ейшей моей просьбой: здоровье мое расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляя свидетельство медиков, осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего в Москву или в Петербург, или в чужие края. Всемилостивейший Государь, Вашего Императорского Величества верноподданный Александр Пушкин».
И, подумав, к письму он приложил обязательство:
«Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы именем они существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них. 10-го класса Александр Пушкин. 11 мая 1826 г.».
Получив это письмецо. Николай весело засмеялся: это было новой викторией его величества.
ХХХ. Деловое утро Сергея Львовича
Сергей Львович Пушкин поехал по делам в Москву. По каким именно делам понадобилось ему это путешествие, он, собственно, не знал, но вид его при отправлении был чрезвычайно озабочен. Главная и тайная причина этой деловой поездки было желание отдохнуть от семейных дрязг, а в особенности от кредиторов, которые отравляли ему жизнь, тем более что было их у него чрезвычайно много, а, во-вторых, надежда где-нибудь и как-нибудь достать деньжонок, в которых он всегда очень нуждался. И он с удовольствием прокатил по хорошей дороге эти шестьсот верст, – погода стояла редкостная, – и, приехав в старую Москву, как всегда, остановился у брата своего Василия Львовича, неудачного поэта, на Басманной. В тот же вечер он славно поиграл и покушал в Аглицком клобе, перевидал там почти всех своих московских приятелей, солидно побранил правительство и, вернувшись за полночь домой, великолепно выспался…
Сергей Львович – невысокого роста, кругленький, с полным лицом, на котором смешно уселся крошечный носик, – был человек добрый, но вспыльчивый. Ко всякому делу он имел смолоду органическое отвращение и более всего на свете ценил свое спокойствие. Если из его деревень являлись к нему крестьяне с жалобой на управляющих, он, кипя, немедленно, даже не выслушав, изгонял их. Все дела свои он свалил на свою супругу Надежду Осиповну, которая в молодости была чрезвычайно красива и была известна в свете под именем «прекрасной креолки». Она под словом «дела» понимала, прежде всего, переезды с одной квартиры на другую. И если прежде переезжать почему-либо было невозможно, она производила целые перевороты в своей квартире: из спальни делала кабинет, из столовой – гостиную, меняла обои, и так, и эдак переставляла мебель, и часто в одной комнате у нее не было проходу от всякой мебели, а в соседней была полная пустота. Квартира их всегда была больше похожа на цыганский табор, который вот сейчас снимется и пойдет куда-то дальше… И она, и ее супруг страстно любили общество, были постоянно на людях, и Сергей Львович блистал своими остротами, своими стихами на французском языке, которым он владел мастерски, и бесподобным чтением комедий Мольера. Не отставала от него в этом отношении и Надежда Осиповна. В доме их бывали и известные писатели того времени, и французские эмигранты, и местные сливки, и время проходило в остроумных разговорах, устройстве праздников, собраний и особенно домашних спектаклей, на которых блистал Сергей Львович. Пользуясь таким настроением господ, управляющие их безбожно воровали. Сергей Львович в хозяйстве ничего не поникал, и супруги довольствовались только тем, что из имений им доставляли добровольно: два-три воза замороженной птицы, масла, яблок, солений и мочений, да сотни две-три рублей ассигнациями. Поэтому в доме была всегда нужда, и Сергей Львович должен был вертеться, как бес перед заутреней, без конца ссорился с супругой, и тогда она целыми неделями дулась и не говорила ни слова: эта ее способность была известна обоим столицам…
Поэтому, когда Сергей Львович вырывался из своей цыганской обстановки в какую-нибудь прочную оседлость, как теперь, он, несмотря на кредиторов, чувствовал себя спокойно, вольно и весело. В свое время он проснулся, напился в постели кофе, потом с помощью лакея оделся и решил позаняться немного делами…
Из большого баула своего он вынул щегольской, но сильно потертый портфель и, усевшись к столу, стал разбирать бумаги. Бумаги эти состояли, главным образом, из уже пожелтевших, но еще не оплаченных счетов, всяких писем, в которых ему напоминали о его долгах, старых векселей его, по которым он каким-то чудом расплатился. Из одной пачки счетов выскочил дагеротип хорошенькой француженки-актрисы. Сергей Львович долго веселыми глазами рассматривал довольно откровенно одетую красавицу, а потом, подавив вздох, стал разбирать счета: те, по которым можно еще обождать с платежом, он клал в одну стопку, а те, по которым платить нужно было поскорее, в другую. Эту сортировку производил он раза два-три в год, но из этого никогда ничего не выходило: получал долг тот из поставщиков, который был понапористей, или тот, кто просто попадал в благоприятный момент. В особом большом и толстом конверте лежали жалованные грамоты на его имения Михайловское и Болдино, которые он захватил с собой в смутной надежде каким-то способом извлечь из них хоть немного денег. Но как это сделать? Он развернул старый пергамент с местами уже стертым текстом и, деловито нахмурившись, стал читать:
