Заря догорела, земля потонула во мгле, в глубоком небе засеребрились звездные россыпи, вдали, в Севастополе, засветились огоньки и было в этих огоньках что-то уютное, теплое, но как будто немного печальное… Сзади, в темноте, вдруг захрустели по гравию и ракушкам чьи-то шаги. Старик не спеша обернулся. Берегом шла, потупившись, какая-то высокая тень. Когда идущий подошел ближе, старик, чтобы предупредить о своем присутствии, осторожно кашлянул. Тот сразу остановился и вгляделся в темноту.
– Кто вы? – строго спросил он. – Что вы тут делаете?..
Старик рассмотрел, что это был офицер.
– Так сижу, государь мой… – спокойно отвечал он. – И думаю…
– Что? – наклонив голову вперед, как это делают глухие, переспросил офицер.
– Думаю, государь мой, думаю… – громче повторил старик. – Предаюсь на старости лет занятию, которым, к сожалению, весьма пренебрегал в молодые годы, как, впрочем, и все люди… – ласково усмехнувшись, добавил он.
– Но… кто вы? – спросил офицер, шагнув ближе и всматриваясь в старика, и вдруг спохватился: – Вы извините, что я так спрашиваю…
– Да отчего же? – усмехнулся старик. – Я с удовольствием удовлетворю вашему любопытству, государь мой, хотя, право, несколько затрудняюсь ответить вам коротко… Кто я?.. Был я в жизни и помещиком, и офицером, и государственным преступником, и всесветным бродягой. А теперь, поелику дни мои близки уже к концу, я, ежели угодно, могу назвать себя амбулантным, так сказать, философом…
– Разрешите присесть! – сказал вежливо офицер и, когда старик ласково подвинулся, давая ему на камне место, сел рядом с ним.
– Довольно необыкновенный карьер в жизни сделали вы, сударь…
– Ежели смотреть в глубину вещей, государь мой, то все карьеры людей более или менее одинаковы… – задумчиво сказал старик. – Внешняя пестрота жизни сбивает нас. Героическая жизнь хотя бы нашего государя императора Александра Павловича и жизнь последнего дворового, который пасет свиней, одна и та же: всем задан урок, и все более или менее слабо справляются с ним… Вот недавно, – вздохнув, продолжал он, – попалось мне в руки несколько эпиграмм нашего молодого, но уже знаменитого поэта, господина Пушкина…
– О, это совершенно пустой малый!.. – живо воскликнул офицер.
– Он просто очень еще молодой человек, государь мой… – мягко поправил старик. – Но в нем заложены большие возможности. Подождите, созреет, разгорится и тогда, может быть, он скажет нам немало доброго. Он много умнее, государь мой, чем он представляется. Но, правда, пред ним две огромных опасности: его страстей хватит на всю нашу гвардию, и он не проснулся еще для Бога… Последнее опаснее всего… И вы изволите судить о нем так же пристрастно, государь мой, как и он судит о лицах правительства. Впрочем, это свойство слишком человеческое… Люди не понимают один другого. Человек – это факел, горящий в пустыне… Его бунтарство… Боже мой, как можем мы порицать его, когда мы почти все в молодости этой болезнью переболели?! Вспомните начало царствования государя императора Александра Павловича: и он был весь во власти этой наивной жажды переделать весь мир… Нет, я не могу судить господина Пушкина так строго, государь мой!
– Мне чрезвычайно интересно, что вы изволите говорить… – тихо сказал офицер, который все тянулся ухом к старику, точно боясь недослышать. – Эти материи чрезвычайно занимают и меня. Но разрешите просить вас говорить несколько погромче, если это вас не затруднит: я плохо слышу… Впрочем, если я нескромен, то прошу извинить меня…
– Нисколько, государь мой, – отвечал старик. – Люди должны братски делиться своим опытом… А мне – чего мне бояться? Мирская молва – морская волна… – указал он на рассыпавшиеся у берега валы. – И поелику жизненные, важнейшие вопросы сии вас интересуют, государь мой, я готов беседовать с вами самым откровенным образом, – сказал он и, вспомнив о глухоте своего собеседника, повысил голос: – Родился я, государь мой, в богатой помещичьей семье и, получив довольно солидное домашнее образование, поступил в Российский императорский флот. Связи у меня среди сильных мира сего были – даже ныне царствующий государь император, тогда великий князь, знал меня лично и удостаивал своего расположения – и потому по службе я подвигался быстро, тем более, скажу без ложной скромности, что я дело любил и служил ему не за страх, а за совесть. Когда на престол вступил император Павел, я был уже, несмотря на молодые годы, капитан-лейтенантом. Вы, конечно, согласитесь, государь мой, что времена те были не из легких и что молодому сердцу было трудненько претерпевать безумства несчастного монарха. И я роптал, и, как и господин Пушкин, пустился в сочинительство, хотя, конечно, во мне не было и тысячной доли того великого дарования, каким исполнен сей молодой поэт. И вот раз сочинил я, государь мой, эпиграмму на государя императора и собственноручно наклеил ее на стену Исаакиевского собора. Эпиграмма моя была вся в четыре строчки:
Се памятник двух царств.
