Принимать себя в своем телесном обличье, принимать себя там, где я есмь …, — значит принимать существующие на деле условия возможного действия. Я знаю, что меня сотворил Бог. Как же я стану презирать то, каков я есть: это тело, эту страну, этот воздух, поскольку в своей основе всё это — дар: я — дар Того, кто хочет добра, — и, в данном случае, могу ли я презирать ту участь, о которой не осмеливаюсь и мечтать?
Вот почему, вместо того чтобы созерцать снаружи прутья своей клетки, я, скорее, испытываю искушение впасть в восторг по поводу того, насколько просторно мое обиталище.
Да и почему бы мне не любить место моего пребывания, коль скоро Он пришел за мной именно сюда? Это смиренное жилище было местом и Его обитания. Он заговорил со мной, но я не услышал Его, ибо моя рассеянность велика; но раз уж Бог снизошел до этого сознания в его сфере, то чего ради стану я удручать себя мыслью о ее убожестве? Грешник получил оправдание.
В это безмятежное спокойствие бытия и места пребывания свои поправки вносит тревога, связанная со временем. Я уже говорил, что моей проблемой остается время.
Место принадлежит мне; то, чем я являюсь, принадлежит мне; но время мне не подвластно. Мною владеет чувство, что ни одно из мгновений не было достаточно заполнено. Мне кажется, что я сказал не всё, что я не выполнил доверенной мне задачи. Ибо каждое из мгновений, проживаемых мной в ходе этой временной протяженности и не подвластных мне, — это мое драгоценнейшее достояние, которым я не могу жертвовать понапрасну.
Я думаю обо всех мгновениях, упущенных в отношениях с дорогими мне людьми, которых я утратил, и мной овладевает чувство, что много времени я растратил впустую. Не знаю, сколько этих мгновений у меня еще остается; не знаю, какова будет их наполненность, пройдут ли они зазря или мне остается в пору моей старости много тех бесконечных мгновений, которые свойственны детству. Не знаю, будет ли в моем распоряжении достаточно подлинной временной протяженности для того, чтобы еще попытаться выразить всё то, что мне не удается сказать вам.
Но воистину это не существенно. Достаточно эти остающиеся мгновения постараться прожить так же просто, как я это делаю в рамках своего бытия, в том месте, с той профессией и в той стране, которые я люблю благодаря Богу. «Так и вы, когда исполните всё повеленное вам, говорите: "мы рабы ничего нестоющие, потому что сделали, что должны были сделать"» (Лк 17: 10).
Я не знаю ничего, что приносило бы больше успокоения и бодрости, чем евангельские рабы ничего нестоющие.
Всё совершенно, и я — "ничего нестоющий раб", и сжигающая меня спешка тоже ничего не стоит. Я спокойно приемлю эту сжигающую меня спешку. И пока у меня будет хоть немного дыхания, я буду по-прежнему идти по этой ухабистой дороге времени, пока смогу выговаривать слово «сегодня»; пока не наступит миг, внушающий такой страх; пока не придет день гнева и прощения, когда мне будет дано понять суетность этой спешки, которую, как мне казалось, я ставил на службу Господу и моим попутчикам и которую, несомненно, нельзя будет оценить иначе, как попытку придать себе хоть какую-то важность. И с тем, что это несущественно, я тоже смиряюсь: да сохранит же мне Бог эту ничего не стоящую, сжигающую меня спешку. То будет мой способ пройти по времени. Островок спокойствия и океан тревоги, пребывающие во мне, я вверяю Богу на всё то время, которое Он оставляет нам, и на всю ту Вечность, которой Он нас наделяет.
Заключение
Я очень хотел написать эту книгу; теперь же, когда она написана, во рту — точно вкус пепла. Так бывает со всеми грядущими мгновениями, на которые мы возлагали чересчур большие надежды. Из будущего, приход которого ожидался с излишним нетерпением, не построить уютного прошлого. Как знать? Уж не стал ли я вновь жертвой той сжигающей меня спешки, в которой признался вам? Не было ли всё это преждевременным? Может, стоило выждать… до тех пор, пока время не было бы окончательно упущено. Эта книга — ни исповедь, ни изложение сути христианской Веры, ни попытка омолодить апологетику. Этим целям отвечают, каждая на свой лад, мои книги: «Память о вечности», «Ярость Бога», «История и Вера». То, что я попытался сказать сегодня, когда кончается лето 1981 года, в сентябре моей жизни, мне представляется ныне, hic et ninc[224], поистине важным.
Дело в том, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить: прожить там, где я нахожусь, в этом месте моего пребывания; дело в том, что мир, отражающийся в сфере моего сознания, содержит массу информации и требующих понимания явлений, к которым приковано моё внимание; дело в том, что судьба — моя, ваша — не целиком заключена в окружающих меня стенах и в туннеле, по которому некая сила влечет меня от зияния предшествования к зиянию последующему; в том, что смысл бытия, жизни и всего на свете еще только предстоит раскрыть; что на деле его следует воспринять, а для этого достаточно вновь обрести немного того духа детства, который остается укрытым где-то в укромном уголке нашего сознания.
