я узнал, что внуковские окрестности просто-таки напитаны литературой. Если в усадьбе Абрикосова сия госпожа присутствовала, скажем так, условно, то в окрестных особняках, домах и домишках она проживала вполне полноценно. Даже улицы в деревне Абабуровке, откуда вышла вся прислуга прежних и нынешних господ, назывались Литературная, Гоголя, Герцена и Ломоносова. И на одной из этих улиц располагался участок Гайдара. Я уж не знаю, сам Аркадий его купил или сын Тимур, но на участке стояли три дома, и друг другу эти дома не мешали. Классики советской литературы, пусть и детской, любили жить просторно.
Наши творческие мастерские размещались на улице Некрасова. Лично я с большим удовольствием проживал бы на улице Гоголя, однако и Некрасов не последний поэт. Он знал, кому живется весело, вольготно на Руси.
Кроме творческих мастерских, у нас на Некрасова были дачи Твардовского, Исаковского и Погодина. Причем это были настоящие дачи, по гектару каждая. В глубине заросших лесом участков угадывались очертания деревянных строений, кое-где еще сохранивших черты былого великолепия. Например, дом на участке балерины Лепешинской был настоящим русским теремом. Может быть, его темные бревна были уже изрядно источены короедом, но издали дом смотрелся весьма живописно. Позже участок Лепешинской купил какой-то тележурналист, и терем исчез, а на его месте появился типовой американский особняк.
А вот дом на участке Попова, первого московского мэра, выглядел как сарай. Но у этой дачи была своя история.
По иронии судьбы Гавриил Попов купил эту дачу у другого Попова — Серафимовича. И все в округе стали говорить, что наш мэр внебрачный сын этого самого Серафимовича.
— Вчера он меня в канаву спихнул, — как-то пожаловался мне Иванченко, сосед с первого этажа.
— Внебрачный сын? — хмыкнул я. — Зато теперь вы смело можете говорить, что вас смыло железным потоком.
— "Волгой" меня смыло! — обиделся Вячеслав Иванович. — Иду спокойно по дороге, и вдруг бац в задницу. Я носом в канаву. Гаврила выскочил из машины, помог подняться. Полчаса извинялся.
— Не заметил вас на дороге?
Надо сказать, не заметить Иванченко на дороге было трудно.
— Говорит, на льду занесло.
— Тяжелая машина, — сказал я.
— Машина хорошая, водитель плохой, — согласился Иванченко. — Слушай, не пойдешь ко мне в ревкомиссию?
— Куда?! — оторопел я.
— В Ревизионную комиссию Союза писателей России. Ротация намечается.
— А что в ней надо делать?
— Ну, что... Проверять документацию. Тяжелые времена для писателей наступают.
Лично я эту тяжесть в своей жизни пока не замечал. Но старшие товарищи лучше знают, что за времена на дворе. Как сказал один из них, "времена не выбирают, в них живут и умирают". И я никогда не слышал, чтобы эти времена были легкими.
— Пойду, — сказал я. — В комиссии лучше состоять, чем ею рассматриваться.
— Точно! — засмеялся Иванченко. — Прямо на завтрашнем заседании мы тебя и введем.
— Слава! — послышался голос Люды, жены Иванченко. — Пойди-ка сюда.
Слава ушел, а я отправился в лес, начинавшийся прямо за воротами поселка. Для меня он был не меньшим благом, чем сама дача.
Я родился в полесской глуши и в любом лесу чувствовал себя гораздо увереннее, чем на городской улице. Здесь мне легче дышалось, яснее думалось, ярче виделось. Иногда мне даже казалось, что я понимал язык трав и деревьев. Впрочем, как и говор реки, которая готова беседовать с тобой сутки напролет и в любую погоду.
Оказалось, что внуковский лес еще совсем недавно был настоящим. В нем встречались кабаньи помет и лёжки. Не очень далеко от поселка я обнаружил загон и вышку для охоты на лося. Их, конечно, уже не использовали по предназначению, однако бревна загона были довольно крепкие, а на вышку можно было взобраться по лестнице. Стало быть, не так давно по этому лесу бродили лоси.
Ранней весной мне на глаза попался крупный заяц. Он был наполовину беляк, наполовину русак и полностью соответствовал поговорке: "Здоров, как старый заяц весной". Заяц тяжело прыгал по просеке метрах в двадцати от меня, и я легко мог бы его догнать. Но зачем писателю заяц? Я поглазел на него и пошел на лыжах дальше.