«…Вятская, Болгорская и иных Государыня и Великая княгиня Нова города… Земли… Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Вондийская и всея северныя страны Повелительница и Государыня… земли Карналинских и грузинских Царей и кабардинския земли… и торских Князей и иных наследная Государыня я Обладательница, объявляем чрез сие, что МЫ, НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, по имянному НАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Указу заподписываем собственныя НАШЕЯ руки Генваря 12 дня минувшаго 1742-го НАШЕМУ Генералу Маэору и Ревельскому обер Каменданту Абраму Ганибалу сразсуждений блаженныя и вечныя славы достойныя памяти иродителе НАШИМ ГОСУДАРЯМ их ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВАМ… НАМ оказанных верных его заслуг всемилостивейше пожаловали Сыпносском уезде пригорода Вороноча Михайловскую Губу которая после кончины блаженной памяти Цесаревны ЕКАТЕРИНЫ ИВАНОВНЫ приписана к НАШЕМУ ДВОРЦУ а сооной поведомости из НАШЕЙ дворцовой канторы исказано попереписи генералитетской пятьсот шестдесят душ совсеми кней принадлежащими Землями в вечное владение, а понеже упомянутый наш Генерал маэор и обер Камендант Ганибал всеподданнейше НАС просил дабы МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО ему на показанную Михайловскую Губу совсеми кней принадлежащими для вечнаго ипотомственнаго владения всемилостивейше грамоту пожаловать соизволили. Того ради МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО из особливой НАШЕЙ ИМПЕРАТОРСКОЙ милости… сей НАШЕЙ жалованной грамоты заним Генералом Маэором и обер Камендантом Ганибалом и потомками его оную Михайловскую Губу совсеми кней принадлежащими землями всемилостивейше утверждаем и оную ему ипотомкам его продать, заложить…»
Сергей Львович, устав, потер свой облысевший лоб. «Продать, заложить, – подумал он. – Заложить невозможно, потому что уже заложено, а продать?.. Но, во-первых, что за них дадут, а, во-вторых…» Он опять потер лоб и только было примостился читать далее, – зачем он это делал, неизвестно, но ему казалось, что дела вообще как-то вот так делаются, – как в дверь постучал лакей.
– Что там? – недовольно отозвался он, показывая досаду, что ему не дают заняться делом.
Лакей, приоткрыв дверь, просунул в комнату свое бритое с седыми бачками лицо.
– Их сиятельство князь Петр Андреевич Вяземский… – сказал он вкрадчиво. – Извиняются, что так рано, но, говорят, по нужному делу…
Было, в самом деле, только без четверти одиннадцать.
– Проси, проси, разумеется… – шумно встал от стола Сергей Львович, довольный, что он пока может оставить все эти скучные дела. – Проси сюда… А-а, ваше сиятельство, Петр Андреевич! – широко раскинув свои толстые короткие ручки, весело возгласил он. – Ты уж извини, что принимаю тебя в халате: за делами засиделся…
– Это я должен извиняться, что так рано потревожил тебя, – отвечал князь своим несколько хриплым голосом. – Но, думаю, умчится наш петербуржец с визитами по Москве, тогда его и собаками не найдешь, так au saut du lit[48], думаю, будет вернее…
– Садись, садись… Вот в это кресло…
Князю было под сорок. Он был богатый помещик, известный поэт и великий острослов и срамослов. Попасть ему на язычок опасались. Его лицо, обрамленное темными, густыми и холеными бакенбардами, носило выражение какой-то щенячьей серьезности, и золотые очки еще более подчеркивали это выражение…
– Ну, как вчера в клобе? – спросил Сергей Львович.
– Так себе… В последнее время что-то не везет мне в картах…
– В картах не везет, в любви везет, – хе-хе-хе…
– Ну, в любви!.. Пора и о душе подумать…
– Думаете вы о душе!.. Как же!.. Хе-хе-хе…
Посмеялись.
– А я к тебе по делу, Сергей Львович… – сказал князь. – Только уговор дороже денег: не кипятиться… Дело обыкновенное, житейское, и портить себе кровь из-за пустяков не стоит…
Сергей Львович воззрился на него.
– Насчет девки?
– Насчет девки… Я получил от Александра письмо и…
Сергей Львович поднял ручки к потолку и в отчаянии потряс ими над головой.
– Этот монстр сведет меня в могилу!.. – закричал он. – С правительством на ножах, чуть было не вляпался в эту sale histoire du quatorze[49], а теперь…
– Постой, постой, Сергей Львович… – остановил его князь. – Уговор был не горячиться… И не будем расширять темы до бесконечности: оставим le quatorze и notre cher gouvernement[50] и сосредоточим наше внимание на девице…
– Сосредоточим!.. – воскликнул, кипятясь, Сергей Львович. – Давно сосредоточил… Ночей не сплю… Ведь он, этот монстр, чтобы насолить мне, может даже и жениться на ней… От него всего можно ожидать… И чтобы спасти от глупости этого fils denature