е. Я явно перевыполняю норму. У меня начинаются эротические сновидения, сопровождающиеся разными непонятными явлениями. В наши дни все это подробно обсуждается и объясняется в журнальных статьях, но в те годы ничего такого не делалось; даже преподаватели «гигиены» старались касаться этих вопросов как можно реже, оставляя нас в полном неведении. Поэтому я не могу понять, что со мной происходит. Добрый месяц я пребываю в постоянной ипохондрии, одновременно сочиняя юмористические стихи за подписью «Виконт де Браж» и работая в университетской многотиражке, а заодно сдавая экзамены и работая над тематическими сочинениями.
Самое важное событие весеннего семестра — это постановка сочиненного Питером Куотом студенческого капустника под названием «Ехал грека через реку». Действие происходит в древних Афинах после краха тамошней биржи. Сократ продает яблоки; Платон и Аристотель — обанкротившиеся биржевые маклеры; Перикл живет в бочке вместе с Диогеном; хор танцующих гетер изображает очередь за благотворительным супом, и так далее. Зевс — это окарикатуренный Герберт Гувер, а Афина Паллада разговаривает как Мэй Уэст. Ну и все в таком духе. Полным-полно намеков на студенческую жизнь, шуток, касающихся Колумбийского университета, и острот насчет Кризиса.
Мне этот капустник представляется чудом остроумия. Подумать только, что все это сочинил один человек! Сам Питер, в роли лесного бога Пана, разыгрывает довольно скабрезную сцену с Афродитой, склеивает ее и, танцуя, удаляется под бурные аплодисменты. Я вне себя от восхищения Питером Куотом. Футбольные чемпионы, университетские политики, Рэнди Давенпорт — куда им до гения, который на все это способен! В тот вечер, когда я смотрел «Ехал грека через реку», я понимаю, что моя университетская судьба предрешена. Я напишу университетский капустник.
А почему бы и нет? Ведь я уже выделен из толпы плебса. Когда я прохожу мимо студентов, читающих «Зрителя», до меня порой доносится вопрос: «А кто этот Виконт де Браж?». Для меня эти слова звучат как райская музыка. В июньском номере юмористического еженедельника «Шутник» напечатаны аж целых два опуса Виконта де Бража. Я расту, я начал бриться, я попал в ПЕЧАТЬ, и, по крайней мере в моих сновидениях, я уже настоящий мужчина. А наяву я грежу, что я — второй Питер Куот. Что же до Железной Маски, то, хотя он вызывает у меня живейший интерес, вижу я его очень редко. Говорят, он специализируется по физике и перед выпускными экзаменами работает как вол.
Второй курс я начинаю в приподнятом настроении. Золотая осень будоражит кровь. Наконец-то я ощущаю, что я — плоть от плоти редактор университета. Моя фамилия в качестве младшего редактора украшает шапку и «Зрителя» и «Шутника».
Скандальное происшествие с выборами нового заведующего редакцией «Шутника». На эту традиционно еврейскую должность претендовал Питер Куот, считая, что она — его по праву: зря он, что ли, столько лет давал в журнал чуть ли не половину материалов? Главным редактором Питер стать не может: это место с незапамятных времен занимают только «гаки» — потомки голландских колонистов; так уж повелось. Но нежданно-негаданно заведующим редакцией выбирают другого гака, никому не известного, — неприметного гоя по имени Престон Бертон, и дело швах. Униженный уходящей редколлегией, Питер покидает журнал. Я — слишком мелкая сошка, чтобы быть замешанным в таких интригах, и меня ничуть не удивляет и не возмущает, что еврей не может стать в Колумбийском университете главным редактором. Таков порядок вещей; тоже мне новость!
Начинается прием в студенческое братство. Мне, я знаю, положено вступать в «Бета-Сигма-Ро». Почти все евреи, которые хоть чего-то добились на четвертом этаже корпуса имени Джона Джея, — писатели, капитаны спортивных команд, политики, — состоят в «Бета-Сигма-Ро». На вечеринках в «Бета-Сигме» Монро Биберман уже ведет себя как свой. Он раздает напитки, перешучивается с членами правления общества и остается, когда мы все расходимся. Как-то раз я тоже решаю остаться, дабы дать «Бета-Сигме» возможность почтить знаменитого Виконта де Бража. Когда Биберман видит, что я остался, он уходит. Члены «Бета-Сигмы», убирающие за гостями, со мной вполне учтивы, они предлагают мне еще выпить и закусить, но насчет моего вступления в братство — ни слова. Появляется Марк Герц — в затрапезном виде, без пиджака; во время обрядов посвящения он о себе почти не давал знать.
— Привет, Виконт! — говорит он. — Вот ты где! Пройдем-ка ко мне в комнату.
В жизни бывают моменты, которые потом никогда не забываются. Вы можете не думать о них десятилетиями, но стоит вам о них вспомнить — и они тут как тут, со всеми подробностями. Одним из таких моментов остается для меня тот разговор с Марком Герцем — наш с ним первый серьезный разговор. Я как сейчас вижу эту жалкую мансарду с нишей, в которую втиснуты полки, заваленные книгами по физике и экономике, пропахшую дешевым лосьоном для бритья и табачным дымом. Марк спрашивает о моей семье: где я живу, чем занимается мой отец. Я упоминаю о том, что моя сестра вот-вот должна отправиться в Европу и в Палестину, и он сразу же нацарапывает на клочке бумаги адрес своих родственников в Иерусалиме. Это происходит походя, между прочим, и мы совершенно не подозреваем, какими это будет чревато серьезными последствиями.
