олее радикальным. Позднее Наживин честно признавался, что в течение многих лет «стоял на очень левых позициях». Впрочем, особой оригинальности здесь не было: в ту злосчастную пору разрушительным теориям и практикам симпатизировало едва ли не всё «просвещенное» общество, все «прогрессивные» и «порядочные» люди, неистово, с каким-то садизмом и мазохизмом единовременно, боровшиеся и против царя, и против правительства, и против русской армии, и против русского прошлого, и против, как вскоре выяснилось, своего же будущего. Надо воздать должное писателю: ему удалось, особенно под воздействием событий 1905–1907 годов, преодолеть крайности идейного радикализма и занять позицию более умеренную, если не государственную и патриотическую, то, по крайней мере, уже не разрушительную и не антирусскую. Так, Наживин стал горячим приверженцем П.А. Столыпина и его реформ, начал пересматривать и свое прежнее отношение к самой идее монархии; постепенно он склонялся к мысли, что самодержавие есть и неизбежность, и необходимость, благо для России и народа. При этом, однако, им всячески подчеркивалось, что существует огромная разница между монархией «идеальной», теоретически обоснованной, долженствующей быть некогда на Руси, и «старым позором и безумием», который некогда был и даже есть, и который однозначно должно изжить, напрочь вычеркнуть из русского бытия.
К 1917 году Наживин еще больше «поправел», окончательно перешел в охранительный лагерь. Понятно, что Октябрьский переворот он воспринял как «катастрофу», крах российского либерализма, как неслыханное нравственное падение одураченного народа. Позднее писатель вспоминал; «Спасаясь от голода и крови, я бежал с детьми на Черноморье – на борьбу с Хамом, пошел за Россию, за монархию».
Так он очутился в рядах Белого движения, в Осведомительном агентстве, где проработал два года, написал великое множество газетных статей, листовок и брошюр пропагандистского характера. Он видел гражданскую войну воочию, и отнюдь не глазами романтика; в 1922 году Наживин признавался: «На моих глазах прекрасная молодежь беззаветно, красиво гибла тысячами за родину и – об этом вслух она сказать не смела – за царя-спасителя. Ее удивительная жертва подкупила меня… Но – молодежь погибала, генералы пьянствовали, крали, беззаконничали, а тылы спекулировали на крови и похабничали… Поэтому – и только поэтому – разразилась катастрофа, и я попал в эмиграцию». Мысль, право, резкая, наверное, и упрощенная, и огульная, однако, увы, в известной мере справедливая, перекликающаяся с другими правдивыми свидетельствами. Надо признать, что не всегда и далеко не повсюду участники Белого движения походили на античных героев и выступали в ослепительно белых мундирах; да, был в том незабвенном воинстве и боевой дух, и «дум высокое стремленье», и массовый героизм, и жертвенность, за что и заслужили защитники России вечную память тех, кто чтит русское прошлое и преклоняется перед «отеческими гробами»; но были у противников большевизма и ошибки, не изъять из скорбной летописи тех времен и страницы темные, эпизоды зловещие; те, кто верой и правдой служит родной истории, обязан помнить и их. Наживин многое понял за годы братоубийственной войны и не упрощал, не подгонял под красивую схему обретенное тогда знание. Такой подход не мог сулить легкой жизни – и особенно в эмиграции, где после краха Белой борьбы оказался и наш герой.
В 1920 году Наживин эвакуировался вместе с остатками разбитых добровольческих полков из Новороссийска в Болгарию. И начались десятилетия изгнания… Довелось ему пожить и в Австрии, и в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (Югославии), и в Германии. С 1924 года он осел наконец в Бельгии. Там Наживин и провел, почти безвыездно, отпущенные ему годы, стал членом писательского клуба «Единорог», даже основал собственное издательство. Там, в Брюсселе, в стороне от крупнейших эмигрантских центров, он и завершил 5 апреля 1940 года свой многотрудный земной путь и лег в чужую землю.
Странная, причудливая судьба… Жил одиноко, преимущественно в деревне, свел до минимума визиты в столицы, не любил кружки и салоны, чрезвычайно много работал. Работал – и печатался в журналах и альманахах: «Двуглавом орле», «Зарницах», «Перезвонах», «Воле России», «Детинце», «Зеленой палочке»; в газетах «Руль», «Парижский вестник», «Русь», «Возрождение» и других. Оказался же в итоге писателем маргинальным, почти не замеченным критикой Зарубежной России. Объяснить феномен Наживина непросто, но, кажется, можно. Впрочем, сначала поведаем о некоторых впечатляющих фактах из его литературной биографии.
Вот, например, перечень тех городов мира, в которых печатались книги Наживина: Париж, Берлин, Вена, Брюссель, Рига, Нови Сад, Тяньцзин, Харбин, Мюнхен, Лейпциг… Многоточие здесь – знак нашей неуверенности: не исключено, что были и иные выходные данные на титульных листах сочинений писателя. Но и приведенный реестр стран и континентов достаточно внушителен, редкие художники-эмигранты могли похвастаться такой географией. Вывод напрашивается сам собой: прагматичным издателям было выгодно печатать Наживина, следовательно, его книги пользовались популярностью у эмигрантской публики, не залеживались на складах и в лавках.
