– Музыки, музыки!.. Михайла Иванович!..
В звонком белом зале зарокотал рояль и поднялись два прелестных женских голоса:
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей…
Рябой, с вытекшим от оспы глазом, Гнедич, полтавец, тоже с великим трудом пробившийся на видное место в литературе и теперь заканчивавший перевод «Илиады», вышел с Крыловым в сад отдохнуть от всего этого шума.
– Все, что я от отца получил, государь мой, это был сундук с книгами… – своим спокойным баском, дымя сигарой, рассказывал Крылов. – Тут были и «Свет, зримый в лицах», и «Древняя Вивлиофика» Новикова, и его же «Деяния Петра Великого» с дополнениями, и Жиль Блаз, и Телемак, и Шехерезада… Тогда в воспитании всех этих разносолов не знали. Помню, была тогда у меня приятельница одна, барынька, которая хвалилась: «Мы у нашего батюшки хорошо воспитаны были: одного меду невпроед было…» Да что барынька? Наш И.И. Дмитриев сержантом был обучаем, от которого он слышал одни только непонятные слова: делимое, искомое…
Гнедич рассмеялся…
Я сплю: мне сладко усыпленье… –
волшебно лилось из огромных окон в розовый сад, над которым носились ласточки, –
Забудь бывалые мечты!
В душе моей одно волненье,
А не любовь, а не любовь пробудишь ты…
И после того, как учтивый шум похвал замер, – певицы уверяли, что они сегодня не в голосе, а слушатели клялись им, что совсем наоборот, – Крылов своим жирным баском крикнул в окно:
– Спасибо!.. Отлично, хорошо!.. Ну, а теперь мою любимую… Саша, Оля, постарайтесь для старика!..
И опять зарокотал рояль и полился старинный романс:
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их сплетясь растут,
Судьба два сердца разлучает,
Но мысли их вдвоем живут…
Пушкин тихонько шепнул Жуковскому:
– А о полковнике Брянцеве ты царю говорил?
– Лично нет… – шепотом отвечал Жуковский. – Но я настроил Александру Осиповну действовать чрез императрицу. Она чрезвычайно горячо взялась за дело… А она, ты знаешь, любимая фрейлина императрицы…
– Говорят, и императора тоже? – весело оскалился Пушкин.
– А! – нетерпеливо дернул головой Жуковский. – Не советую тебе слушать все эти сплетни. Она прекрасная девушка… И большая твоя поклонница вдобавок… Кажется, императрица уже говорила его величеству… Ты спроси у Александры Осиповны…
– Ал ригт… – дурачась, сказал Пушкин будто бы по-английски. – Сейчас атакуем…
Он осторожно пробрался цветником дам и, подсев сзади к Александре Осиповне, что-то шепнул ей. Та утвердительно кивнула своей хорошенькой черной головкой. И сразу между ними началась игра: Пушкин что-то, по тогдашнему выражению, врал ей, а красавица, закрываясь кружевным платочком, давилась от смеха.
Крылов, любитель старинной музыки, в удобных креслах подремывал. Молодежь, глядя на него, тихонько пересмеивалась: вот бы в нос старику гусара приладить! Хозяйка – она полулежала на канапе – с притворной строгостью грозила шалунам точеным пальчиком…
– В горелки, в горелки, господа! – крикнул где-то за окнами веселый девичий голос. – Ну, что же мы все будем сидеть так зря?!
– В горелки, в горелки!..
И чрез несколько минут на зеленой луговине, над дремлющим прудом, среди восторженного визга и криков, закипели уже горелки…
LIII. Исторические документы
Урок с наследником цесаревичем кончился, и Жуковский прошел в уютный голубой будуар императрицы. Он давал и ей изредка уроки русского языка: несмотря на свое уже долголетнее пребывание в России, «картофельница» говорила по-русски невыносимо. Василий Андреевич, выбритый, чистенький, мякенький, ласково вел урок к концу. Императрица, красивая, но сухощавая немка с незначительным лицом, слушая его, вязала какую-то беленькую в дырочках штучку: она говорила, что только русские лентяи не могут делать двух дел сразу и что вот она должна показать им пример немецкого прилежания. Николай, огромный, белый, с красивыми, густыми усами, фертом стоял над супругой, слушал, и глаза его смеялись: забавна бывала иногда его мамахен на уроках! Она и сама сознавала это немножко и потому не любила присутствия его величества в это время. Смешливый Жуковский часто потел от усилий сдержать смех: ее ошибки были тем курьезнее, что немецкий апломб подчеркивал их. И была масса смешных неожиданностей: то вздумается ей, например, что глазное яблоко по-русски называется «tchibulka», то 1/2 она читает, как «атин ферхом на тва», то все путается она в русских именах собственных и уверенно сыплет: Петрушка Ивановна, Соня Петровна, Катя Вассилич. А пословицы русские, которые она очень любила, превращались у нее совсем уж во что-то невероятное: «не красна изба углами» у нее делалось «не красится избушка углем», «брань на вороту не виснет» превращалось в «нельзя барона на ворота повешивать» и т. д.
– Итак, ваше величество? – подбодрил ее Жуковский.
