зял паузу перед тем, как рассказать что-то особенно важное для него. Я не двигалась: это всегда так сложно — задевать уязвимые места человека и при этом не ударить по ним, сделав еще уязвимее. — Тут Сашка подходит к ней и, говорит: «А мы и уйдем, только вместе с тобой. Давай с нами пару стопок, а потом в гости». И начинает ее тянуть за руку. Она вырывается и пытается уйти, он ее догоняет и вдруг как ударит рукой по голове. Она тут же падает на снег и хватается руками за лицо, у нее кровь пошла — не то из носа, не то изо рта. Сколько раз я уже видел такую картину, сколько раз я в ней принимал участие, но не теперь. Такое ощущение, что снег разбудил во мне что-то живое. Мне не хотелось пугать эту вязаную шапочку. Я подошел к другу и стал его оттягивать. Он начал сопротивляться, в общем, слово за слово — мы давай пинаться. Потом он схватил бутылку и ударил меня по голове. В глазах сразу потемнело… Помню, что Марина вскочила, принялась кричать, что вызовет милицию, снег начал скользить у меня под ногами, стало сильно холодно в ногах — и все.
— А дальше?
— Проснулся я уже в больнице.
Я облегченно выдохнула. Как будто бы до последнего не знала, останется Олег жив или погибнет. Машина, дорога, лобовое стекло — все перестало существовать. Слова Олега превратились в кинокадры, и я отчаянно переживала за главного героя. Господи, и почему я раньше ездила в такси молча? И не только там. Почему мы так мало говорим друг с другом? Молчание — золото, считается. Но правильные слова куда дороже.
Неожиданно мой пятиэтажный дом вырос перед глазами, и Олег резко затормозил. Серый подъезд вылупился на меня, обнажая побитые, словно зубы забытого старика, ступеньки. г — Приехали. Дослушаешь?
Я быстро кивнула. Полтора года самых разных историй, моя вторая зима в интервью — я стала наркоманкой. Мне хотелось выслушать и понять всех.
— В общем, сильное сотрясение мозга было, а так ничего серьезного.
— Шрам над правым глазом — это он?
— Да. Но это был не последний мой шрам. Из больницы я попал в тюрьму. Марина все-таки вызвала тогда милицию, они приехали, забрали ребят, а меня — лечить. Потом был суд, на котором мне дали два года за решеткой за избиение и грешки прошлых лет. В городе ж меня хорошо знали. Вот так закончилась моя зима.
Олег достал сигареты, покрутил их в руке, но курить не стал. Для этого ему пришлось бы открыть окно, а на улице по-прежнему было слишком холодно. Мы буквально утонули в снегу, окруженные метелью со всех сторон. Крупные хлопья монотонно и методично укрывали машину белоснежной пеленой. Мы сидели в кромешной тишине: жаль, что зима не умеет говорить.
Бывают моменты в жизни, когда хочется нажать кнопку «Стоп», и это не всегда счастливые минуты.
Скорее наоборот — это миг боли, когда наружу выплывают воспоминания, от которых ты уже столько лет пытаешься избавиться. Почему мы помним их с особой тщательностью? Почему плесень боли оседает на сердце с особой силой? Наверное, привязанность к страданиям делает нас человечными: без них непонятно, жива ли еще душа.
Сейчас был именно такой момент.
Подумать только: если беседовать с незнакомыми людьми, выясняется, что большинство из них — интересные. Хоть и с виду — вязаная шапочка, старые перчатки без пальцев.
— Получается, что Марина вызвала тогда милицию?
— Да. Я был взбешен. Если бы я в тот момент кого-то укусил, ему бы делали прививки от бешенства. Я был готов крушить все на своем
пути, но вокруг были только решетки и голые стены. У меня было до черта много времени подумать, и именно тогда мне в голову впервые пришла мысль о справедливости и чести. Я раньше даже не задумывался о том, что такое вообще существует.
— Тебе стало стыдно за свое прошлое?
— Нет. Как тебе объяснить это? — Олег постучал кулаком по коленке и напрягся. — В тюрьме не может быть стыдно. Это место учит тебя ненавидеть людей. Молча, в душе, но по-настоящему, до боли в пятках.
— Кого ты ненавидел больше всего?
— Этого рыжего котенка. Я мечтал о том, как выйду на свободу, найду ее и проучу.
— Ты серьезно?
— Абсолютно. Я ж ее защитить хотел. А это была тюрьма, Тамрико. Там живут убийцы, воры, налетчики, насильники. Одни гондоны, в общем. Они плюют тебе в еду, бьют тебя стулом по спине, испражняются на тебя, пока ты спишь. И ты отвечаешь им тем же. Каждый день одно и то же дерьмо. За два года я пропитался ненавистью, как килька маслом. О каком стыде ты говоришь? Ни одна светлая мысль даже не проскальзывает в тюрьме. Там нет добрых или совестливых людей. Там очень воняет и на квадратный метр такая концентрация мудаков, что становится тошно. Сгустки негатива такие в воздухе, что хоть топор вешай.
— А родители тебя навещали?
— Нет. Мамы тогда уже не было, а отец болел.
— А Катя в лосинах?
— Она приходила. Два раза. В первый раз сказала, что ее брат погиб: разбился на машине. Во второй раз — что беременна от кого-то и выходит замуж.
— Это, наверное, ужасно знать, что тебя никто не ждет?
— Нет — если ты тоже никого не ждешь.
