Жизнь на этих дачах протекала насыщенная, но не столь явленная напоказ, как в Переделкине. В воспоминаниях племянницы Любови Орловой я прочитал, что внуковские дачники недолюбливали переделкинских. На посиделках, что регулярно устраивали Александров и Орлова, к примеру, распевали песню, в которой были слова: "Но известно всем давно: Переделкино хваленое перед Внуковом г...о!"
"Ага, — думал я, читая эти строки, — наши тоже были не лыком шиты. Придет время — и мы напишем".
А время в середине восьмидесятых никуда не спешило. Где-то вдали погромыхивали раскаты третьей мировой войны, но простых граждан это не пугало. Им, гражданам, еще не было что терять. Советские люди поголовно были атеисты, однако отчего-то верили, что за пазухой у них припрятаны две, а то и три запасные жизни. В голове варилась каша из смеси безверия и православия, над которыми главенствовали догматы буддизма. Впрочем, граждане об этом не подозревали и готовились летом съездить куда-нибудь в Крым.
— Коктебель очень хорошее место, — говорил я жене.
— В Пицунде условия лучше, — отвечала Алена.
— А климат?
Климат был лучше в Коктебеле. Перед нами вставала почти неразрешимая задача.
— Куда едут Файзиловы? — спросил я после паузы.
— В Коктебель.
Вопрос разрешился.
— Файзилов! — донесся с улицы зычный голос Люды Иванченко.
Стук пишущей машинки прекратился, на балкон вышел писатель.
— Сандрик сидит в песочнице и ест песок! — доложила Люда.
— Сандрик, не ешь песочек! — не менее зычно распорядился Файзилов и ушел стучать на машинке дальше.
— Ну и что делать? — посмотрела на нас Люда.
— Скажи Кате, чтоб она не позволяла ему есть песок, — сказал я.
Сандрик и Катя были ровесники, но, кто из них главнее, было непонятно.
— А где Таня? — спросила Алена.
— Уехала на рынок, — фыркнула Люда.
Сегодня была суббота, когда писательские жены отправлялись на рафике на рынок. Люда и Алена, как я понял, эту поездку проспали.
— Айда по грибы, — предложил я. — Жора говорит, белые пошли.
Мы с Георгиевым соревновались, кто больше принесет белых. Пока счет был семь — пять в его пользу. Однако в ту осень всех победил художник Валера, сожитель Топорковой из первого коттеджа. Однажды он прибежал из леса с выпученными глазами. В руках он держал рубашку, завязанную наподобие торбы, и в ней было десятка три боровиков.
— Присел за одним — а там их видимо-невидимо! — рассказывал, заикаясь, Валера. — Второй раз в жизни пошел в лес!
— Дуракам везет, — сказал Жора и удалился, насвистывая, в сторону буфета.
— А я за орехами хожу, — хохотнул Старшина, сидевший, по обыкновению, на скамейке у песочницы. — Вишь, сколько?
Он показал мешочек с орехами.
Пару часов назад на выходе из леса мне на глаза попался Цыбин с тачкой, полной камней. Он строил баню и собирал возле речки камни для парной.
— Старшину видел? — спросил он.
— Нет, — сказал я.
— Держись от него подальше. Страшный человек!
Старшина, как и Цыбин, казались мне милейшими людьми, но сказать об этом я не мог ни тому ни другому.
— И в буфет с ним не ходи! — крикнул мне вдогонку Цыбин.
— Почему?
— От его взгляда продукты портятся.
Как раз сегодня в буфет завезли осетрину. Интересно, какова она будет завтра. Старшина уже навестил буфет. Меня утешало лишь то, что оба поэта не собирали грибы.
5
Как ни заняты мы были квартирой во Внукове, на машине все же ездили. Прежде всего, надо было уважить тестя.
Я, Алена и Георгий Афанасьевич садились поутру в машину и отправлялись куда глаза глядят. Чаще всего получалось на юг.
— Давай здесь свернем, — предлагал тесть. — Вон река видна.
— Что за река? — послушно сворачивал я с дороги.
Жена водила по карте пальцем и объявляла:
— Протва.
— Хорошая река, — кивал Георгий Афанасьевич.
Я молчал. Мое дело было крутить баранку.
Но Протва и в самом деле оказалась хорошей рекой.
Мы доехали до одинокой груши на пригорке, оставили под ней машину и спустились к реке. Тесть стал доставать из ящика коробочки с горохом, перловкой, тестом. В отличие от меня, он был настоящим рыбаком: мастерил удочки, загибал крючки, нарезал из свинцовых пластин грузила, варил для наживки крупы. У меня была одна наживка — червяк.
Я наживил подлистника и тут же вытащил плотвицу.
— Клюет! — обрадовалась Алена.
— Здесь нет рыбы, — сказал деревенский мужик, стоявший на противоположном берегу.
— Местный? — посмотрел на него Георгий Афанасьевич.
— Я тут всю жизнь живу — никакой рыбы, — сел на корточки мужик. — Одни головастики.
— А мы сейчас поймаем, — усмехнулся тесть и тоже вытащил плотвичку.
— Разве это рыба? — стоял на своем мужик. — За щукой надо на озеро ехать.
— Далеко озеро? — спросил я.
— Там, — махнул рукой мужик. — Не, нету рыбы, видишь, утки плавают? Даже коту ничего не поймаешь.
Я пустил наживку по стремнине. Поплавок скакнул на бурунчиках и пропал. Я подсек и почувствовал, что взялось что-то приличное.
— Не торопись, — сказал Георгий Афанасьевич, — вываживай потихоньку.
Я стал выводить рыбу на песчаную отмель, но все же не выдержал и рывком выбросил ее на берег.
— Голавлик, — сказал Георгий Афанасьевич.
— Чего поймали? — крикнул мужик.
Я показал голавля.
— Дак у вас удочки, — закурил мужик. — А у нас ни у кого не ловится.
— А ты пробовал? — спросил Георгий Афанасьевич.
— И прошлый год пробовал, и запрошлый. Бреднем надо протянуть, тогда поймаешь. Удочками одни москвичи машут.
— Сколько тебе рыбы надо? — поинтересовался я.
— Ну, хоть бы мешок, — бросил в воду окурок мужик. — Так-то любой пацан может.
Он поднялся и ушел. Мы с Георгием Афанасьевичем стали ловить дальше. Но голавли больше не брали, одни плотвички.
— Не любит наш народ ловить удочками, — сказал тесть. — Да и с бреднем не больно ходят. Взрывчатку им подавай.
— Тяжелое наследие войны, — кивнул я.
— При чем здесь война? — покосился на меня Георгий Афанасьевич.
— Мы тоже снаряды в костер кидали, — вздохнул я. — Двух одноклассников убило. У нас эти снаряды в каждом лесу валяются...
Тесть крякнул и ушел ловить в другое место.
Как и всякий фронтовик, он не любил говорить о войне. Тем более почти два года был в Эстонии в плену.
— За это его сутки на Лубянке держали! — призналась мне Алена.
— Допрашивали?
— Приехали к нам в Харитоньевский на "воронке" и увезли. Маме сказали, чтоб не волновалась.
— Да, у тебя мужа, можно сказать, на расстрел увозят, а ты не волнуйся! — хмыкнул я.
— Сутки не было папы, мама вся извелась. Ночью, правда, он звонил каждый час.
— Кто звонил?
— Папа! — удивилась жена. — Следователь ему сам напоминал: звоните и говорите, что у вас все в порядке.
— Ничего себе допрос! — снова хмыкнул я. — И о чем они беседовали?
— О партизанском отряде. Папа из плена к партизанам бежал. Пока был в лагере, выучил эстонский язык и приручил овчарку. Когда за ними гнались с собаками, она его не тронула.
— Узнала?
— В лагере он бросал собаке палку, та ее хватала и уносила к охраннику. В лесу тоже схватила палку и убежала.
— А на Лубянке?
— Там он подтверждал сведения о партизанах. Папа воевал в отряде Русина.
— Кто такой Русин?
— Сейчас секретарь обкома в Грозном. А тогда был командиром партизанского отряда. Когда папа работал в Союзе писателей консультантом по Северному Кавказу, они с Русиным часто встречались.
— Ишь, как людей судьба сводит, — сказал я. — Сначала воевали вместе, потом работали. В партию он восстановился?
— Нет, — покачала головой Алена. — Ему предлагали подать заявление, но он отказался.
И тем не менее тесть работал не на последних должностях в Союзе писателей. Но, правда, и не на первых. Там Марков, Михалков, Бондарев. Тоже фронтовики, но с партбилетами. Да и партизаны все-таки отличались от бойцов действующей армии. Мне, как белорусу, это было хорошо известно.
— Значит, отпустили его с Лубянки? — после паузы спросил я.
— Через сутки. Нам, правда, про Лубянку он почти ничего не рассказывал. Наверное, подписку давал.
Я на Лубянке не бывал, поэтому не знал, по подписке молчат ее посетители или просто так. Внешне Лубянка выглядела впечатляюще. Но так и должен смотреться один из самых уважаемых органов власти.
— Твой брат тоже на Лубянке работает? — спросил я.
— Он связист! — оскорбилась Алена.
— А в каком чине?
— Майор.
В табели о рангах майор, с моей точки зрения, не так далеко ушел от лейтенанта запаса, каковым я в этой табели числился, волноваться было не о чем. К тому же я знал, кем в нашей стране были писатели, даже самые захудалые.
По одной из легенд, во множестве гуляющих по кухням советских интеллигентов, после учреждения Союза писателей к Сталину пришли товарищи, которые отвечали за распределение пайков среди руководства страны.
— Товарищ генеральный секретарь! — якобы обратился к Сталину главный распорядитель. — По какой категории будем отоваривать товарищей писателей?
Сталин пососал трубку. Он всегда ее сосал при обсуждении сложного вопроса.
— Писатель — это идеологический работник, — вынул трубку изо рта Сталин. — А идеологический работник — это, как минимум, полковник. Значит, и паек ему положен полковничий.
С этого момента у советских писателей появились приличные гонорары, квартиры, дачи, путевки в дома творчества. Лучшие из них, вроде Демьяна Бедного, жили в самом Кремле. В Минске Кремля не было, поэтому классики белорусской литературы получали жилье на Ленинском проспекте. Но поскольку Москва была все же имперской столицей, писатели в ней обитали и в Доме на набережной, и в высотках со шпилями, и в особняках, отобранных у Рябушинского, Морозова или Мамонтова. В Москве, слава богу, было где жить.
Но прежде чем заселиться во всех этих местах, писателем надо было стать, а эта задача не всем оказывалась по плечу. Я приемную комиссию Союза писателей проскочил с первого раза и был не очень хорошо знаком с радостями вступления. А вот некоторые из коллег их вкусили сполна.