– Нет, дворец, господа, это святое место… – громко сказал обстоятельный Батеньков. – Стоит только солдатам до него прикоснуться, как их уж ни от чего не удержишь…
– Вот это верно!.. – тряхнул головой Булатов.
– Нисколько!.. – горячо набросился на него молоденький моряк с сердитыми глазами. – Ежели взять большую книгу с золотой печатью и написать на ней крупными буквами «Закон» да пронести ее по полкам, они пойдут, куда угодно… Посмотрите на Гишпанию: начали с горстью войска, а каких делов натворили!..
– Правильно! – крикнул Николай Бестужев. – И ваш Кронштадт пусть будет нашим островом Леоном…[41]
– Напротив того: наш остров Леон должен быть на Волхове или на Ильмени, в военных поселениях… – возразил Батеньков. – Недовольство там такое, что от одной искры все запылает, и на Петербург можно будет двинуть до сорока тысяч…
– Да и здесь в полках кипит!.. – кричали со всех сторон. – Но мы мало считаемся с командным составом, господа. У великих князей в руках дивизии, и они имели достаточно осторожности насовать своих креатур везде. Они с царем раздают земли, деньги, чины, а мы что? Синица в руках лучше журавля в небе. Мы сулим пока отвлеченности и надеемся наделать государственных деятелей из прапорщиков, которые и вести себя как следует не умеют… Утопия все это…
– Господа… – чувствуя в горле острую боль, громко проговорил Рылеев. – В настоящий момент поздно разводить критику. Нам выхода нет: конечно, все мы у них уже на мушке… Лучше быть взятым на площади, чем в постели. Пусть лучше все видят, как мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества и никто даже и знать не будет, где мы и за что мы пропали…
Трубецкого пошатнуло. Он проклинал свое легкомыслие, но старался сохранить свой значительный вид.
– Ну, что же, и умрем… – мечтательно улыбнулся молодой князь А.И. Одоевский, конногвардеец и поэт. – Ах, как славно мы умрем!..
Между тем подходили все новые и новые заговорщики, офицеры-гвардейцы. Вести были мало утешительны: твердой уверенности, что их части пойдут за ними, не было почти ни у кого. У многих на душе посветлело: авось ничего не будет. Но все поддерживали один в другом веру в успех: лиха беда начало…
Молоденький моряк с сердитыми глазами изливал в уголке кому-то свое негодование:
– Они мечтают перенести столицу в Нижний и переименовать Нижний во Владимир, а в делах под носом сам черт ногу сломит… Сколько раз восставал Завалишин против всех этих беспорядков и – нич-чего!.. Рылеев нарочно окружает себя бездарностями, – понизил он голос, – чтобы ему одному над всеми господствовать. Он гордится, что в наших рядах столько представителей аристократии, но я совсем не уверен, что это так уж нравится народу…
– Может быть, наши южане более правы, поднимая знамя республики, – поддержал его Дивов, моряк с безусым розовым личиком. – Вечевой колокол в Пскове умолк ведь только в 1570 году. Республики новгородская и псковская существовали семьсот лет, а хлыновская, вятская – триста лет. И вообще это наше ребячье цеплянье за Романовых противно: их предок Кобыла – не угодно ли: Кобыла!.. – приехал на Русь из Пруссии только в XIV веке, и в 1613 году избранными они оказались только благодаря взаимной зависти старых княжьих родов…
– Да и какие они Романовы?! – проговорил моряк с сердитыми глазами. – Так, немецкие ублюдки какие-то… Голштинцы…
– Нет, господа, эти постоянные выпады против немцев мне решительно не по душе… – сказал князь Оболенский. – Мы можем и должны быть русскими, но к чему же постоянно… амбетировать наших немцев? Если Клейнмихель, бывший у генерал-аншефа Апраксина в услуге, лакеем, прохвост, то нисколько не лучше Аракчеев. И среди нас есть такие чудесные люди, как барон Розен, барон Штейнгель, Сутгоф. Они очень преданы России… Дело не в том, что Романовы голштинцы, а в том, что они никуда не годятся…
– Но, в конце концов, мы все от Адама, а он, по Библии, был как будто «из насих»…
Засмеялись…
Рылеев нервно постучал ножом о край стакана.
– Минуту внимания, господа!.. – с гримасой от боли в горле сказал он с усилием. – Сроки близятся, и мы должны остановиться на чем-нибудь определенном. Завтра будет уже поздно… Итак: диктатором мы уже наметили князя С.П. Трубецкого… Все согласны, господа?..
– Просим, просим!..
Князь с достоинством раскланялся.
– Прекрасно, – сказал Рылеев. – Командование восставшими полками, если не подъедет вызванный нами из Москвы Михаил Федорович Орлов, возьмут на себя, как решено, князь Трубецкой, полковник Булатов и наш кавказский герой Якубович, знающие военное дело на опыте…
Молодой моряк с сердитыми глазами хотел было что-то возразить, но на него все зашикали: в деле нужен порядок.
