мотрелся: Якубович в черной повязке своей с ядовитым и мрачным презрением смотрел на все происходящее.
– Хотите, я подвезу вас? – спросил его Булатов.
– Благодарю вас, – мрачно отвечал тот. – С удовольствием…
Выходя, Булатов носом к носу столкнулся с молоденьким лейб-гренадером Сутгофом, которого он любил уже за одно то, что он был лейб-гренадер.
– Ты смотри, будь осторожен завтра… – шепнул он. – Не лезь в петлю прежде отца…
Сутгоф только засмеялся и исчез в дымных комнатах. Булатов подозревал, что заговорщики играют на привязанности к нему лейб-гренадер, злоупотребляют, подымая полк, его именем, но он не знал, как остановить это. Ему становилось все тревожнее и тревожнее. Но стоило ему вспомнить крапивное семя, которое разоряло его и его семью своим преступным отношением к делу, как он весь мутился злобой…
Они с Якубовичем сели в карету. И как только колеса завизжали по морозному снегу и мимо вспотевших стекол побежали тусклые фонари, Булатов обратился к своему мрачному спутнику.
– А скажите: давно вы в етой партии? – спросил он, мягко, по-простонародному, выговаривая не этой, а етой.
– Нет, не давно…
– Знаете ли вы, по крайней мере, отечественную пользу етого заговора?
– Нет, не знаю… – с ледяным презрением отвечал Якубович.
– А как число наших солдат?
– И того не знаю… Мне Рылеев называл так, что с нами весь Измайловский полк, батальон финляндцев, две роты московцев, лейб-гренадеры в полном составе, весь гвардейский экипаж, часть кавалерии… Но, может быть, он и врет…
– Непременно врет… Давно вы с етими людьми знакомы?
– Князя Трубецкого вижу в первый раз… И Рылеева знаю недавно…
Булатов щелкнул себя по коленке.
– Тогда я прямо скажу вам: нас обманывают!.. – воскликнул он. – Рылеева я знаю давно. Быв детьми, мы вместе с ним воспитывались в первом кадетском корпусе, в одной роте… Мне кажется, что он так и рожден для заварки каш. Но сам всегда остается в стороне… Но теперь он как будто человек порядочный и вышел так, что я даже и не ожидал: довольно хорошо пишет, но, между протчим, ети «Думы» его, да и все, возмутительны… Слышал я, что и на дуели он выходил – стало быть, дух имеет. Но мне они все кажутся подозрительными…
– Я рад, что мы с вами одних мыслей… – сказал значительно Якубович.
– А тогда давайте порешим так, – сказал Булатов. – Так как ни вы, ни я не знаем предполагаемой ими отечественной пользы, ни лиц, который участвуют в етой партии странным образом, не знаем и числа их войск, то надо сперва разузнать все ето, и если предложения их точно полезны, то действовать с ними. И давайте дадим друг другу слово в случае опасности один другого защищать…
Якубович значительно и крепко пожал ему руку…
Оба боевые офицеры, они не раз видели смерть в глаза. Но то неизвестное, что таилось в этой черной ночи, было как будто страшнее смерти. Булатов явно понимал, что на это идти нельзя, но ему казалось, что и отступать уже поздно, что они считают его своим, что он, как честный человек, теперь должен идти с ними до конца… И он глухо проговорил в темноте:
– Как бы вместо етой невидимой отечественной пользы не принести бы нам народу вреда!.. Как только мы откроем огонь, чернь со всего города бросится грабить… не разбирая… Да… – тяжело вздохнул он. – До чего дожили! В городе прямо говорят: корона русская ныне подносится, как чай, и никто не хочет…
И опять замолчали. Оно наступало холодным, черным, неудержимым уже потопом, от которого не было спасения…
XXVI. Блистательная виктория
Едва встало в морозном тумане красное круглое, без лучей солнце, как заговорщики заметались по городу: одни для того, чтобы укрепить себя в общении с друзьями, другие в казармы поднимать солдат, третьи – прятаться… Штабс-капитан гвардейского штаба Корнилович, известный в литературных кругах своими историческими трудами, по поручению князя С.П. Трубецкого с утра понесся к М.М. Сперанскому узнать, готов ли тот будет, в случае успеха восстания, стать одним из членов временного правительства. Тот принял его в халате – он пил чай – и, выслушав, с удивлением отступил на шаг назад.
