Глава 59Выкапывание острот
Две недели испытательного срока у Голдхендлера промчались для меня как две минуты. К моему собственному удивлению, я открыл в себе явную сноровку к выкапыванию острот. Первым делом — через полчаса после того, как я пришел на работу — я отложил в сторону кипы номеров журнала «Студенческий юмор», с которых я было начал. В этих журналах повторялись в разных вариациях сотни одних и тех же анекдотов, и я рассудил, что все они, должно быть, давно уже расклассифицированы. Я проверил и убедился, что так оно и есть. Для тех, кому это может быть любопытно, вот некоторые образчики студенческого юмора тридцатых годов:
ОНА. Где это ты научился так целоваться?
ОН. Я когда-то играл на тромбоне.
Или:
ОН. Дорогая, выйди за меня замуж. Если мы увидим, что сделали ошибку, мы разведемся.
ОНА. Ну, а что мы будем делать с ошибкой?
И так далее.
Роясь в шкафу, я обнаружил большую кипу номеров давно забытого журнала под названием «Истина», который прекратил свое существование где-то в начале века. Пожелтевшие страницы, крошившиеся под руками, были заполнены изображениями женщин в кринолинах и турнюрах и мужчин в цилиндрах и сюртуках; то и дело попадались нелепые рекламы каких-то универсальных снадобий, помогающих от всех на свете болезней. Я начал листать «Истину» просто из интереса. Я хорошо помню первую остроту, которую я оттуда выкопал, — помню потому, что позднее Голдхендлер ею воспользовался. На картинке была изображена весельная лодка; в ней сидели девушка в шляпке с цветами и молодой человек в котелке; он глядел на нее влюбленным взглядом, а ей было явно скучно, подпись гласила:
МАРМАДЬЮК. Увы, Гвендолин, я боюсь, вы считаете меня совершенным простаком.
ГВЕНДОЛИН. О, нет, Мармадьюк! Среди нас, бедных смертных, совершенство встречается так редко!
Этот текст явно нуждался в осовременивании. Я напечатал на карточке:
ОСКОРБЛЕНИЯ:
ОН. Ты, наверно, считаешь, что я — совершенный идиот?
ОНА. О нет, никто не совершенен».
Я, должно быть, перелистал добрых полсотни номеров «Истины», чтобы выкопать оттуда десяток-другой таких жемчужин. Питер куда-то ушел. Мы с Бойдом поужинали вместе с семьей Голдхендлера, и после этого я поднялся наверх и снова засел за работу. Около одиннадцати вечера в комнату вошел усталый Голдхендлер с сигарой в зубах. Он опустился в кресло-качалку и начал просматривать мои карточки.
— Бойд! — позвал он.
Бойд подбежал к столу; Голдхендлер протянул ему карточки. Бойд проглядел их и как-то странно на меня взглянул.
— Откуда ты это выкопал? — спросил Голдхендлер.
Я указал на кипу журналов, громоздившихся подле моего стула.
— Что? «Истина»? Брось это дерьмо.
— Сэр, я их немного сократил. Стиль в те времена был чересчур витиеватый.
Голдхендлер и Бойд обменялись быстрыми взглядами.
— Устал? — спросил Голдхендлер.
— Немного.
— Иди домой.
Я с удовольствием надел ботинки, пиджак и галстук.
— Когда мне завтра приходить? — спросил я Бойда.
— Когда хочешь, — ответил Бойд.
Эта острота из «Истины» попала в пародию на Руди Валли, которую исполнила Марлен Дитрих. Когда она сказала своим глубоким грудным голосом: «О нет, Руди, никто не совершенен», публика захохотала и разразилась аплодисментами, а я был так горд, словно я написал «Мещанина во дворянстве».
День за днем перетасовывая карточки, я то и дело набредал на хорошо знакомые мне старые похабные анекдоты: здесь они имели куда более приличную форму и звучали далеко не так смешно, но это были те же самые шутки.
— О, да, — сказал Бойд, когда я ему указал на это, — используй их, как считаешь нужным. Просто делай их с поцелуями.
Я был тогда ходячей антологией похабных анекдотов. Когда я учился в колледже, моя отточенная на Талмуде память, скучавшая от отсутствия возможности заучивать древнюю мудрость, впитала в себя десятки таких анекдотов, и благодаря им я на всех мальчишниках был душой общества. Поэтому, когда выкапывание острот шло у меня не очень бойко, я обогащал свою картотеку тем, что рылся в памяти и находил несколько анекдотов, добавляя в них поцелуи. Некоторыми из них Голдхендлер не преминул воспользоваться.
Как-то, когда я проработал у Голдхендлера уже неделю, я поздно вечером сидел и рылся в журналах, а Голдхендлер, Питер и Бойд перерабатывали текст песенки, написанной для Кейт Смит (читатели постарше должны помнить эту фамилию): там пародийно использовалась опера «Аида». Певица сказала, что песенка недостаточно смешная, и теперь они пихали туда все сколько-нибудь подходящие остроты, какие попадались под руку. Я рискнул вмешаться:
— Может быть, можно как-то обыграть само имя Аида?
Усталый и нервный, Голдхендлер огрызнулся:
— Например?
— Например, пускай певица споет примерно такое: «Я — Аида, из дома Аидиш…»
Бойд, не шевельнув на лице ни одним мускулом, переспросил:
— Аидиш?
— Ну да! Аида Аидиш.
Никто не засмеялся. Бойд, Питер и Голдхендлер взглянули друг на друга и кивнули.
— Идет, — сказал Голдхендлер.
