– Нет, нет, лучше всего квасу… – сказал Алеша. – Такая жара… Да, a propos: к нам скоро приедет моя очаровательная кузина, Анна Петровна…
– Керн? – сразу просиял Пушкин.
– Да. Она в письме спрашивает о вас…
– Давно не видал я ее… – сказал Пушкин задумчиво. – С тех пор, как встретились мы с ней у Олениных в Приютине… Какая женщина!.. Этот девственный вид ее… и в то же время эти страстные глаза… Когда же у вас ждут ее?
– Чрез неделю или две…
Они уселись в полутемной от прикрытых для прохлады ставен гостиной, надулись холодного забористого квасу, а чрез полчаса на дворе захлопали уже пистолеты: они состязались в стрельбе в цель. Пушкин, как всегда, отличался.
А Иван Иваныч Лаптев уже вернулся к себе в Опочку, управился с домашними делами, всласть попил чайку с пушкинским апельсином, а потом достал синюю, порядочно засаленную тетрадь своего дневника и, надев очки, – больше для важности: он видел хорошо, – начал медлительно вписывать сегодняшние события:
«29 майя в Св. Горах был о девятой пятницы. И здесь имел счастие видеть Александру Сергеевича Г-на Пушкина, который некоторым образом удивил меня страною своею одеждою, а на прим. у него была надета на голове соломенная шляпа – в сицевой красной рубашки, опоясовши голубою ленточкою с железною в руке тростию, с предлинными чор. бакинбардами, которые болие походят на бороду, так же с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим апетитом я думаю около 1/2 дюж…»
XII. Веточка гелиотропа
Пронеслась веселая летняя гроза, освежившая пылающую землю и засыпавшая леса и травы россыпями бриллиантов. Дышалось, как в раю… Крестьяне, как только синяя туча свалила и в небе засияла нарядная радуга, снова бросились в поля, – жатва была в полном разгаре, – и, опаленные солнцем, за страду исхудавшие, они снова с головой ушли в тяжелый труд… А все тригорское общество, под предводительством Зиночки, забрав разномастные корзинки, весело углубилось в душистую прохладу леса по грибы.
Пушкин не отходил от Анны Петровны. Она словно огромила его с первого взгляда. Она очаровательна была и тогда, когда он впервые увидал ее у Олениных, но за эти годы она еще более расцвела, и теперь красота ее была просто мучительна.
Отец ее, малороссийский помещик Полторацкий, вообразил себе, что счастье дочери может составить только генерал. Другим женихам, не генералам, отказывали без всякого разговора. Наконец, генерал явился. Ему было за пятьдесят, но у него были чудесные золотые эполеты. Чуткая и чувствительная Анета с ее удивительными «томными» глазами пошла за эполеты. Но ни красота ее, ни «томность» не подействовали – как это полагается – возвышающим и смягчающим образом на ее генерала: он быль груб, необуздан и ревновал ее ко всем, даже к отцу ее. Промучившись с ним восемь лет, Анета добилась-таки свободы, оставив, однако, за собой генеральский чин. Дочь свою она, чтобы не мешалась, отдала в Смольный, а сама все свое время отдавала поклонникам, над сердцами которых ее томные глаза были всемогущи. Она почувствовала впечатление, которое произвела на молодого поэта, о котором говорила уже вся читающая Россия; между ними сразу началась горячая игра, которую сдерживало только присутствие тригорской молодежи. Да и тетушка Прасковья Александровна сразу насторожилась… Взволнованный Пушкин в эти дни был то шумно весел, то грустен и молчалив, то робок, то дерзок до чрезвычайности, то очень любезен, то томительно скучен… И дома, грызя по своей привычке свои и без того уже изгрызенные перья и совершенно не замечая терзаний бедной Дуни, он все писал стихи, но как только можно было уносился с утра в Тригорское…
– Смотрите: белый!.. – воскликнула Анна Петровна своим певучим голосом. – И какой молоденький!..
Она была вся в белом и только у корсажа был приколот маленький букетик гелиотропа.
– Нет, это подосиновик… – осторожно освобождая гриб из чащи трав, сказал Пушкин. – Посмотрите, какой красавец!..
Грибы не занимали его. Он решил, что сегодня он скажет ей «все». Но вокруг шумела молодежь. Алеша страстно любил ходить по грибы, но он считал это занятие недостойным серьезного человека, который собирается поступить в гвардию, и потому он небрежничал и снисходительно улыбался на одушевление девиц, которые несколько кокетничали своими лесными восторгами. Но когда ему вдруг метнулась в глаза пара крепких, осанистых темноголовых боровиков, важно усевшихся между узловатыми корнями старой сосны, он бросился к ним и, присев, стал осторожно, с восторгом, выдирать их из мокрой, пахучей земли…
– Тише… Ну, куда вы, как козы, бросились?! – строго прикрикнул он на девиц. – Передавите еще все… Они всегда растут семьями…
Не кончив фразы, он бросился в сторону, раздавил сам пару молоденьких светлых белых и присел около крупного, уже распушившего шапку зонтом боровика.
– Каков? – совсем забыв о солидности, воскликнул он. – Настоящий Бова-королевич!..
– А-у-у-у!.. – крикнула вдруг красавица Алина. – Зиночка, где же ты?
– Здесь, здесь я… – отозвалась та из-за густого малинника. – Александр Сергеевич, а-у-у-у!..
Ответа не было. Вдали, среди золотых стволов сосен, играя в светотени, мелькали, то темнея, то вспыхивая, стройные фигуры Анны Петровны и Пушкина, который, потупившись, шел рядом с ней…
– Не до тебя теперь твоему Александру Сергеевичу… – усмехнулась Алина.