– Да вы с ума сошли!.. – тихонько воскликнул он. – Разве такие предложения делаются преждевременно?.. Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне…
И он очень холодно, с выражением оскорбленного достоинства, отпустил странного гонца. И, когда Корнилович точно передал его ответ диктатору, тот окончательно убедился, что все пропало, и думал только об одном: как спастись…
Батеньков выходить не торопился. Попив чаю и хорошо закусив, он, в ожидании известий, сидел у себя в кабинете и мечтал о том, как он удивит во временном правительстве всех своими познаниями и государственной мудростью, настоящей, деловой, без красивых фраз, и как увлечет всех за собой. Вдруг слуга подал ему повестку: немедленно явиться к присяге. Он поехал, на всякой случай присягнул, заглянул к себе в министерство путей сообщения и, тревожный, вернулся домой. И вдруг незримым вихрем пронесся слух: на Сенатской площади собрались солдаты и мужики и кричат: «Константин!» Батеньков перепугался, заперся у себя и, сразу забыв обо всех мечтаниях, желал только одного: чтобы тех отчаянных, которые выйдут к солдатам, скорее переловили и чтобы государь, получив такой урок, царствовал бы в мире и с благорасположением к народу…
Полковник Булатов как сумасшедший носился по городу. Он с удивлением замечал, что он потерял всякую власть над своими мыслями: они точно с цепи сорвались и табуном бешеных коней неслись неизвестно куда… И он бросался то на Сенатскую площадь, то домой, то в штаб, чтобы поскорее присягнуть и тем положить конец этим мучительным колебаниям. И вот он в штабе, и клянется пред крестом и Евангелием – отомстить Николаю, и, весь дрожа, подписывает присягу служить ему верой и правдой. И снова уносится неизвестно куда…
В казармах бурлило. Первыми поднялись московцы. Командир полка, полковник Фредерикс, перепуганный, прилетел в казармы. Александр Бестужев дерзко остановил его у ворот и – показал пистолет. Немец отскочил и наткнулся на задорного князя Щепнина-Ростовского. Ударом сабли тот свалил генерала на землю. Начальник дивизии, генерал Шеншин, уговаривавший солдат, подвергся той же участи. И до того молодой князь разгорелся, что бросился и на полковника Хвощинского. Полковник понесся во весь дух, князь нагнал его и саблей плашмя нанес ему крепкий удар вдоль спины.
– Умираю!.. – закричал Хвощинский. – Спасите: умираю!..
Вслед ему несся веселый хохот и заливистый свист солдат… Они сразу осмелели и бурной рекой, под грохот барабанов, потекли на Сенатскую площадь.
Якубович, затаившись, отсиживался у себя на квартире, на Гороховой. Увидав московцев, он вдруг осмелел и бросился к ним. Подняв свою шляпу на острие сабли над головой, он стал впереди полка и исступленно закричал:
– Ура, Константин!..
Роты молодцевато, с подъемом, вышли первыми на Сенатскую площадь и быстро образовали каре вкруг Медного Всадника. Перед фронтом их расхаживал откуда-то взявшийся Каховский с двумя заряженными пистолетами и кинжалом и, весь в «нервической лихорадке», картавя, кричал:
– Ура, Константин!
Солдаты, рослые молодцы, с тупым недоумением и пренебрежением смотрели на щуплую фигурку Каховского. Им было обидно, что какой-то там михрютка путается не в свое дело. А тут явился нелепый, долговязый, весь искривленный Кюхля, который, по обыкновению, ничего не соображал, все забывал, все путал и метался как исступленный. В руках у него был чудовищной величины пистолет, которым он орудовал так, что у всех соседей поджилки тряслись – пока они не убедились, что пистолет подмок и потому совершенно безопасен: по дороге на площадь извозчик вывалил Кюхлю в снег. Народ смотрел на Кюхлю разинув рот.
– Вот етот дюже отчаянный… – сказал рябой мастеровой. – Ты гляди, как орудовает!..
А от дворца уже летели парные сани. В санях, в одном мундире, с голубой лентой через плечо, стоя, с шиком мчался генерал-губернатор, граф Милорадович. Весть о народных волнениях застала его за завтраком у балерины Телешевой, и он был зол… Он выскочил из саней, взял у какого-то офицера лошадь и подскакал к мятежному каре.
– Ребята! – по-генеральски уверенно крикнул он. – Что вы, очумели? Сейчас же приказываю вам возвратиться в казармы и принести присягу государю императору Николаю Павловичу!..
Князь Оболенский, выхватив у одного из солдат ружье, направил штык в грудь генерала.
– Потрудитесь отъехать от фронта, ваше высокопревосходительство! – строго крикнул он.
– Я вас арестую, господин адъютант!.. – весь налившись кровью, в бешенстве закричал Милорадович. – Изво…
Оболенский ткнул его штыком. В то же мгновение затрещало несколько выстрелов, – Каховской стрелял первым, почти в упор, – генерал замотался в седле, припал к луке, шляпа его с пышным плюмажем упала в затоптанный снег, и испуганная лошадь понесла его в толпу…
К площади один за другим шли в грохоте барабанов верные Николаю полки. Первыми, справа по три, шагом подошли конногвардейцы. Это был самый блестящий из гвардейских полков, учрежденный еще при Анне Иоанновне для охраны самодержцев всероссийских. Подошли павловцы, семеновцы, измайловцы, коннопионеры, преображенцы. Николай встретил измайловцев своим медным криком: «Здаррово, малладцы!», но полк – молчал. Николая перекосило. Но сделать было ничего нельзя: может быть, еще момент и его самого подымут на штыки. Со всех сторон уже теснился народ. Огромное большинство было уверено, что предстоит парад войскам…
Туман поредел. Медный Всадник во всей гордой красе своей высился над тихим каре мятежников. И вдруг вспыхнуло «ура»: быстрым шагом, под угрожающий грохот барабанов, под командой пылкого Сутгофа, к ним подходил отряд лейб-гренадер с черными султанами на высоких киверах. Согласно принятой накануне диспозиции, Сутгоф беспрепятственно вошел в крепость, но вместо того, чтобы оставаться в ней и дождаться подхода еще хотя одного батальона, – это дало бы возможность иметь, в случае успеха, важную опору, а в случае неуспеха подождать прибытия подкреплений из военных поселений, – Сутгоф не вытерпел и понесся на Сенатскую площадь.