Говорят, что, впервые услышав сочетание «Аида Аидиш», Кейт Смит так и покатилась со смеху. После этого добрый год или дольше, как только у нас во время работы возникала заминка, Голдхендлер поворачивался ко мне и говорил: «А ну-ка, Финкельштейн, выдай нам еще одну Аиду Аидиш!» Он всех нас постоянно называл Финкельштейнами — в тех случаях, когда он не называл нас Рабиновичами.
Больше всего я завоевал расположение Голдхендлера, думаю, следующим случаем. Просматривая книжки с текстами старинных водевилей, я наткнулся на определенную жемчужину, которую немедленно и перепечатал на карточку:
ОСКОРБЛЕНИЯ:
ПАТРИЦИЯ. На этой фотографии я снята со стадом свиней.
МАЙКЛ. А, вижу. Ты, конечно, та, которая в шляпке.
Просматривая карточки, Голдхендлер наткнулся на эту шутку и тут же вставил ее в текст какой-то своей программы.
— Отличная хохма, Финкельштейн! — одобрил он.
Итак, намек на то, что человек — это животное, представлялся ему подходящим предметом для упражнения в остроумии. Мне казалось, что придумывать такие остроты — легче легкого. Я сел и за пару часов сочинил добрый десяток. Вот некоторые примеры:
— Сколько пальцев на ноге у обезьяны?
— Сними ботинок и посмотри.
— Сколько ребер у осла?
— Сними пиджак, прощупаем.
— Сколько волос на рыле у свиньи?
— Будешь завтра утром бриться, посчитай.
Когда вечером Голдхендлер просматривал плоды моих трудов, а я сидел рядом, он наткнулся на эти карточки и, вытягивая их одну за другой, каждый раз удовлетворенно кивал:
— Отличные хохмы, Рабинович! Откуда?
— Я сам их придумал, — ответил я. — Это все вариации одной и той же темы.
Прищурив глаза, Голдхендлер благосклонно посмотрел на меня сквозь сигарный дым и, выбрав шутку про свинью, положил ее себе на стол, за которым он собирался работать всю ночь.
— Иди домой, отдохни.
Среди моих обязанностей с самого начала было маркирование картотеки острот с помощью картотечных разделителей, снабженных выступами с маленькими зелеными целлулоидными окошечками, в которые нужно было засовывать бумажки с напечатанными на них названиями тем. Некоторое время этим занимался Питер, но он дошел лишь до «девушек», «дедушек» и «дядюшек». Теперь эта работа была поручена мне. Я заметил, что под зеленым целлулоидом слово, напечатанное через обычную ленту машинки, было очень плохо видно. Не знаю уж, как меня осенило, но я проделал такой эксперимент: я напечатал слово «теща» не через обычную, а через красную ленту и подсунул бумажку под целлулоид. Словно по волшебству, «теща» проступила через целлулоид очень отчетливо. Спросите у вашего домашнего нобелевского лауреата по физике, какова природа этого оптического чуда. Я знаю только одно — что мой эксперимент удался. Первым мое усовершенствование заметил Питер Куот.
— А ну-ка, вынь бумажку! — сказал он.
Я вынул. Воскликнув: «Черт возьми!», Питер показал этот трюк Бойду. Тот испытующе поглядел на меня и позвал Голдхендлера. Увидев, как хорошо видны сквозь зеленый целлулоид мои красные надписи, Голдхендлер кликнул жену и детей. Миссис Голдхендлер позвала своих родителей. В конце концов с нововведением ознакомились все в доме, в том числе две горничные, кухарка и толстая негритянка по имени Сардиния. Родители миссис Голдхендлер возбужденно обсуждали все это на идише, а Сардиния, кухарка и горничные закатывали глаза и тараторили на бруклинском негритянском диалекте. Даже Зигмунд и Карл преисполнились ко мне уважения. Раньше они обыгрывали меня в шахматы и в пинг-понг и смотрели на меня свысока; но теперь я сделал нечто такое, что можно было сравнить с изобретением колеса или с открытием четвертого изменения. На этом мой испытательный период закончился. Отныне я был полноправным членом голдхендлеровского сумасшедшего дома. Казалось, я был рожден для него.
В тот же вечер — точнее, это было, наверно, около часа ночи, когда мы все как раз собирались пойти есть, — Бойд отвел меня в сторону:
— Шеф хочет тебя видеть. Он бреется.
Не без трепета я вошел в гигантских размеров спальню Голдхендлера. Миссис Голдхендлер, одетая в неглиже, сидела в шезлонге, держа перед глазами книгу. Сквозь открытую дверь, ведущую в ванную комнату, я увидел Голдхендлера: он стоял с густо намыленным лицом, голый по пояс, наклонившись к зеркалу. Увидев меня, он поманил меня бритвой:
— Ну так что, Финкельштейн, хочешь с нами работать?
— Вы хотите взять меня на работу?
Голдхендлер обнял меня голой волосатой рукой, и я почувствовал, как по всему моему телу разливается теплота удовольствия.
На следующий день истекал срок, в течение которого я мог зарегистрироваться для обучения на юридическом факультете. Я проснулся около полудня и под теплым сентябрьским солнцем отправился в Колумбийский университет. Сквозь двери корпуса имени Эйвери сновали туда и сюда мои потенциальные однокурсники с толстыми фолиантами в руках. Я сел в тени на каменную скамью и стал глядеть, как они входят и выходят. Я просидел там, наверное, не меньше часа. Потом я вернулся домой, пообедал и завалился спать — и проснулся незадолго до ужина.