Обоим столь приличный:
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный…
Вам, вероятно, известно, государь мой, что собор сей начали строить при императрице Екатерине из мрамора, а кончили при императоре Павле уже из кирпича. И вот, увидев в сем обстоятельстве некий символ, и пожелал я владыку нашего уязвить… Вы, конечно, видите, что произведение мое было простым мальчишеством, но… не так рассудил покойный государь император. Меня схватили шпионы, заперли в Тайную экспедицию, и государь император вместо того, чтобы на пошлость эту рассмеяться, приказал отрезать мне язык и уши и под чужим именем сослать на вечные времена в Сибирь…
Офицер чуть пошевелился. Старик замолчал. Тихо вздыхало море и упоительно пахло водой, водорослями и далью… Искрились звезды над головой…
– Я помню ту страшную ночь, которая как бы переломила мою жизнь надвое, – продолжал задумчиво старик. – Я сидел в холодном каменном мешке. Завтра надо мной должна была совершиться страшная казнь, а затем, сейчас же – далекая и страшная, как тогда казалось, Сибирь навеки. Я как бы погребался заживо. Завтра меня уже не будет, а будет какой-то обрубок, какой-то полумертвец, которого бросят в пучину неизвестности. Я не знаю, как я не сошел с ума в ту ночь, государь мой. И мне захотелось проститься с матерью и с моим братцем, с которым мы были связаны узами самой сердечной любви… Мучительно хотелось мне проститься и с той, которую я тогда так страстно любил, но… но это было… невозможно. С разрешения начальства мне дали чернил и бумаги, я присел к столу и – не мог выдавить из себя ни слова: цепенея от ужаса, я все представлял себе, как все это завтра будет, и ум мой мутился. Пробовал я молиться – я не мог молиться. Мне казалось, что просто смерть куда лучше, но – как ее в этом каменном мешке найти? И я сидел, оцепенев, у стола и на листе бумаги чертил обрывки молитв, которые крутились в моем мозгу, и так разные слова и буквы, которые сами подвертывались мне под перо… Я не помню, сколько времени прошло, как вдруг за крепкой дверью послышались быстрые шаги нескольких человек, заскрежетал ключ, и я с табуреткой в руке вскочил: я буду защищаться, и, может быть, в схватке они меня убьют… Дверь отворилась, и в мою камеру вошел – государь наследник Александр Павлович. С ним были еще люди, но кто, я не видел, не разобрал, потому что я видел только его… И я до сих пор не могу забыть это молодое, прекрасное лицо, эти удивительные глаза, в которых стояли слезы, эти трясущиеся губы его… И он сказал мне – все сие было точно во сне, – что он меня освобождает, но чтобы я немедленно скрылся не только из Петербурга, но и из России, что деньги и паспорт на чужое имя мне сейчас передадут, но чтобы я, как капитан-лейтенант Акимов, умер бы немедленно, иначе за меня могут пострадать многие ни в чем не повинные люди. Если не жизнь, то его свобода в те дни висела на волоске – безумный отец готовил и для него горькую чашу, – и вот он все же не убоялся… Все знали, что дни императора Павла уже сочтены – темные слухи о заговорах ходили по всей России, – и все понимали, что не сегодня, так завтра Александр будет императором, и потому одно его слово, и я, перешагнув чрез страшную боль разрыва с любимой женщиной, со всеми близкими, с деньгами и подложным паспортом был уже в Париже…
– Но позвольте!.. – вдруг живо воскликнул взволнованный офицер. – В первые же дни по восшествии на престол я повелел отыскать вас и возвратить вам все ваши права и прежнее положение. Но вас нигде не нашли!..
Старик отшатнулся от него и во все глаза смотрел на черную тень, чуть посеребренную встающим из-за моря лунным серпиком.
– Позвольте, государь мой… Вы… я не понимаю… – пробормотал он. – Я…
Офицер спохватился.
– Но… я – Александр… – смущенно сказал он.
– Это вы?! Действительно, вы? – вскочив, взволнованно воскликнул старик.
Он схватил руку своего собеседника и из всех сил всматривался в это белое в свете месяца, красивое, но уже увядшее лицо.
– Ваше величество… – пробормотал он и вдруг нагнулся и в долгом поцелуе приник к задрожавшей руке царя.
– Но… зачем же так?.. – тихонько освобождая свою руку, проговорил Александр. – Мы старые друзья… И я очень, очень рад, что встретил вас… – И он обнял старика. – Но как же вас не нашли тогда?! – воскликнул Александр. – Куда вы девались?
– Очень просто, ваше величество… – улыбнулся взволнованный старик. – Ведь чиновники искали капитан-лейтенанта Акимова, а я по бумагам был отставной полковник Брянцев…
Александр ударил себя по лбу.
– В самом деле… Какая глупость!.. Как мог я упустить это из виду!
– Мне братец потом сказывал, что меня искали везде, – продолжал старик, – но ваше величество извинит меня, что я не отозвался. Ведь в каземате Тайной экспедиции капитан-лейтенант Акимов действительно умер, умер сей смешной и самоуверенный вроде господина Пушкина мальчик. Все, что от моего прошлого у меня осталось, это только та бумажка, которую я исчертил всю в каземате и которую я и теперь ношу в ладанке на груди моей. Да, а из застенка вышел в ночь сразу постаревший полковник Брянцев, который в старую шкуру свою возвращаться совсем не хотел. Часто испытывал я искушение написать вашему величеству, чтобы еще раз благодарить вас, но я, прямо говорю, боялся, что сие затянет меня на мою прежнюю дорогу жизни, а я того не хотел никак. А благодарность к вашему величеству жила в моем сердце неугасимо всегда и… я молился за вас… Я привык к моему новому положению, и, весь занятый испытанием важнейших вопросов бытия, я решительно ничего для себя не искал… Мать моя вскоре после моего отъезда скончалась, а братец высылал мне аккуратно мою часть доходов, из которых я не проживал на себя и десятой доли…