А вот самый сжатый конспект творчества Наживина в изгнании, беглый обзор жанров и тем. Центральное место было отведено, безусловно, романам историческим, произведениям из жизни разных народов в различные эпохи. Тут и сочинение о временах Моисея («Расцветший в ночи лотос»), и роман из древнеримской дали («Иудей»), и хроника столь же далекой жизни греков («Софисты»), и прочие опыты художественного осмысления проблем всемирной истории. Рядом – попытки проникновения в русское прошлое, к примеру, во времена правления Владимира Святого («Глаголят стяги»), в эпоху татаро-монгольского нашествия («Бес, творящий мечту»), исследование быта и нравов на Руси в XVI столетии («Кремль»). Не забыты и коллизии недавние: им посвящен фундаментальный роман «Распутин», и «злободневные темы»: отдельные книги повествуют о вчерашних мытарствах беженцев по воюющей России и за границей.
За двадцать лет эмиграции Наживин, помимо исторических романов, написал и ряд фантастических произведений – таких, как «Во мгле грядущего» или «Поцелуй королевы», несколько детских книг («В деревне», «Зеленя», «Сказка про большого петуха»), обширные мемуарные сочинения («Записки о революции», «Накануне» и др.), массу публицистических статей. Иными словами, он реализовал себя сполна, раскрылся всесторонне, что само по себе уже достижение для писателя, оторванного от родной почвы и заброшенного в чуждые пределы. Но…
Но с Наживиным произошел редкий для писателя-эмигранта и вообще для русского писателя случай: его книги были с восторгом восприняты на Западе, и хвалебным рецензиям на них не было конца. Судя по всему, в этой неожиданной восторженности не было политического лукавства, которое в более поздние времена вытеснило в европейской прессе объективную литературную критику и которое может называться «эффектом Бориса Пастернака». Нет, деятели западной культуры, кажется, вполне искренне восхищались новооткрытым русским прозаиком, ставили Наживина на одну доску, допустим, с Буниным и Мережковским. А иные авторитеты, чья компетенция вроде бы вне подозрений, смело сопоставляли наживинские романы с вершинными творениями русской классической литературы. Особых почестей удостоился «Распутин», который был впервые напечатан в 1923 году в Лейпциге и вскоре переведен на многие языки, зачислен в бестселлеры.
Знаменитый Томас Манн писал автору сенсации: «Для меня было особенной радостью познакомиться с русским писателем, который совершенно непонятным образом до сих пор ускользал от меня. Ваш «Распутин» – монументальное произведение и был для меня во всех отношениях – в историческом, культурном и литературном – большим открытием». Немецкому академику вторила не менее известная Сельма Лагерлеф, шведская писательница и лауреат Нобелевской премии: «Прочитав Вашего «Распутина», я чувствую себя исполненной величайшего удивления перед той силой и значением, с которыми Вы картина за картиной представляете русский народ… И Вам удалось достойным всякого удивления образом заставить эти картины жить. За чтением Вашей книги почти забываешь, что это лишь поэтический вымысел». Приведем еще высказывание видного датского критика профессора Георга Брандеса: «Наживиным создано обширное и крупное произведение, которое по праву может стать рядом с не менее обширным романом Льва Толстого «Война и мир»… Этот эпос в прозе охватывает подавляющую массу лиц всевозможных положений и может быть рекомендован всякому желающему познать современную Россию, как совершенно необходимое и мастерское произведение». Таких отзывов, и не только о «Распутине», было в европейской прессе предостаточно. Много было и лестных сравнений: чаще всего, естественно, со Львом Толстым, но и с Гоголем, Лесковым, Достоевским. Конечно, западные умы увлекались, в чем-то обманывались, где-то лицезрели мираж, да и не понимали толком сокровенную суть русской литературы; конечно, известно, что иные произведения преображаются в переводе, иные же – теряют прелесть подлинника; все это так, но речь в данном случае идет о другом: о самом факте крайне внимательного и уважительного отношения зарубежного литературоведения к трудам Ивана Наживина. Как бы ни трактовать данный факт, но он имел место.
И в те же годы, в тех же странах имело место почти полное безразличие русской эмигрантской критики к печатавшимся книгам Наживина. Отзывы о них, как правило, сдержанные или откровенно предвзятые, изредка появлялись в берлинских периодических изданиях или мелькали в периферийных газетах типа «Новой русской жизни» (Гельсингфорс), «Сегодня» (Рига) или «Рубежа» (Харбин). В ходе изысканий, проведенных автором этих строк, удалось обнаружить всего лишь около двадцати рецензий, написанных русскими беженцами на книги Наживина, своего товарища по изгнанию. Согласитесь: двадцать откликов за двадцать лет каторжного труда – цифра смехотворная; для сравнения скажем, что о наживинском «Распутине» в одной только Германии было опубликовано более 30 отзывов. А итогом целенаправленного замалчивания имени писателя в Зарубежной России стали строки главного историографа эмигрантской литературы Глеба Петровича Струве, строки, полные снобизма и пренебрежения, числом ровно три, вынесенные нами в эпиграф данного очерка.