– Sofort!..[97] – думая, отвечала она и сказала: – У казей ниет рагей… Nein, nein! – спохватилась она. – У казоф ниет рагоф! Wieder nein! Warten Sie…[98] – и после короткого колебания решительно: – У казофф нет рагей!..
Откинувшись назад, Николай захохотал.
– Mais tu es impayable, Mamachen, sait-tu!..[99]
– Ach, lassen Sie doch![100] – сердито покраснела она. – Я ше ние смеялса кахта втшира фаш… этот… как иево?.. гаварил, што он с ниеба auf der Sonne прагуливаль!..
– Но… но… не сердись, мамахен, – успокоил ее Николай покровительственно. – Да, кстати… – обратился он к Жуковскому. – Мне mademoiselle Россетт говорила об этом твоем протеже, Василий Андреевич, но скажу тебе откровенно: не нравится что-то мне все это дело… Ты давно знаешь этого полковника?
– Нет, ваше величество… Меня недавно познакомил с ним Пушкин…
– Ну, вот!.. Пушкин… Хороша аттестация, нечего сказать!.. Нет, нет, Василий Андреевич, ты должен быть поаккуратнее: твое доброе сердце, которое знают все, часто увлекает тебя в разные сомнительные ходатайства… Ну, я рассмотрю сам все еще раз…
И, грудь колесом, железным шагом своим Николай оставил будуар… Жуковский собрал свои книги и тетрадки и склонился перед царицей.
– Warten Sie mal, Wassil Andreitch!..[101] – остановила она его. – Как иета путить па-русски: die Kleinrussin?[102] Хахлатка? Хахалютка?..
Жуковский вспотел, поперхнулся и поправил:
– Хохлушка, ваше величество…
– Ja so!.. Dankeschön…[103] Мне mademoiselle Россетт ниескалька расс пафтаряль, а я фсе сапивай…
За дверью Жуковский вытер свежим, душистым платком вспотевший лоб и мягко покатился к себе…
Он вошел в свою уютную, обжитую квартирку, переоделся в халат, закурил длинную – как на немецких картинках – трубку и сел к своему рабочему столу. И сидел, и курил, и раскидывал умом, что бы ему поделать: в последнее время источник его вдохновения иссяк и он работал очень мало. Злодей Пушкин уже прозвал его «в Бозе почивающий». «Хоть бумаги, что ли, в порядок привести… – подумал он. В самом деле, мысль, что его бумаги находятся в беспорядке, с давних пор грызла его: – Ведь все это исторические документы, необходимые для потомства…» О потомстве все тогда беспокоились чрезвычайно, и никто не хотел причинить ему неприятностей или даже просто лишних хлопот. Аракчеев в этих целях строил, – «чтобы потом хоть помнили люди», говорил он – а Жуковский собирал всякие бумаги…
Он открыл левый ящик стола и взялся за разборку исторических документов. Классификация их в голове у него была давно установлена: во-первых, это черновики всех его произведений, неоконченные вещи и всякие варианты, во-вторых, письма к нему приятелей и черновики его ответов им и, наконец, в-третьих, всякие документы, которые могут способствовать освещению как его личной биографии, так и этой эпохи вообще… И он начал внимательную разборку бумаг…
Вот знакомый, милый почерк Анны Петровны Юшковой, его племянницы. Он взглянул на дату пожелтевшего листка: ага, 1812! Ну-ка, что она там пишет? «У нас шум страшный в горнице; все толкуют о политике, кричат из всей силы, а мужчины так врут, что слушать невозможно…» Тихонько улыбнувшись, он отложил письмо во II отдел и взялся за синюю папку, аккуратно перевязанную бечевкой. Это черновики его молодых произведений… Вот его неоконченный «Вадим Новгородский». А ну, как оно там было?.. «Безмолвные дубравы, тихие долины, обители меланхолии, к вам стремлюсь душой, певец природы, незнаемой славою! Сокройте меня, сокройте. Радости мира не прельщают моего сердца; радости мира тленны, как тень облака, носимого вихрем. Под кровом неизвестным, на лон природы, пускай расцветет и увянет жизнь моя! Гордый и славный не посетят моей хижины; взор их отвратится с презрением от скромной обители пустынника; но бедный и гонимый роком приближается к ней с тихим восторгом благодарности; но сирота забвенный благословит ее; но добрый, чувствительный мечтатель, друг мира и добродетели, найдет в ней спасение, неизвестное гордым и славным… Благословляю тебя, жилище спокойствия и свободы! – читал Василий Андреевич, стараясь испытывать умиление и из всех сил сдерживая зевоту. – Теките мирно, дни моей жизни…»
Он торопливо перекинул несколько черновиков и набросков и поскорее взялся за другую папку. Это были исторические материалы по «Арзамасу». На добром лице Василия Андреевича проступила ласковая улыбка. Да, здорово насолили они тогда Шишкову и его шишковистам! До чего договорились те ослы, уму непостижимо!.. В своей борьбе с засильем иностранных слов они дошли до того, что прозу называли говором, билет – значком, номер – числом, швейцара – вестником, и в уставе своем они написали, что у них будут публичные чтения, на которых будут совокупляться знатные особы обоего пола!.. Ну, и прописали им тогда арзамасцы ижицу! Вот как раз его послание к Воейкову по этому поводу. И, покуривая, Жуковский с добродушной улыбкой начал читать: