[33], как говорят немцы, не понимая значения того, что они говорят. И, в конце концов, каждый из нас может повторить вместе с Людовиком XIV: l’état ç’est moi[34] – только у нас эти слова будут иметь смысл несравненно более глубокий, чем у надутого пустым чванством Людовика… Я утверждаю, – стукнул он палкой в белый песок, подчеркивая, – я утверждаю, что не правительства виноваты перед народами, а народы перед правительствами, перед обреченными им Роком людьми. Хорошо, если на месте обреченного окажется какая-нибудь тупица в золоте, как это бывает, к счастью, в большинстве случаев, а если слепой случай толкнет туда – человека?!
Наступило долгое молчание. Плескал и звенел в лунном сумраке фонтан. Где-то в отдалении слышалась татарская песня, причудливая, как восточный узор. Летучие мыши чуть попискивали, носясь вкруг столетнего ореха…
– Обличать деятельность правительства, как это теперь вошло в моду, – продолжал старик, – требовать от них чего-то не только совершенно бесполезно, но несправедливо и вредно. Вредно потому, что это отвлекает внимание людей от самого важного дела, от истинного источника всего зла, то есть от своего собственного сердца… Вера в Людовиков, Наполеонов, Робеспьеров, в масонов, в тайные общества принижает человеческую личность, а уничтожение этого суеверия возвышает ее. Человек не средство, не глина в чьих-то руках, а творец жизни. Не сказано ли нам: вы – боги?.. Твори каждый, не дожидаясь других, для света очищай свою волю, направляй все свои помыслы и все силы на вечное, на доброе, на прекрасное – и кошмар жизни рассеется, и станет она светлой и торжественной литургией…
Он замолчал, поднял старое лицо свое к звездам и так сидел – точно молился… Александр был чрезвычайно взволнован. Ему казалось, что никто еще не выражал так четко тех мыслей, которые всю жизнь смутно бродили в нем… И все лепетал, все звенел в серебряной мгле фонтан…
– Вы, может быть, не поверите мне, – тихо сказал Александр, – но разными путями жизни мы пришли все же к одному выводу: надо оставить все в руки Божии и – уйти…
Старик обратил к нему свое просиявшее лицо:
– Да, только и нужно, что уйти, ваше величество… – сказал он. – Ради себя уйти нужно… Слухом земля полнится, ваше величество: я не раз слышал, что вы давно сие намерение имели. Его надо исполнить. Надо освободить вашу, нам обреченную, душу от власти нашей. Когда я жил еще в Германии, мне посчастливилось познакомиться с одним молодым ученым, неким Артуром Шопенгауэром. Человек великого проникновения, ума необычайного, хотя и не признанный своими соотечественниками. И как раз на этом вот вопросе и он поскользнулся. С одной стороны, он отрицает за всяким смертным право властвовать над народом «против его воли», но, с другой стороны, он считает этот народ «вечно несовершеннолетним державцем», как говорит он, который должен постоянно находиться под опекой и которому нельзя представить права управлять собой, так как демагоги тотчас же сделают его игрушкой в своих руках. Но спрашивается: кто же защитит его от демагогов? Людовик? Наполеон? Да чем же Наполеон лучше демагогов? Разве он не опаснейший из демагогов?.. Впрочем, – мягко усмехнулся он, – господин Шопенгауэр, как человек великого ума, всегда оговаривается: в политике людям всегда неизвестно, говорит он, что для них полезно, и послужит ли данное событие к их пользе или ко вреду…
– Вот, вот, вот, это и я всегда по горькому опыту думал! – воскликнул Александр. – Да, я давно уже хотел уйти, – продолжал он. – И не думайте, что сладость власти удерживает меня, – нет, сладость эта для меня давно уже стала горечью. Еще пожар Москвы разогнал для меня призраки и обманы… Клянусь вам, что останавливали меня всегда только две вещи: сперва это была мысль о том, кто станет на мое место. Константин отказался теперь от престола решительно, а Николай очень уж самоуверен и недобр: боюсь, немало хлопот наделает он людям… Но… но это отпало: хлопот немало наделал им и я…
– Нет, нет, ваше величество, хлопот сих, как вы изволите выражаться, наделали им не вы, а они сами, – решительно сказал полковник. – Не берите на свои плечи грехи мира – он сам должен нести их. Но в том, что заботы о преемнике оставили вас, вы совершенно правы: не ваше это дело… Прежде чем стать императором великой страны, вы были человеком. И свой человеческий долг каждый из нас должен исполнить прежде всего, ибо, когда он его исполнит до конца, все остальное само отпадает от него, – тепло проговорил он и снова, точно молясь, поднял глаза в звездное небо.
И опять было долгое молчание.
– Откроюсь вам до конца, друг мой… – взволнованно проговорил Александр. – Уже по дороге сюда я окончательно решил уйти. Но вы представьте, до сих пор я не могу решить, как, куда уйти мне, императору всероссийскому?.. Это вот и было второй причиной, почему я столько времени терзался на троне. Куда уйти, как? Что же, передать трон Николаю и самому поселиться хоть здесь вот, в Крыму? Уехать за границу, на Рейн, как мечтали мы с женой в молодости? Вот недавно под Ялтой одно местечко чрезвычайно пленило меня, я приказал купить его и уже просил архитектора Эльсона, англичанина, начертать план небольшого домика для меня. «Вот, – думал я, – и заживем тут с Елизаветой Алексеевной своим домиком…» Но чрез пять минуть уже я понял, что это мечта, вздор: не дадут и тут мне люди покоя… Куда бы я ни поехал, я всюду бывший император всея России, и люди будут… висеть на заборах и смотреть на меня, как на белого медведя… Искушала мысль уйти в монашество, но я женат… и… и… нет, надо договаривать до конца… жена моя была несчастлива со мною… на многое я ее толкнул… на грех… А теперь она больна, жить ей, может быть, уже недолго, и так хочется хотя отчасти загладить… свой грех перед нею… Но уйти я должен – я просто больше не могу… И… и… может быть, вы поможете мне… советом… и даже… Вот вы считаете себя немножко должником мне, хотя, освобождая вас тогда, я исполнил только долг человека, – в таком случае отплатите мне тою же монетой: помогите вырваться из тюрьмы мне…
– Если даже понадобится для этого моя жизнь, то она в вашем распоряжении, ваше величество!.. – тепло воскликнул старик. – Жизненная задача ваша, ваше величество, действительно, чрезвычайно трудна, – прибавил он. – Но будем надеяться на милость Божию…
– Благодарю вас от всей души, – сказал Александр, тронутый. – Но где же вы будете в ближайшее время, чтобы я в случае нужды мог сразу отыскать вас?
– Где вам будет угодно, ваше величество. Мне все равно, где жить…
– Завтра я возвращаюсь в Таганрог, к жене, – сказал Александр. – И если вам все равно, где жить, то, может быть, вы лучше всего приехали бы туда? Это тихий и уютный городок, и я думаю, вам будет приятно… Я позабочусь, чтобы вас устроили хорошо.
– Благодарю вас, ваше величество, но я не имею нужды решительно ни в чем. Поезжайте с Богом, и я сейчас же последую за вами…
– Еще раз от всего сердца благодарю вас. А теперь я должен идти, – сказал Александр, вставая. – Эти последние дни я чувствую себя что-то нехорошо: не то простудился немного, когда ездил верхом в Георгиевский монастырь, не то желудок шалит. А теперь давайте по-братски обнимемся.
Они обнялись. Александр, хрустя песком, пошел к городу. Какая-то тень торопливо спряталась за тополями. Царь сделал вид, что не заметил ее. А старик, проводив его глазами, снова поднял умиленное лицо свое к небу и тепло прошептал:
– Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…
XXII. Уход
По дороге в Таганрог недомогание царя усилилось, но он крепился и скрывал это: он терпеть не мог возни с врачами и лекарствами. В Орехове, перемогаясь, ему пришлось самому разбирать дело гражданского губернатора и архиепископа Феофана, которые не только поссорились, но даже подрались. Его постоянный врач, баронет Яков Васильевич Виллье – добрейший человек, у которого был один только недостаток: он чрезвычайно крепко веровал в свои знания и в действительность своих снадобий – начал тревожиться, но Александр не обращал ни на что внимания и торопился в назначенный срок, 5 ноября, попасть в Таганрог, где его уже ждала Елизавета Алексеевна.
Александр много думал о жене. Еще перед отъездом из Таганрога в Крым он сам подготовил все для приезда больной. Он не оставил в скромном доме генерала Арнольди, который он занял, неосмотренным ни единого уголка, сам расставлял мебель, сам развешивал картины, сам разбивал в запущенном саду дорожки. Дом был каменный, одноэтажный, с помещением для прислуги в подвальном этаже. Из окон, через сад, открывался вид на море. Половина государыни состояла из восьми комнат, из которых две предназначались для ее фрейлин, а для Александра было всего две комнаты. Посреди дома был большой покой, служивший одновременно приемной и столовой. Обстановка была самая простая. Александр в личной жизни очень любил простоту, но для больной жены он старался устроить все поуютнее…
И, когда Елизавета Алексеевна приехала, он окружил ее самым нежным вниманием. Она чувствовала это устремление его души к ней, сама к нему тянулась, но, все стыдясь этого, оба скрывали свои чувства, не договаривали до конца и по-прежнему мучительно ощущали какую-то стеклянную стену…
Когда он вернулся из Крыма совсем больной, она встревожилась. Положение его ухудшалось: его трепала лихорадка, чрезвычайная слабость и апатия точно сковывали его, и иногда бывали даже обмороки. Виллье никак не мог решить, что это собственно: hemitritaeus semitertiana[35] или же febris gastriae biliosa[36], но тем не менее уговаривал больного принять слабительное, позволить сделать себе кровопускание, глотать лекарства и иногда выводил его этим из себя. Виллье плакал, и Александр, тронутый, подзывал его к себе и просил не обижаться: