Полковник Штюрлер, швейцарец, ненавидимый лейб-гренадерами за свою тупую жестокость, все время шел за ними и на отвратительном русском языке умолял их вернуться и присягнуть Николаю. Он напоролся вдруг на Каховского. Тот выстрелом из пистолета свалил его в снег. На Каховского бросился было какой-то свитский офицер, но Каховский ударил его в голову кинжалом… И вдруг разрумянившееся лицо Каховского подернулось гримасой отвращения, он бросил оружие в снег и пробормотал:
– Ну, будет с меня!.. Гадко мясничать так…
Народ постепенно начал разбираться в положении. На все увещания представителей власти разойтись толпа отвечала насмешками:
– Ага! Теперь, когда приспичило, подмазываетесь, а как беда пройдет, опять нашего брата в бараний рог согнете!.. Господа! – кричали они со всех сторон офицерам-повстанцам. – Ведите нас на арсенал, давайте оружие: мы вам весь Петербург в полчаса вверх дном перевернем!..
Но именно этого-то и боялись больше всего повстанцы!
И нестроевые всех полков то и дело подбегали к восставшим:
– Подержитесь, господа, только до вечера… – говорили они. – А когда смеркнется, все солдаты поодиночке перебегут на вашу сторону…
Правительственная сторона видела все это, но действовать не решалась. Все висело на волоске. Наконец, Николай решил двинуть против народа тяжелую, как он думал, артиллерию: митрополит Серафим – один из деятелей реакции и великий интриган – с митрополитом Евгением, вооружившись хоругвями и крестом, в сопровождении нескольких священников и дьяконов, полезли по расквашенному снегу к мятежникам.
– Что вам тут нужно? – строго спросили митрополита, выйдя вперед с обнаженными шпагами, офицеры. – Вы сами знаете, что незачем в дела политические путать религию. Вы ничего тут не сделаете, а только раздражите людей и, пожалуй, нарветесь на оскорбление. Идите лучше с Богом домой… Вон, конногвардейцы собираются как будто атаковать нас…
– Уходите! – крикнул издали, картавя, Каховский. – Не прежнее время обманывать людей!.. Идите на свое место!..
Святители, бросив взгляд в сторону кавалерии, решили не настаивать. Конногвардейцы, – ими командовал генерал Орлов, брат Михайлы Федоровича, – в самом деле, строились к атаке. Отцы духовные, путаясь в своих рясах и испуганно ахая, поплелись по расквашенному снегу назад. Заливистый, дерзкий разбойный посвист толпы насмешливо провожал их…
На бунтовщиков был двинут великий князь Михаил, который только что возвратился из Варшавы, где он бесплодно увещевал Константина принять престол прародительский. И он ничего не сделал – только брат Кюхля все страшно прицеливался в него из своего подмокшего пистолета…
И вдруг все стихло: конногвардейцы, враз бледно блеснув палашами, рысью пошли на каре. Громадные тяжелые лошади их еще не были почему-то перекованы на шипы и оскользались. В статных, рослых воинах не чувствовалось никакого огня. Повстанцы встретили лавину залпом поверх голов…
Залп восставших точно разбудил медливший в нерешительности в казармах гвардейский экипаж.
– Ребята, наших бьют! – не своим голосом закричал Михайла Кюхельбекер, брат Кюхли.
Матросы, расхватав оружие, забыв об артиллерии, которую они должны были с собой захватить, одним порывом, со всеми своими офицерами, понеслись на площадь.
– Ура-а-а!.. – встретили их ободрившиеся повстанцы. – Ура-а-а!..
И вдруг перед фасадом каре, обращенным к Неве, выросли маленькие фигурки: то были кадеты 1-го корпуса и морские.
– Мы присланы депутатами от наших корпусов для того, чтобы испросить позволения прийти на площадь и сражаться в ваших рядах… – отдав честь, проговорил молодым петушиным баском один из них.
Михайло Бестужев почувствовал, что у него горло точно шнуром перехватило. Он заколебался: с одной стороны, жаль мальчишек, а с другой – какой эффект произвело бы участие в восстании ребят!.. Но он победил себя:
– Благодарите ваших товарищей и всех нас за благородное намерение наше… – громко сказал он. – Но поберегите себя для будущих подвигов…
Потные, красные, задыхающиеся от волнения мальчуганы, откозыряв, полезли снегом обратно. В этот момент Николай, знакомясь с обстановкой, проезжал со свитой краем площади. От Медного Всадника в него грянул залп, а из-за забора вечно строющегося Исаакиевского собора полетели поленья и раздался заливистый свист: то народ приветствовал возлюбленного монарха…
Смута и озлобление заметно нарастали.
– А где же наш Якубович? – вдруг ахнул кто-то.
– Он сказал, что у него разболелась голова и что он больше не может… – со смешком отвечал Александр Бестужев. – Мы его просили стать во главе войск, но… головная боль слишком, видимо, сильна…
– Но какова свинья Трубецкой!..
– Да… Диктатор!..
– Да вон он, наш Якубович! – вдруг крикнул кто-то.
Якубович подошел к царю и молодцевато отдал ему честь.
– Ваше величество, разрешите мне обратить мятежников на путь закона, – басом сказал он.
