Полковник, потупившись, слушал. Старое сердце заныло. Эта странная встреча оживила в душе одну яркую страничку из его прошлого, которая до сих пор мучила его…
– Про какого же Пушкина говоришь ты, тетушка? Не про Александра ли Сергеевича? – захотелось ему удостовериться.
– Про него про самого, батюшка… – отвечала мать. – И словно бы и человек-то не злой, а гляди, какой беды наделал!..
Красавица точно пробудилась из своего столбняка и тяжелыми глазами своими, из которых побежали слезы, посмотрела на полковника.
– Дедушка… барин!.. – вдруг с рыданием вырвалось у нее. – Может, ты знаешь его… А?.. Ежели знаешь, пожалей ты мою бедную головушку… Скажи ему… напиши ему… что места мне в белом свети не стало… Знаю, знаю, что не нужна уже я ему… знаю… ну, пусть хошь весточку… какую… о себе пришлет…. что помню-де… Все сердечушко мое по нем выболело… О-хо-хо-хо…
И, заломив руки назад, она закатилась истошными, мучительными рыданиями, упала лицом в влажный, пахучий мох, и душунадрывающе завыла: у-у-у… у-у-у… И мать, и полковник всячески утешали ее, но ничто не помогало… Потом потихоньку утихла, и когда они подняли ее с мокрой земли, она уже снова была в своем жутком столбняке… Мать оправила ее, стряхнула с нее желтые листья и иглы, дала ей в руки подожок ее и взяла под руку…
– Ты уж проводи нас маненько, барин хороший… – сказала она. – Боюсь, не попритчилось бы опять с ей чего… Сделай милость, батюшка…
– Ну, само собой разумеется… – отвечал взволнованный старик. – Пойдемте потихоньку…
И все трое пошли широкой лентой дороги к Владимиру… Навстречу им вдали двигалась какая-то большая толпа. Сырой осенний ветер доносил оттуда порывами обрывки унывной хоровой песни. Мать Дуни – ее звали Аксиньей Стегнеевной – насторожилась.
– Что это, отец? – испуганно спросила она.
– Каторжане… – затуманившись, отвечал он. – Много, много проходит их тут в Сибирь…
Все ближе и ближе надвигалось страшное шествие. Песня оборвалась, но все громче и громче доносился невыносимый для сердца переливчатый звук цепей. И, наконец, серая толпа – нестерпимой вонью несло от нее по ветру чуть не на версту – в лязге железа надвинулась, как туча, вплотную. По бокам, с саблями наголо и напряженно зверскими лицами, мотались конвойные. Слышался надрывный плач ребеночка… Как ни привычен был полковник еще с детства к этому зрелищу, он оцепенел, испуганно, во все глаза смотрела на партию Аксинья Стегнеевна, и только Дуня одна словно и не видала ничего… Бородатые, измученные лица, безобразные, на половину обритые головы, серые, рваные, вшивые лохмотья на плечах и этот рвущий душу нарядный, переливчатый звон цепей… И в особенности поразила обоих стариков шедшая с краю бледная, стройная молодая женщина с когда-то, видимо, красивым, а теперь изуродованным, в шрамах, лицом. Она точно не видела ничего вокруг, и черные, огромные глаза ее были полны бешеного огня. Это была красавица Пашонка, из-за которой брат ее убил полюбовницу аракчеевскую, Настасью Минкину. И брат, и отец ее, и жених, конторщик Гриша, умерли под палками, а она выжила и в кандалах шла в далекую Сибирь…
И один из кандальников, звеня цепями, направился к пешеходам и на ходу стащил с обезображенной головы серую шапку-блин.
– Ради Христа… несчастненьким…
Полковник уже приготовил свое подаяние, как вдруг увидел, что Аксинья Стегнеевна, прежде чем подать свое, истово, с глубоким чувством перекрестилась. Его глубоко взволновала красота жеста. И он, торопливо сняв шапку, набожно перекрестился и вслед за Аксиньей Стегнеевной подал арестанту ассигнацию.
– Дай вам, Господи… Спаси вас, Господи…
И арестант исчез в страшной, серой и вонючей толпе… За кандальниками шел целый обоз с женщинами и детьми. Аксинья Стегнеевиа снова взялась было за свой платок, в уголке которого у нее завязаны были деньги, но полковник остановил ее.
– Постой, тетушка, постой… – сказал он. – Это сделаю я… А тебе самой на дорогу пригодится…
И, торопливо подойдя к головной телеге, он стал по очереди, вдоль всего обоза, оделять всех деньгами, приговаривая тихонько: разделите… разделите… С возов женщины кричали ему слова благодарности и крестились. Одна дряхлая старуха издали перекрестила его самого… И, когда он отдал последней телеге остатки, он, снова вспомнив жест Аксиньи Стегнеевны, снял шапку и истово перекрестился…
И каторжные в синие дали востока, а они, взволнованные, потрясенные до дна души, на запад, разошлись…
– Горя-то, горя-то, горя-то!.. – вздохнула Аксинья Стегнеевна. – И откудова его столько берется?..
– Много горя, много горя… – в тон ей ответил полковник. – Много горя!..
Дуня, вся в себе, шла, потупившись, рядом с матерью. И так, молча, прошли еще версты две. Мать посмотрела участливо на дочь.