Аня, закусив губу, потупилась: ей было больно…
– Анюта, a-y-y-y!.. – крикнула Прасковья Александровна племяннице.
За ней следом шла босоногая Катька с аккуратненькой корзиночкой в руках. Прасковья Александровна концом зонтика указывала ей грибы: Катька отнюдь не смела первая замечать их и, так сказать, подсказывать хозяйке. Прасковье Александровне казалось, что ее гостья повела игру с поэтом слишком уж откровенно.
– Анюта, а-а-а-у-у-у!.. – настойчивее крикнула она.
Анна Петровна сразу опомнилась.
– А-у-у-у-у!.. – пропела она. – Идем…
И она повернула к молодежи, красивой пестрой цепью наступавшей в глубь леса. Пушкин завял. Зина заспорила с матерью.
– Да почему же не брать лисичек?.. Вот странно!.. Вы сами любите их в соусе…
– Конечно… – отвечала мать. – Вот сойдут белые, тогда будем брать и лисички, а теперь, когда… Катька, что же ты рот-то разинула, мать моя? Сорви вон тот подберезовик… А ноги-то я все-таки, красавицы, промочила… Пожалуй, еще насморк все схватим. Это все ты, егоза!.. – с притворной строгостью обратилась она к Зине. – Надо было выждать, пока хоть немного обсохнет…
Но в лесу было так хорошо. Местами блудными косыми полосами прорезывали его душистый полумрак солнечные лучи. И бриллиантами сверкали последние капли дождя, срывавшиеся с ветвей на блаженно размокшую и парившую землю… Алеша под шумок отбился: за темным оврагом было его любимое местечко.
– А вот рыжиков еще нет… – сказала Анна Николаевна, чтобы скрыть грусть, которая захватывала ее. – Разве после дождя пойдут…
– Нет, есть… – отозвалась мать. – Катька нашла три, да никуда не годны, совсем трухлявые… Какие теперь рыжики – вот после третьего Спаса…
Пушкин, ничего не видя, раздавил несколько молодых маслят.
– А еще помещик!.. – сразу взяла его в переплет Зина. – А маслят не видит… Где вы? На Парнасе?..
– А вы едали когда-нибудь похлебку из гречневой крупы с маслятами? – улыбнулся он ей. – Объедение!.. Когда няня наладит мне ее, я пришлю за вами верхового… А посмотрите, как красивы эти красненькие сыроежки на солнце…
– А почему их так странно зовут? – спросила Анна Петровна, так только, чтобы показать еще и еще раз теплую музыкальность своего прелестного голоса.
– Потому, что в народе многие едят их сырыми…
– Да не может быть?! Бррр!..
– Почему же бррр?.. Едим же мы устриц… Посолят и едят, и говорят, очень вкусно…
– Ну, вкусно ли, этого я не знаю, – сказала Прасковья Александровна, – а вот моя Катька большая до них охотница… Ну-ка, Катька, покажи, как ты их ешь…
Катька застыдилась было, но справилась и взялась за красноголовые нежные, рассыпчатые грибки, которые от дождя блестели, как лакированные. Все засмеялись, и Катьке стало стыдно… А Пушкин злился: ему так хотелось быть со своей красавицей наедине. Она видела это и, играя им, нарочно держалась в стайке девушек.
– Ух, какой красавец!.. – вдруг восторженно рванулась вперед Зиночка. – Смотрите-ка!..
И она высоко подняла свою находку – осанистый темноголовый белый с бледно-желтым подбоем.
– Что? – погордилась она перед Пушкиным. – А вам бы только маслят давить… А кстати: знаете вы, как по-нашему, по-псковски, грибы?
– Пожалуйста!.. Сколько угодно!.. – в тон ей, задирая, отвечал поэт. – Грибы по-псковски, сударыня, блицы, а клюква – журавина, а стрекава – крапива… Пожалуйста, пожалуйста!..
– А что такое гульба?
– Картофель. Вероятно, от малоросейского бульба…
– А что такое… ну, упакать?..
– Упакать? Не знаю… Что такое? – заинтересовался он.
– Ага!.. – и она завертелась в восторге волчком. – Упакать, о, поэт, на нашем чудном псковском языке значит уладить… Пчиххх!.. – дурачась, громко чихнула Зиночка.
– Ну, вот… – сразу рассердилась Прасковья Александровна. – Непременно все насморк схватите… Едем домой… Нет, нет!.. – решительно воскликнула она, когда Зиночка заныла. – Если у вас всех носы пораспухнут, что скажут ваши поклонники?
Предостережение о носах сразу сломило всякое сопротивление, и все взялись дружно вызывать Алешу.
– Алеша, а-у-у-у!.. Алеша-а-а!..
И прозрачно, точно флейта, и свежо отвечало эхо: а-а-а… Алеша слышал их, но голоса не подавал: любимое местечко не обмануло его, и он, взъерошенный, промокший в душистой чаще до нитки, с почти уже полным кузовом все лазил за оврагом.
– Алеша, а-у-у-у!..
– Едем, едем… – торопила Прасковья Александровна. – Он придет и один… Вы знаете, какой он грибник… Садитесь… Маша, ты сядешь со мной…
И две коляски, запряженные ладными доморощенными лошадками, покатились по мокрой песчаной дороге к дому. С осиянных солнцем сосен падали, сверкая всеми цветами, последние капли. От запахов леса – мокрой хвоей, грибами – блаженно радовалась душа…