Кстати, заячьих следов на снегу в поселке было полно. Пропали они в середине девяностых. В те годы многое в Подмосковье пропало, как и во всей стране.
Однажды на просеке прямо на меня из леса выскочила лиса. Она была худовата, но вида вполне здорового. Судя по размерам, это был скорее лис, чем лиса. Он коротко глянул на меня и сиганул в лес через просеку. Тут же из кустов вывалились две тяжело дышащие собаки. Это были крупные псы, породистые, один с короткой шерстью, второй с длинной. На обоих ошейники. Было видно, что гнались они за лисом давно. Короткошерстный пес рыкнул и снова бросился в гущу леса. Длинношерстный протяжно зевнул и сел у моих ног. Весь его вид говорил, что в лес он больше ни ногой.
— Со мной пойдешь? — спросил я.
Пес кивнул.
— А живешь где?
Пес стал выкусывать на животе блох.
Он проводил меня до ворот поселка и исчез.
Да, лес здесь еще был похож на настоящий. Позже я узнал, что именно в этом лесу провел несколько дней Александр Фадеев. В воспоминаниях "В июне 1954 года" критик-конструктивист Корнелий Зелинский написал, что незадолго до самоубийства Фадеев пришел на дачу Бубеннова во Внукове. Он сбежал от жены из Переделкина и несколько суток ночевал в лесу, слушая шум деревьев и лай собак в далеком жилье. Денег у него было мало, и он выпивал двести грамм в день, закусывая хлебом с луком. "Я бродил по лесу, два-три раза в день возвращаясь в “забегаловку”, — рассказывал Фадеев Бубеннову. — Я наслаждался дыханием самого леса, которое меня возвращало к моим скитаниям по тайге в годы моей партизанской юности на Дальнем Востоке. Я дышал полной грудью, и чувство безвестности, чувство того, что сейчас никто не знает, где я и кто я, вылилось в счастливое чувство свободы, независимости".
А потом он вернулся в Переделкино, достал из тумбочки пистолет и застрелился. Рядом с собой на столике у кровати Фадеев поставил портрет Сталина.
Лес лесом, но подлинными достопримечательностями внуковских окрестностей были все же дачи. Абрикосовская, как я уже говорил, появилась у деревни Изварино еще до революции. Советская творческая интеллигенция стала заселять эти места в тридцатые годы. Вероятно, этот процесс происходил одновременно во Внукове и Переделкине, но о переделкинских небожителях страна знала гораздо больше, чем о внуковских. Объясняется это очень просто: там жили писатели, публика тщеславная и плодовитая. Денно и нощно они описывали свои дачные дрязги и склоки, а обыватели усердно распространяли их. Взять хотя бы историю о Чуковском и Катаеве.
Киношная группа приехала в Переделкино снимать дедушку Корнея. Все понимали, что запись на природе выгодно отличается от съемки в квартире. Корней Иванович рассказал об усатом Тараканище, Мухе-цокотухе, бегемоте, застрявшем в болоте. Киношники закончили съемку, свернули аппаратуру и вышли на улицу.
— Хорошо у них в Переделкине! — сказал режиссер, потягиваясь. — Птички поют. Пиши себе и ни о чем не думай.
Он вдруг увидел пионерку, которая шла в их сторону по улице. Это была замечательная девочка с белым бантом на голове, алым галстуком на груди и красными сандалиями на крепких ножках.
— Давайте запишем девочку, — распорядился он. — Пусть скажет, как она любит дедушку Корнея.
Оператор включил камеру.
— Ты знаешь, кто такой Корней Чуковский? — спросил режиссер, протягивая к девочке микрофон.
— Знаю! — громко ответила пионерка, глядя на него ясными глазами. — Это очень плохой писатель!
Микрофон выпал из рук режиссера. Девочка проследовала по улице дальше. Режиссер не поленился и еще раз сходил к Чуковскому.
— Это внучка Катаева... — потупил глаза классик.
В этом эпизоде отразилась вся жизнь переделкинских писателей. Любили они друг друга истово.
Иное дело внуковские дачи. Писателей среди их насельников было ничтожное меньшинство, да и жили они на выселках, за оврагом. А перед оврагом, на лучших участках, проживала музыкально-актерская элита. Александров и Орлова, Утесов, Соловьев-Седой, Образцов, Лебедев-Кумач, Лепешинская, Быстрицкая...