Эту надежду, всё больше укрепляющуюся в моем сердце, я получил не сразу и не полностью. В течение многих лет моей жизни я и не знал, что она живет во мне; когда же я ее в себе открыл, то понял, что она меня не покидала никогда. Мне хотелось бы, чтобы эту надежду узнали теперь и вы. Она живет в вас, как жила во мне. Взрастить ее — задача каждого из нас, и наступит день, когда всему на свете она придает тот смысл, который придает Бог.
Да, мы существуем доподлинно, самосознание — изумительная вещь, чего бы она ни стоила; да, мир существует, и он есть воистину, как истинно существую я; как в каждое мгновение временной протяженности, которую мне дано пройти, потенциально существует Вечность Жизни, которая с наступлением последнего мига заполнит навсегда расширившуюся сферу сознания моего существования, что и произойдет перед лицом Создавшего меня, как Он создал вас, любившего меня, как Он любил вас, и ждущего меня, как Он ждет вас.
Прислушайтесь! Он стоит у дверей и стучится. Придет ли день величайшей растерянности, день, когда вы не сможете сопротивляться сомкнувшемуся вокруг вас великому молчанию? Вот когда вы услышите Его: Он возьмет вас за руку, чтобы отвести на вечное противостояние. Моя мечта заключалась в том, чтобы стать свидетелем этой надежды. Она не принадлежит никому. Она — в руках Дарящего ее и в руках того, кто ее приемлет.
Настанет день, с концом времени и всех времен, когда не будет ничего — кроме этой надежды и нас. На это я неуклонно уповаю.
Мне нравится быть «ничего нестоющим» свидетелем этой единственной надежды. Единственной надежде не нужно мое свидетельство, как не нужно ей ничье свидетельство. Прислушайтесь: ныне Он стоит у дверей. Час близится. Час настал.
В это я верую неуклонно.
От переводчика
Определить свое отношение к «городу и миру» — давняя и плодотворная традиция французской интеллигенции. Типичный пример — «Исповедание веры савойского викария». Правда, Руссо — отнюдь не первопроходец в данной области. Этого рода выступления неизменно находят благодарных читателей. Книжный рынок охотно идет навстречу подобным запросам. Так, парижская фирма «Бернар Грассе» (но таких публикаций не чуждаются и многие другие издательства) успела выпустить под серийным заголовком «Во что я верую» (или «В чем моя вера» — «Се que je crois») не один десяток книг, подписанных широко известными именами, среди которых — Робер Арон, Эрве Базен, Жильбер Сесброн, Жак Дюкло, Эдгар Фор, Жан Фурастье, Франсуа Мориак, Рене Юиг, Веркор и многие другие. Едва ли есть необходимость уточнять, что здесь представлены все оттенки политической радуги, самые разнообразные области знания, мир искусства и литературы и что тема этих книг — не только религия, но и мораль, и политика, и научная истина, и психология творчества, и пр.
В 1982 году в данной серии напечатался и Пьер Шоню (р. в 1923 году) — прославленный французский историк. Его перу принадлежат многочисленные капитальные исследования по вопросам истории. Вот некоторые из них: «Севилья и Атлантика», «Цивилизация классической Европы», «Испания Карла V», «Время реформ», «Смерть в Париже», «История количественная, история серийная», «История и вера», «Ради истории», «Ретроистория», «Отражения и зеркало истории», «Апология через историю» и множество других. Не забудем и о сотнях статей225. Помимо сугубо научных изданий, Шоню постоянно сотрудничает в популярной парижской газете «Фигаро», на страницах которой появляются его развернутые, полные оригинальных, ценных наблюдений отзывы на новые публикации по исторической тематике; эти отзывы выходят далеко за рамки простых рецензий. Не забудем и о бесчисленных интервью на злобу дня, не всегда учитываемых в печатных изданиях. Вообще, к Шоню полностью применимо определение «homme médiatique»: средства массовой информации уделяют ему очень большое внимание, интересуясь его мнением по самой разнообразной проблематике. Объясняется это не только авторитетом ученого, но и тем, что он занимает активную жизненную позицию, что, в частности, находит отражение как в собственно исторических исследованиях, так и в многочисленных книгах, посвященных богословию и многим другим вопросам.
В мире историографии Пьер Шоню — фигура ярко выраженной индивидуальности. К его огромной эрудиции, поистине бескрайней широте горизонтов и научных интересов следует прибавить своеобразие и новизну методологии, а также подчеркнуто-личностную, так сказать, антиобъективистскую интонацию. Перед нами — историк-моралист, ничего не оставляющий без оценки, выраженной без каких бы то ни было обиняков. «Перехлесты» тут, конечно, неизбежны, но их он не страшится. Он, в полном соответствии с Откровением Иоанна Богослова, не тёпел, но горяч. Кстати, Библию он не просто знает досконально. Ее пламенный дух, осенявший деяния таких ее толкователей, как, скажем, Лютер и Кальвин, в высшей степени присущ Шоню — ученому и человеку. Менее всего он похож на монаха, плетущего свое повествование в уединенной келье, вдали от шума городского. Напротив, этот шум постоянно слышен на страницах его трудов.