– Как фамилия? – спросил бледный Николай, оглядев его с коня.
– Якубович… Нижегородского драгунского полка.
– Попробуй…
Якубович навязал на саблю белый платок, быстро подошел к каре и сказал Михайле Кюхельбекеру:
– Держитесь крепче!.. Там вас здорово боятся…
В это мгновение конногвардейцы снова вяло поскакали в атаку. Повстанцы встретили их огнем. Из толпы в них летели ледышки и поленья, и заливистый свист провожал их по всему пробегу… И снова, ничего не сделав, великаны сумрачно повернули обратно…
По взбаламученным улицам мел резкий морозный ветер. Красное солнце уже спускалось за дышавшее железным холодом море. Повстанцы стояли уже несколько часов на морозе без пищи и промерзли до мозга костей. Хотя в их противниках и чувствовалось колебание, но и они действовать не решались: их было всего около двух тысяч. А самое главное, спрятался диктатор. На летучем военном совете тут же, на площади, главнокомандующим был избран поручик князь Оболенский, но и новый главнокомандующий не знал, что делать. Начались разногласия… Николай, невзирая на противление жены, поставил в ряды преображенцев своего семилетнего сына-наследника, а сам сел на белого коня. Все вокруг было хмуро и ненадежно…
– Sire, faites balayer la place par la mitraille… – сказал ему граф Толь. – Ou renoncez au trône…[42]
– Да, да, другого ничего не остается… – поддержал его генерал-лейтенант Васильчиков.
Николай думал.
– Vous voulez que je verse le sang de mes sujets le premier jour de mon règne?[43] – сказал он.
– Oui, pour sauver votre Empire…[44]
Николай колебался. И колебались продрогшие, едва живые повстанцы.
Николай, хмурый, понял, что надо играть ва-банк. К восставшим подскакал генерал Сухозанет.
– Передаю вам последнюю волю государя императора… – на дурном русском языке крикнул он. – Сейчас же положите оружие или артиллерия откроет огонь!..
– Отправляйтесь назад!.. – кричали ему со всех сторон мятежники-офицеры. – К черту!..
– И пришлите кого-нибудь почище вас… – с отвращением добавил Пущин.
Сухозанета, голландского посланника ван Геккерена и некоторых других высокопоставленных особ молва обвиняла в том грехе, который в высшем свете назывался тогда «бугрством».
Сухозанет поскакал обратно. Народ, явно сочувствуя восставшим, тесно подступал к ним. Все настойчивее раздавались голоса, требовавшие оружия.
И вдруг Сухозанет махнул шляпой, и огромный город весь вздрогнул: артиллерия дала первый залп. Картечь жутким шумом пронеслась над головами и защелкала по Медному Всаднику. В толпе раздались было крики ужаса, но народ тотчас же справился.
– Не посмеют!.. – раздавались со всех сторон уверенные голоса. – Вишь, поверх голов пущают… Стращают, сволоча!..
Новый залп встряхнул город. На этот раз орудия были направлены в каре и в народ. Раздался невероятный вопль тысяч глоток, вопль ужаса, боли, бешеного, но бессильного негодования, все закрутилось в какой-то сумасшедшей пляске и вдруг с плачем и криками бросилось бежать. Люди, сбивая один другого с ног, топтали раненых и убитых и с вытаращенными, ничего не видящими глазами неслись кто куда… И снова, закравшись белыми дымками, рванули пушки по бегущим…
– Я не покину вас, вашескородие… – подбежав к Бестужеву, бледный, проговорил его любимец, ефрейтор Любимов, родом из пушкинского Михайловского. – Всяко быть может…
Новый залп, и Любимов, удивленно ахнув, ткнулся лицом в окровавленный снег: картечь пробила ему грудь. Мятежники, справившись, открыли пальбу по пушкам. Но все уже понимали, что дело проиграно: у Николая нашлось решимости на одну соломенку больше, и он повернул историю в свою пользу. Матросы просто из себя выходили: как могли они забыть о пушках! Но было уже поздно. Еще артиллерийский залп, и все в диком смятении бросилось на Неву. Иситевский мост провалился под тяжестью толпы. Люди побежали по льду. Пушки продолжали палить по бегущим. У Бестужева мелькнула мысль занять поскорее Петропавловку, и при пушках, направленных на дворец, открыть переговоры с Николаем. Но вокруг, под ядрами и картечью, все крутилось в смерчах ужаса и сделать было нельзя уже ничего. И не успели беглецы выбраться на противоположный берег, как сразу их атаковали кавалергарды…
В течение всей ночи полиция, с помощью чернорабочих, спускала в проруби на Неве трупы погибших, а иногда и раненых, предварительно ограбив и раздев их до нитки.
Один офицер-измайловец застрелился из-за того, что он не принял участия в восстании.
Начались аресты…
Эта блистательная виктория была тем более приятна Николаю, что была совершенно неожиданна. Но близкая гибель всей этой блестящей молодежи производила такое впечатление, что даже генерал-адъютанты при виде первых арестованных плакали. Милорадович умер. На «рабочем» столе его, среди разных дамских записочек, обнаружили и доносы, предупреждавшие о заговоре: они не были даже распечатаны…