Я как сейчас вижу: Марк, не глядя на меня, долго повязывает перед зеркалом потертый галстук, попутно бормоча что-то насчет того, что, может быть, мне лучше выбрать какое-нибудь другое братство, потому что «Бета-Сигма» мне не компания. Это тонкий намек на толстые обстоятельства; но я — упрямый, как влюбленная девица, ободренный интимностью беседы с самим Железной Маской, — я начинаю его уверять, что «Бета-Сигма-Ро» — это как раз моя стихия, и я знаю, что буду себя чувствовать там как рыба в воде. Долгая пауза. Чтобы хорошо завязать галстук, нужно немало времени. Потом он надевает очень потрепанный твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях.
— Послушай, кстати, с чего бы это тебя прозвали Игнашей? — спрашивает Марк, не отрывая глаз от своего изображения в зеркале.
Я не сразу соображаю, что происходит. А, так вот оно что! Биберман! Он уже успел настроить братство «Бета-Сигма-Ро» против Виконта де Бража. Меня не примут; и Железная Маска нашел способ тонко и тактично намекнуть мне, в чем дело. Он взглядывает на меня, и на его обычно холодном лице появляется выражение участия. Я понимаю, что ответа от меня не требуется. Я зеваю, потягиваюсь, смотрю на часы и говорю, что уже поздно и мне пора ехать в Бронкс.
— Эта комната обходится мне в половину того, что стоило бы общежитие, — говорит Марк, надевая шляпу. — Только потому я и держусь за это братство. А во всем остальном оно — дерьмо собачье.
Несмотря на свой ветхий туалет, он выглядит как истый член братства.
— Да, когда ты уже в нем — может быть.
Он кидает на меня быстрый взгляд — такой же, какой он бросил некогда при нашей первой встрече, — и подает мне руку.
— Мы с Питером Куотом будем вместе писать капустник в этом году. Может, ты подумаешь, какую взять тему для следующего года? Больше ведь некому.
Когда я еду домой в метро, меня грызет обида, я уже думаю и о теме будущего капустника. Может быть, придумать что-то смешное про Гитлера, изобразив его этаким немецким треплом с чаплиновскими усиками? Мне даже приходит в голову название: «Лажа на Рейне». Неплохо! А «Бета-Сигма» — это все лажа! В истории Колумбийского университета они запомнятся только тем, что не захотели принять И. Дэвида Гудкинда — Виконта де Бража, автора знаменитого университетского капустника 1933 года под названием «Лажа на Рейне», а вместо этого приняли давно забытое ничтожество по имени Биберштейн, или как-то в этом роде.
На следующий день ко мне подходит Питер Куот.
— Знаешь что? Что, если я буду называть тебя Тепс? — говорит он с обезоруживающей улыбкой. — Приходи к нам обедать — в братство «Тау-Альфа-Эпсилон».
Я никогда даже не думал об этом обществе, полагая, что оно смешанное.
— Чепуха! — говорит Питер. — Все наши — отличные еврейские парни. Это только на юге есть два или три филиала, которые смешанные.
Ну что ж, я иду на обед. Долго ли, коротко ли, но в конце концов меня приглашают вступить в «Тау-Альфа», и я вступаю. Вступительный взнос довольно изрядный, но я ухитряюсь его выкроить из своей риджентовской стипендии. Вдобавок, в «Голубой мечте» дела начинают идти чуть лучше, и Ли получает деньги на свое заграничное путешествие; так что папа и мама не возражают против «Тау-Альфы» и ничего не спрашивают о том, какая там кошерность. Теперь Исроэлке — настоящий колумбиец.
Ну так вот, Питер Куот берет меня как бы под свое покровительство, и я отвечаю тем, что начинаю его совершенно боготворить. Это вполне естественно. В Колумбийском университете, отдалившись от папы, от «Зейде», от Бронкса, от иешивы, я остался без кумира, без образца для подражания, без принятого кодекса поведения, без собственной роли в обществе. И я решаю, что во всем этом буду следовать Питеру. Я дохожу до самых дурацких крайностей: он курит ментоловые сигареты «Стадс» — я тоже перехожу на «Стадс». Он, разговаривая, подчеркивает самые важные мысли, особым образом взмахивая левой рукой, — я начинаю копировать этот жест. Когда он сердится или возбужден, Питер кривит губы, выкатывает глаза и поднимает вверх голову. Я перенимаю и этот жест, особенно во время домашних споров о религии, которые случаются все чаще и чаще, так что мама в конце концов просит меня перестать гримасничать, когда я с ней говорю. Но я продолжаю обезьянничать на манер Питера еще добрый год. То есть, пока я в «Тау-Альфа».
Как-то я напоминаю ему о нашем знакомстве в лагере «Орлиное крыло».
— Боже! — восклицает он. — Конечно же! Ты тот парень, который читал «Отверженных»! Сколько лет, сколько зим, а, Дэви?
С тех пор он больше не называет меня Тепс. Это была всего лишь его изысканная манера обращения с бронксовским увальнем, рифмующим «враг» и «страх».