— Чем, по-твоему, мы заслужили такую честь?
— Кто знает? Может быть, он хочет, чтобы мы напичкали шутками его следующее либретто, а за это он напишет на афише наши фамилии муравьиным дерьмом.
И он продолжал стучать двумя пальцами на машинке. Даже сейчас, уже выдав на-гора добрый миллион слов, он до сих пор так и не научился правильно печатать на машинке. Я-то легко могу напечатать до восьмидесяти слов в минуту — увы, всего-навсего гудкиндовских слов, а не по-царски оплачиваемой куотовской прозы.
На следующий день Лассер позвонил и спросил, получили ли мы билеты.
— Мистер Лассер, — сказал я, — я оставил вам записку в почтовом ящике. Мы хотели бы заплатить за билеты.
— Глупости! Да, вот еще что: я вовсе не забыл, что обещал познакомить вас с актрисочками. Я через минуту буду у вас.
Мы с Питером на радостях чуть по комнате не заплясали: мы же были молоды. Появился Лассер и сообщил, что он включил нас в список гостей, приглашенных на банкет, который состоится на сцене после премьеры:
— Все они там будут. Вы сможете познакомиться со всеми актрисочками до последней.
— Превосходно! — воскликнул Питер.
— Беда только в том, — сказал Лассер, — что эти банкеты превращаются в сущий сумасшедший дом. Так вот, после банкета я хочу устроить маленькую вечеринку для узкого круга друзей — пригласить Берта Лара, Мосса Харта, Джонни Мерсера, всего человек десять. И вот что я хотел спросить: нельзя ли устроить эту вечеринку тут, у вас? У меня в квартире слишком тесно. Конечно, выпивка и закуска — за мой счет, и я приглашу двух шикарных девочек из труппы. Я им уже о вас говорил, они охотно придут.
Мы с Питером посмотрели друг на друга, улыбнулись и расхохотались.
— Годится, — сказал Пигер.
— Вот и отлично! — ответил Лассер.
— Наверно, — сказал я, — вы пригласите и Голдхендлеров?
— Гм! Я уверен, что Голдхендлеры после премьеры устроят свою вечеринку, — сказал Лассер и ушел.
— Ну и мудак! — воскликнул Питер.
— Может быть, еще не поздно ему отказать? — спросил я.
Но это были лишь пустые слова, и мы оба это знали. Актрисочки!
— Все равно, — сказал Питер, — мы должны пригласить Голдхендлера, и плевать на Лассера.
Когда мы, как бы между делом, пригласили Голдхендлера на вечеринку после премьеры, лицо у пего перекосилось. Его ответ, если выбросить из него все непечатные выражения, заключался в том, что он не пришел бы на лассеровскую вечеринку, даже если бы Лассер, дабы его уговорить, совершил некоторые физически почти невозможные акты; и во всяком случае, сказал Голдхендлер, он не ходит туда, куда его не пригласили.
Глава 70Она входит
— Питер, — позвал я из гостиной, — мы опоздаем.
Часы на башне небоскреба «Парамаунт» показывали без четверти семь. Спектакль начинался в половине восьмого. Питер отозвался из ванной раздраженными словами, не подходящими для ушей благородных девиц.
Сейчас, когда мы готовились к премьере и к встрече с актрисочками, Питер имел серьезные основания быть не в себе. Его секретарша доставляла ему все больше и больше хлопот. Он ни разу не привел ее в «Апрельский дом». Ей это не нравилось. Она знала, что у него завелись деньги и что он освободился от опеки всесильного доктора Куота, и она намекала, что им, может быть, стоило бы пожениться. Питера одна эта мысль вгоняла в холодный пот. У него не было ни малейшей охоты связывать себя узами Гименея с какой бы то ни было женщиной, а тем более со своей половой тряпкой. Эта секретарша была, как любила выражаться моя мама, «приличная еврейская девушка» — то есть не гойка. Уже с год она питала тайную надежду, что Питер к ней достаточно привыкнет, чтобы на ней жениться. Но теперь, потеряв терпение, она начала прибегать к древнему, как мир, отчаянному женскому средству — время от времени отказывала Питеру в любовных ласках, — но это привело только к тому, что Питер окончательно утвердился в намерении с ней развязаться. А кто мог послужить ей лучшей заменой, чем актрисочка категории «А» из спектакля «Джонни, брось винтовку!»?
У меня же был совсем другой настрой. Мне надоело флиртовать с доступными девочками, к которым я был равнодушен. Мне хотелось страстной любви к прекрасной девушке. Это было так просто, и я чувствовал, что такая девушка ожидает меня где-то за ближайшим поворотом. Она должна была ожидать где-то поблизости. Секс должен стать естественной и лучезарной частью нашей любви — после того как произойдет чудо и эта девушка меня полюбит.
Что же до брака, то об этом я вовсе не думал. Мне еще не стукнуло двадцати одного года. Свои представления о любовных связях я заимствовал из романов Хемингуэя, стихов Эдны Сент-Винсент Миллей, песен Кола Портера и пьес Ноэла Коуарда. Я грезил о сладостях и горестях молодой любви, в которой не оставалось места для такой грубой житейской прозы, как свадьба, домашние заботы, семейный бюджет и воспитание детей, но были лишь смех и радость в течение месяца или двух, а затем — прости-прощай. В идеале, конечно, это должно было случиться в Париже. До Парижа, правда, мне было довольно далеко, но и Манхэттен, как мне казалось, — это тоже неплохо, да к тому же, ведь жил я не где-нибудь, а в «Апрельском доме».
