ыном простого казака, полтавец – не видел разницы в кости белой и кости черной и на своем образном языке говаривал: «Барская умность, будто простой народ есть черный, кажется мне смешной, как и умность тех названных философов, что земля есть мертвая. Как мертвой матери рождать живых детей? И как из утробы черного народа вылупились белые господа?» Сковорода видел и жизнь угнетенной деревни, и пышного двора Елизаветы, – он был придворным певчим – он прошел дебрями тогдашней семинарии и побывал, благодаря счастливому случаю, и в заграничном университете, но потом он с насмешкой говорил о славных училищах, «в коих всеязычные обучают попугаи». Он не поклонился идолу западной культуры и говаривал, что «не за нужным, а за лишним за море плывут», и в «Жене Лотовой» писал: «Когда наш век или наша страна имеет мудрых людей гораздо менее, нежели в других веках или сторонах, тогда виною сему есть то, что шатаемся по бесчисленным и разнородным книг стадам, без меры, без разбора, без гавани. Скушай одно со вкусом и довлеет».
В молодости Сковорода чуть было не женился. Он стоял уже под венцом, как вдруг рванулся из церкви, убежал от невесты и – пустился в безоглядное странствие на всю жизнь. Он никогда не засиживался долго на одном месте. Серая свитка, чоботы про запас, зачитанная Библия и несколько свитков своих сочинений – в этом состояло все его имущество. Задумавши пуститься снова в странствие, он складывал в мешок эту свою худобу и отправлялся в путь с – флейтой и палкой-журавлем, которые сделал он себе сам. Библию называл он невестою своею: «Сию возлюбих от юности моея… О, сладчайший органе, единая голубица моя, Библия!.. На сие я родился. Для сего ем и пью да с нею поживу и умру с нею…»
Но Библия не была для него фетишем, перед которым можно только слепо падать ниц. Вслед за Оригеном он смело отметал «библейскую ложь».
– Да будет свет! – говаривал он. – Откуда же сей свет, когда все светила небесные показались на четвертый день? И как день может быть без солнца?.. Таким вздором чрез всю седмицу рыгает… Наконец, всю сию Божию фабрику самым грубым юродством запечатлел: «почи от всех дел Своих»… Будто истомлен! Ничего создать не мог уже больше!.. А то бы у нас появились бесхвостые львы, крылатые черепахи, правдолюбивые ябедники, премудрые шпис-бубы, perpetuum mobile и философский камень. Сей клеветник нашепчет тебе, голубица моя, что Бог плачет, ярится, спит, раскаивается. Потом наскажет, что люди преобразуются в соляные столпы, возносятся к планетам, ездят на колясках по морскому дну и по воздуху. Солнце – будто карета останавливается. Горы, как бараны, пляшут, реки плещут руками, волки дружатся с овцами и прочее. Видишь, что «Змий по лже ползет, лжею рыгает…»
Сковорода – вслед александрийской школе – тщится изъяснить все это «в таинственном смысле».
Эта любовь к Библии в углубленном человеке понятна: Библия это микрокосм – вся жизнь в кармане, со всею ее грязью и преступлениями и со всем светом ее. Библия поучительна, как жизнь, Библия – это Голгофа человеческая…
Науки человеческой Сковорода не отвергал, но, свободный ум, он подходил к ней без всякого раболепства. Источники, питавшие мысль Сковороды, это Сенека, Эпикур, Филон, Платон, Аристотель, с одной стороны, и философы из отцов церкви – с другой, как Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник, Августин, Ориген, Климент Александрийский.
О современной ему науке он остро говорил, что она «глинку мерит, глинку считает», а идолопоклонники ее эту глинку «существом считают» и «философствуя о тлени разумом плотским», мучаются «легеоном бесов». Не частные науки, «рабыни», должны быть предметом культа человечества, а сама госпожа, единая и кафолическая всенародная Наука. «Я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю, – говорил он. – Одно то хулы достойно, что, на их надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку, до которой всякому веку, стране и статьи, полу и возрасту для того отворена дверь, что щастие всем без разбора есть нужное, чего кроме ее ни о какой науке сказать не можно». И в другом месте: «Всякая мысль подло, как змий, по земле ползет, но есть в ней око голубицы, взирающее выше вод потопных на прекрасную ипостась истины».
«Брось тень, спеши к истине!.. – говорил Сковорода своим слушателям по одиноким степным хуторам. – Оставь физические сказки беззвучным младенцам!» И поясняет: «Мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух, небеса и беспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в луне гор, рек, городов, нашли закомплектных миров неисчетное множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, воспящаем и привлекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие воображения… Боже мой, чего мы не можем, чего не умеем? Но то горе, что при всем том кажется, чегось великого недостает, а что оно такое, не понимаем! Похожы на бессловесного младенца: оно только плачет, не в силах ни знать, ни сказать, в чем его нужда. Сие явное души нашей неудовольствие не может ли нам дать догадаться, что все сии науки не могут мыслей наших насытить? Бездна душевная, видишь, оными не наполняется. Чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палит наше сердце голод и жажда»… И он указывает истомленным на мысль, которая «никогда не почивает», которая «продолжает равно молнийное своего летание стремление чрез неограниченные вечности, миллионы бесконечнии», которая «возносится к высшей, господствующей природе, к родному своему и безначальному началу, дабы сиянием его и огнем тайного зрения очистившись, уволнитись телесной земли и земляного тела. И сие-то есть выйти в покой Божий, очиститься от всякого тления, сделать совершенно вольное стремление и беспрепятственное движение, вылетев из телесных веществ границ на свободу духа». Этот покой Божий, вечную Субботу духа Сковорода называет «символом символов».