– Думаю, все теперь. Бог даст, обойдется… – сказала она. – А тебе старые ноги трудить нечего, батюшка… Спасибо, родимый, что не покинул…
– Ничего, ничего, не на чем… – отвечал старик. – Вон навстречу идут какие-то двое – с ними попутчиком и пойду… Ничего… А вот хотел бы я вам на дорожку помочь, да все роздал…
– Что ты, отец? Бог с тобой!.. – воскликнула Аксинья Стегнеевна. – Мы и сами с сетью… Отец-то наш у Пушкина господина за управляющего… Покорно благодарим, ну, только ты лучше которым нуждающим помоги… А нам имячко твое святое скажи: я за твое здоровье у Боголюбимой просвирку велю вынуть…
– Вот спасибо, милая… Зовут меня люди Федором…
– Значит, за здравие раба Божия Федора… Будем помнить… Вот и твои попутчики подходят – иди теперь с Богом… Спасибо тебе, родимый!
– Счастливого пути вам… Будьте здоровы…
Встречные мужики – один высокий, рыжий, с веселыми, хитрыми глазами, а другой маленький, уютный, весь в морщинках старик – сняли шапки.
– Мир дорогой!.. – проговорили они.
– Мир дорогой!.. – отвечал полковник. – Примите и меня в попутчики…
– Милости просим, добрый человек… – отвечал старик. – Пойдем… Ты что, из здешних будешь?
– Здешний… Вот там за лесом живу – во-он белая колоколенка-то маячит!.. Село Дедново называется…
– Что же, али сродственников на богомолье провожал?
– Нет, это так, чужия… К Боголюбимой пошли…
– Доброе дело…
– А вы куда же путь держите на осень глядя?..
– Мы-то?.. Мы так… по морскому делу… вроде ходателев… – уклончиво отвечал старик и сразу переменил разговор: – А разгуливается погодка-то. Гоже мужикам молотить будет!..
– Да, слава Богу…
Понемногу разговорились. И, слово за слово, старик, споро перебирая по грязной дороге своими ловко прилаженными лапотками, рассказал, что оба они владимирские, Алябьева барина, что барин у них богатый и карахтером ничего бы, да ни в какия дела не вникает, все с собаками по полям больше скачет, все дело препоручил управителю, а тот… – он махнул рукой.
– Да… Живи, не тужи, как говорится, помрешь – не убыток… – сказал он. – Толковали было, когда Наполиен приходил, что он волю мужикам даст, – не вышло дело, потом зашептались, что Миколай Павлыч мужиков ослобонит, – продолжал словоохотливый старик, – ну, а как видится, толков не жди и от его… А делать что ни то надобно… Угодья-то и у нас не хуже ваших, а народу ни вдыхнуть, ни выдыхнуть… Да… Вот думали мы думали, гадали мы гадали да и…
Дюжий спутник его осторожно кашлянул.
– Ничего, Семен, полно-ка!.. – сказал ему старик. – Чай, мы не на разбойное дело вышли… А старичок душевный – может, чего и присоветует. Да… Вот и порушили мужики ходоками нас послать, про Беловодия эту самую проведать. Сказывали нам умные люди, что лежит та Беловодия на восход солнца, за Амур-рекой, и что ежели пешкой, то ходу до нее будет года три. И живут там будто мужики на всей своей воле, а земли сколько хотца, – и пашни, и лесов, и покосов, и рек да озер рыбных, чего только душе твоей взглянется… И, главное, никаких там над мужиком мучителей нету…
Полковник давно уже знал эту веру народную, которую не могли в мужике убить ни рассуждения, ни даже опыт. И потому он молчал.
– И вот, милый человек, – продолжал уютный старичок, – и отправились мы с Семеном вроде как по плотницкой части. Семен-ат офеней раньше ходил, парень дошлый, вот я его и приспособил к обчему делу… А оброк вносить за нас, покеда мы ходим, мир взялся. А до дела дознаться надобно, потому дома-то так пришло, что ни б… ни п… – пустил он ядреное владимирское словечко. – А как ты, старичок, про Беловодию ту не слыхал часом чего?
Полковник посмотрел на Семена: если старичок, сразу было видно, верил в Беловодию накрепко, то в веселых глазах офени этой веры как будто совсем и не было: прожженный был парень. Поймав вопросительный взгляд полковника, он весело подмигнул ему.
– Уж офеня Хромов маху не даст… – проговорил он. – Так ли я баю? Семен Хромов дело свое тонко знает…
– Братец, да как же это так можно? – послышался вдруг с опушки леса старческий голос. – Уж мы искали вас, искали… Вы Бог знает что делаете!..
Пред полковником стоял братец в сопровождении двух белоголовых парнишек в лапотках. Бритое лицо его выражало досаду.
– Куда вы это пропали? – продолжал он взволнованно. – Нет, вы должны брать с собой кого-нибудь из ребят в провожатые, чтобы я не беспокоился. Мало ли что может случиться?.. Или из дворни кого-нибудь…
Рыжий офеня укоризненно посмотрел на своего доверчивого спутника. Тот тоже заметно смешался. Сняв шапки, оба они поклонились и хотели было уйти, но полковник остановил их.
– Погодите… Братец, у меня с собой денег нет, – сказал он брату, – а моим попутчикам пособить надо…
Старый масон, ни о чем не расспрашивая, расстегнулся, чтобы достать деньги, как вдруг от Владимира послышался грохот несущейся брички на железном ходу и захлебывающийся звон колокольчика. Все посторонились на опушку леса… Еще несколько мгновений, и, разбрасывая грязь во все стороны, тройка поравнялась с ними. В тележке мотался и подпрыгивал какой-то блудный, измученный человек с кандалами на руках и на ногах, а рядом сидел усатый, грозного вида фельдъегерь…