Я не нашла, что ответить, ведь я всегда кого-то жду. Это у меня безусловный рефлекс, как глотать и дышать. Я жду прикосновений, жду встречи, жду утреннего секса и вечерних поцелуев… Быть может, это сильно старомодно и непрактично, но ведь и чувственно одновременно: в тоненьком кружеве, под теплым одеялом, запутавшись в длинных волосах и распаляющих мыслях, ты ждешь кого-то.
Как только я перестану ждать, я умру.
— Тебя не освободили досрочно?
— Какое там! — Олег взмахнул руками в воздухе. — В тюрьме я дрался еще похлеще прежнего. Но там это необходимо — нужно тратить куда- то свою злость. Тем более что секса у меня там не было. Ходили там некоторые парни, «опущенные», предлагали, но я сразу пресек это. Конечно, можно было договориться о женщине, но — всего два года, и я решил, что потерплю. Удовлетворял себя ночью на лежаке, и нормально. Жить можно.
— Я бы не смогла так жить.
Олег резко повернулся ко мне всем телом и неожиданно взял мои ладони в руки. Из-под черных митенок выглядывали большие коричневые пальцы со срезанными под самый корень ногтями. Эти пальцы оказались шершавыми, как наждачная бумага, и очень теплыми — а ведь в машине было довольно холодно. Я вздрогнула от неожиданности: впервые в жизни мои ладони сжимали руки бывшего заключенного. Это было так странно. Первая мелькнувшая мысль — страх, но не из-за Олега, а из-за папы — он точно не будет доволен, когда узнает про этот эпизод. А вслед за этим у меня возникло ощущение полной фатальности: я прямо должна была сесть в машину именно к нему, и мы должны были завести этот разговор. Это не дежавю, а какое-то внутреннее знание: ты все делаешь правильно.
Все так же, держа мои ладони в своих, Олег залез мне в глаза и как-то очень крепко, уверенно произнес:
— Запомни: когда в твоей жизни случается что- то ужасное, нужно смириться.
— Зачем?
— Это единственный способ найти в себе силы двигаться дальше.
— Значит, ты смирился?
— Точно. Я дрался с мужиками в тюрьме, но больше для разрядки. А со своими двумя годами я смирился. Именно это помогло мне. И я много думал над тем, почему я тогда не смирился с Мариной. Почему для меня было так важно найти ее и как-то проучить? Почему с каждым днем я думал о ней все больше и больше? Она зудела во мне, как больной зуб. Этот вопрос я задавал себе очень много раз.
— Нашел ответ?
— Да. А ты?
— Кажется, да. Похоже, она задела тем, что не боялась тебя.
— Точно. Именно так! — Олег откинул голову назад, и я увидела большой кадык на его горле. Это так странно, но он действительно не вызывал у меня ощущения сидевшего. Я все пыталась начать бояться его или брезгливо морщиться от его слов, но, кажется, моя инициация все-таки состоялась. Я наконец- то впитала истину: если боишься или не понимаешь человека, просто начни говорить с ним. Так рождается понимание. — Тогда, высовываясь из школьного окна и стоя перед нами в этой вязаной шапочке, она же ни на миг не боялась меня. Клянусь тебе, я мечтал убить ее, потому что никто не должен был знать, что в мире есть женщина, которая меня не боится. Я не должен был этого знать. Найти Марину было несложно: она работала в той же школе. Я выследил ее по дороге домой и однажды подловил в подъезде. Стояла зима, не такая, как в день нашей первой встречи, но было снова темно и холодно. Она — все в том же пальто, с той же сумкой, с той же шапкой на голове, с теми же рыжими длинными волосами… Увидел ее — и ненависть во мне скукожилась так сильно, что даже больно стало. Я схватил ее, кажется, за руки, и так крепко, сколько во мне было силы. Схватил, начал трясти из стороны в сторону, а потом давай кричать, глядя ей в глаза: «Ну что — теперь тебе страшно? Страшно? Скажи, что тебе страшно!» Она вертела головой туда-сюда и вдруг едва слышно сказала: «И все? Тебе только это нужно?» Я не ожидал такой реакции, выпустил ее из рук и убежал.
— Почему?
— Не знаю. Хотя знаю. Я никому прежде не говорил этого, даже Марине. Ты будешь первой. — Олег доверительно улыбнулся. — Похоже, что я тогда испугался. Мне стало страшно, что она сильнее, умнее, круче, мудрее меня. А для мужчины, поверь мне, это самый большой удар — осознать, что ты слабее женщины.
— И что — в такой ситуации проще убежать?
— Конечно.
Я кивнула В жизни каждой женщины случаются мужчины-дезертиры, и я не исключение. Сначала расцениваешь этот поступок
как предательство, а потом — как самый большой подарок в жизни: беглец освобождает место для другого человека, способного быть сильным, когда это потребуется.
А женщины другие: они не бегут, а вечно тянут до последнего вдоха, когда отношения становятся похожи на несчастного промокшего голубя без крыльев. И даже тогда мы продолжаем верить, что он еще однажды полетит в небо.
— В общем, я устроился работать грузчиком на стройку, и все было хорошо, но спустя полгода случайно увидел ее на рынке. Она покупала помидоры. Я стал идти за ней. Я следил за ней, за ее походкой и движениями, и вдруг понял, что еще никогда не хотел женщину с такой силой, как ее. Я стал представлять себе, как срываю с нее платье, как пахнет ее шея, как дрожит ее грудь, как она стонет от удовольствия. Я представлял себе, как накручиваю на руку ее рыжие волосы… Я возбудился до невозможности. Это такая стадия — «Хочу, и все». Хотя она совсем не была красивой.