Все мысли эти свои Сковорода излагал в своих рукописаниях, как «Брань архистратига Михаила с Сатаною», «Пря беса с Варсавою», «Разговор, называемый алфавит или букварь мира», «Израильский Змий», иначе называемый «Икона Алкивиадская, диалог: душа и нетленный дух», «Жена Лотова», «Благодарный Еродий», «Убогий жаворонок» и, наконец, «Потопе Змин», который он «исправил, умножил и кончил» в 1791 году.
Он был не только писателем – философом, но слагателем и исполнителем песен философского содержания, странствующим рапсодом. В народе его песни назывались «сковородинами». И в то время как торжествующий рационализм запада договорился до провозглашения этого мира лучшим из возможных миров, русские сковородины были исполнены глубокой скорби:
Мир сей являет вид благолепный,
Но в нем таится червь неусыпный.
Горе ти, мире! Смех вне являешь,
Внутрь же душою тайно рыдаешь…
Проживи хоть триста лет,
Проживи хоть целый свет.
Что тебе то помогает,
Если сердце внутрь рыдает?
Завоюй земной весь шар.
Будь народам многим царь,
Что тебе то помогает,
Аще внутрь душа рыдает?..
О, покою наш небесный, где ты скрылся с наших глаз?
Ты нам обще всем любезный, в разный путь разбил ты нас,
За тобою-то ветрила простирают в кораблях,
Чтоб могли тебе те крила по чужих сыскать странах.
За тобою маршируют, но достанут ли когда?
Ах, ничем мы недовольны: се источник всех скорбей!
Разных ум затеев полный – вот источник мятежей!..
Аскетом Сковорода не был и за духовной беседой иногда выпивал лишнюю чарку вина. Не ставил он слишком суровых требований и своим ученикам. Но это отдание земле земного не мешало ему иногда воспарять на крыльях энтузиазма высоко над «глинкой». Люди, завязшие в «глинке», не знают этих взлетов, не верят им, но о них говорит не один Сковорода.
– Имея разженные мысли и чувствие души моей благоговением к Богу, – рассказывает Сковорода, – встав рано, пошел я в сад прогуливаться. Первое ощущение, которое я осязал сердцем моим, была некая развязность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в сие расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутрь себя чрезвычайное движение, которое исполнило меня силы непонятной. Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого вся внутренняя моя возгорелась огнем, и казалось, что в жилах моих пламенное течет кругообращение. Я начал не ходить, а бегать, акибы носим неким восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого в пространстве кругобытия. Весь мир исчез подо мною, одно чувствие любви, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и розлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя, ощутил аки сыновнее любви уверение…
Так, в скитаниях и неустанном горении прошла вся жизнь Сковороды, пришла старость и болезни. Но он продолжал свою проповедь. И по-прежнему девизом дней его были слова, обретенные им у Исайи: Божий есьмь. И пришел он к одному из друзей своих, к которому собрались гости повеселиться и, если удастся, послушать Сковороду. После обеда Сковорода вдруг исчез. Хозяин пошел искать его и нашел его в саду: он рыл себе могилу. Хозяин пытался было отвлечь друга от таких мыслей, но Сковорода говорил, что пора успокоиться, и просил похоронить его здесь, на возвышенном месте, близ рощи и гумна… Он прошел в свою комнату, переменил белье, помолился Богу и, подложивши под голову свитки своих сочинений, милую Библию, невесту свою, голубицу, и серую, старую свитку, помер. И на могилке его, по его завету, написали: «Мир ловил меня, но не поймал»…
И вот теперь, тридцать лет спустя после его смерти, в ночи, бедный холоп при тусклом свете сальной свечи разбирал писания его. И в них Никита весьма многого не понимал, но самая музыка их скрытая, торжественные слова эти согревали душу его, окрыляли ее и делали всю жизнь старика холопа таинственно-значительной…
XLVIII. У Гальони в Твери
В ответ на свое прошение съездить в Петербург Пушкин получил от Бенкендорфа – с соответствующим внушением – разрешение на эту поездку, но пленительная Москва так крепко держала его своими соблазнами, что он пробыл в ней еще две недели. Что касается женитьбы, то все тут запуталось невероятно: если Софи, то как же Саша и Катя, а если Катя, то как же Софи и Саша, а если Саша, то как же Катя и Софи – путаница невероятная!.. И он понесся в Петербург…