Она где-то там!
Но меньше всего я думал, что ею может стать одна из двух актрисочек, которым предстояло в тот вечер прийти на лассеровскую вечеринку в «Апрельский дом».
Питер положил мне руку на плечо:
— Ну, поехали! — Он вгляделся в окно. — Кажется, пошел снег. Романтично. Билеты у тебя?
Сверху, из нашей ложи над сценой, мы увидели, как по центральному проходу в партере прошли Голдхендлеры. Миссис Голдхендлер была в том самом платье с цехинами, которое она в Голливуде надела на премьеру фильма с Джоан Кроуфорд. Это платье, видимо, приносило несчастье. Их остановил капельдинер: он посмотрел на их билеты и указал на два пустых места сбоку, с самого края в пятнадцатом ряду. Чтобы не беспокоить полтора десятка людей, уже сидевших на своих местах, Голдхендлерам пришлось вернуться в самый конец партера и снова пройти вперед по боковому проходу.
В центральной части первых десяти рядов партера сидели все сильные мира сего: продюсер, композитор, кинозвезды, мэр города, Ноэл Коуард, Ирвинг Берлин и так далее. Прочтите справочник театральных и музыкальных знаменитостей 1936 года, и вы сами мысленно заполните эти ряды. Там же, конечно, был и сам Скип Лассер вместе с Шугар Гансфрид. Чем дальше были ваши места от этой блистательной центральной части первых рядов партера, тем сильнее были ваши Прустовы муки от того, что вас так унизили и щелкнули по носу. Мы-то сидели в ложе над сценой, среди простых смертных, одетых не на парад, но это было не важно. Социальный статус имел значение только в первых рядах партера, среди смокингов и вечерних платьев.
Но почему Голдхендлеров посадили не в этой сакраментальной центральной части, вместе с прочими птицами высокого полета? И почему фамилия Голдхендлера была написана на афише «муравьиным дерьмом»? И почему Лассер не пригласил его на свою вечеринку, в квартиру его же собственных подмастерьев? Из тщеславия, из зависти, из нежелания поделиться славой? Нет, дело было не в этом — точнее, не совсем в этом. На бродвейской бирже репутаций Лассер числился «серьезным» художником: видите ли, его творчество имело социальную значимость. А Гарри Голдхендлер был всего лишь хохмач, сочинитель реприз, а с сочинителем реприз Лассер не хотел чересчур сближаться. Спектакль «Джонни, брось винтовку!» шел в «Зимнем саду» приемлемое время с умеренным успехом. Песен из этого мюзикла никто уже давно не поет. Они исчезли из памяти — хотя не из моей памяти. Лассер сочинил несколько мюзиклов, которые имели на Бродвее очень шумный успех, но «Джонни, брось винтовку» был всего-навсего средним мюзиклом, из тех, которые быстро забываются. Гарри Голдхендлер сидел далеко с краю, в пятнадцатом ряду, и слушал, как шутки, которые он на моих глазах придумал во Флориде, вызывали гомерический смех, аж стены дрожали, а его сцена в госпитале — хитроумная переделка острот из «Доктора Шнейдбейцима» — вызвала шквал аплодисментов.
Сцена эта была примерно в середине первого акта — то есть в том самом месте, которое обычно определяет успех или провал спектакля. Во время этой сцены дотоле настороженная публика из первых десяти рядов, пришедшая на спектакль с настроением «а ну-ка поглядим, что это такое», наконец оттаяла, стала смеяться и аплодировать. Берт Лар был действительно очень смешон, когда он в ужасе бегал по сцене, пытаясь спастись от сумасшедшего психиатра. Комик, игравший психиатра, превосходно изобразил постепенное превращение этого, на первый взгляд, солидного венского ученого мужа в одержимого психа, который пришел к выводу, что Лара следует срочно кастрировать, и стал гоняться за ним с огромными, чуть ли не садовыми, ножницами в руках. Не знаю, как Берт Лар научился взбираться вверх по стенке на авансцене, но это было очень неожиданно и забавно, и когда Лар повис на одной руке и одной ноге, как обезьянка, и начал бомбардировать сумасшедшего психиатра кокосовыми орехами — этого не было в первоначальном скетче Джои Мэка, от которого, вообще-то, здесь мало что осталось, — зрители разразились овацией; и, таким образом, благодаря Гарри Голдхендлеру, успех лассеровскому мюзиклу был обеспечен. Дальше спектакль не поднимался до таких высот, но это было и не нужно.
Банкет на сцене был сущим столпотворением. Мы с Питером толкались среди людей, которые, казалось, все знали друг друга, но не нас; они обнимались, целовались, выкрикивали приветствия, пожимали друг другу руки и хлопали друг друга по плечу. Мы нахально подошли было к Скипу Лассеру и Шугар Гансфрид, но они нас не заметили, потому что в этот момент они обменивались любезностями с мэром, с Этель Мерман, с Джорджем Кауфманом и с другими большими шишками из первых десяти рядов. Я поприветствовал Шугар Гансфрид, но она посмотрела сквозь меня и поспешила навстречу губернатору Леману.