– А теперь план восстания… – воодушевляясь, продолжал Рылеев. – Начать восстание решено с гвардейского экипажа, Московского и Лейб-гренадерского полков… – продолжал он, с большим аппетитом, как штатский, произнося красивые, энергичные слова: полки, экипаж, лейб-гренадерский. Наталья Михайловна, несмотря на глубокую тревогу свою, любовалась им. – Этим войскам, как вполне надежным, можно сразу же открыть настоящую цель переворота. Гвардейский экипаж, взяв свои орудия, должен отправиться к Измайловскому полку, с которым он особенно дружит. Измайловцы особенно ненавидят Николая Павловича, и из их офицеров много наших. Московский полк должен явиться перед полки Семеновский и Лейб-егерский, казармы коих от него близко. Финляндский полк надо раскачать самостоятельно. В этом полку много наших офицеров и к тому же весьма энергических. Все эти войска – внимание, господа!.. – должны идти к сенату, в котором утром будут собраны все сенаторы для принесения присяги. Окружив сенат, полки должны заставить его издать манифест, объявляющий о перемене правления и назначении регентства. Во всяком случае, будет сенат согласен или нет, нами положено издать манифест от его имени. Между тем Лейб-гренадерский полк должен отрядить один батальон для занятия крепости, где находится монетный двор и где хранится большой запас монеты, только что полученной от займа. В занятии крепости препятствий не предвидится, потому что караул там держат лейб-гренадеры же, и чрез это занятие мы будем иметь в своем распоряжении не только казну, но и крепостные орудия, которые господствуют над дворцом. Два других батальона лейб-гренадер должны забрать с собой по пути пешую и конную артиллерию, а если можно, то заставить присоединиться к нам и кавалергардов. Среди их офицеров наших особенно много… Правильно ли я изложил наш план, господа?
– Правильно!.. Прекрасно!..
Сердитый лейтенант хотел было опять что-то возразить, но на него зашикали еще энергичнее. Он досадливо махнул рукой и, отвернувшись к окну, стал сердито смотреть в темную улицу с золотой цепью убегающих вдаль фонарей.
– В случае неуспеха восстания здесь, – продолжал Рылеев, держась за горло, – мы со всеми нашими силами отступим к новгородским военным поселениям: там все готово. В случае же успеха – временное правительство, созыв выборных со всей земли и – Новая Россия!
И снова заплескали, забились голоса, и чувствовались в них и нарастающее одушевление, и нарастающая тревога.
– Как исторический дворянин и человек, участвовавший в перевороте, вы можете надеяться попасть и в правительствующую аристократию… – говорил Батеньков Александру Бестужеву.
– О!.. – вспыхнул тот своими прекрасными глазами, которые сводили женщин с ума. – На что мне это? Моя стихия – это бой… Но, во всяком случае, о нас будет страничка в истории…
– Но эта страничка замарает историю, а нас покроет стыдом… – угрюмо сказал молодой коннопионер. – У нас нет достаточно сил.
– У южан все идет на фуфу, что вы мне ни говорите… – громко говорил кто-то невидимый в тесной толпе слушателей. – Был, например, Волконский на кислых водах на Кавказе, и ему помстилось, что и там работает какое-то тайное общество. И вместо того чтобы сперва разобрать дело на месте толком, он и бабахни Пестелю сообщение, что и на Кавказе все готово… А вожаки не очень и стремятся к проверке таких сообщений: это подогревает простачков!..
– Однако Корнилович, который только что приехал с юга, уверяет, что в одной Второй армии мы имеем сто тысяч штыков…
– Смотрите не просчитайтесь!..
Переговорив о чем-то с Рылеевым и Каховским, Трубецкой, отдав общий поклон собранью, вышел в сопровождении хозяина в переднюю. Булатов, видя, что время уходит, а никакой отечественной пользы не получается, вышел вслед за диктатором. И он поймал слова Трубецкого.
– Можно сказать солдатам, что их обманывают, и что государь цесаревич совсем от престола не отказывался, что он здесь и заперт в сенате…
И, выговаривая эти слова, князь чувствовал, как все его существо болит и ноет, как больной зуб… Булатову стало еще более жутко. Рылеев, проводив князя, вернулся в накуренные комнаты.
– Не правда ли, господа, – с усилием громко сказал он, – что мы избрали себе достойного начальника?
Булатов не видел в князе решительно никакого достоинства, но он не посмел высказаться.
– Да, наш диктатор довольно велик… – с мрачной и ядовитой иронией уронил Якубович.
Булатов сразу почувствовал в нем родную душу. Он начал понимать, что все эти гвардейцы и аристократы стремятся истребить власть законного государя и обманывают всех, а в том числе и его самого, а делается все это будто бы для какой-то неведомой ему пользы отечества. Он был очень смущен.
Так как казалось, что все было решено, то стали понемногу расходиться. Собрался и Каховский. Рылеев, прощаясь, с чувством проговорил:
– Любезный друг, ты сир на сей земле… Ты должен пожертвовать собой для общества… Истреби завтра императора!..
– Я всегда готов отдать себя отечеству… – без большого увлечения отвечал, картавя, Каховский. – Но я не вижу…
Его окружили. Все были тронуты его готовностью на страшную жертву. Бестужев, Пущин, Оболенский крепко обняли его. И все стали совещаться, где и как лучше устранить тирана. Булатов чувствовал, что под ногами у него колеблется пол. Он растерянно ос