Бесподобные кушания, старые вина, грохот музыки, здравицы, крики гостей, битье посуды скоро затуманили голову Пушкина веселым туманом. Но и в чаду заметил он, что если в Петербурге и Москве он был Пушкин, то здесь, на черноземе, он был только проезжий брат дворянин. О Пушкине тут, на черноземе, слыхали как будто очень немногие, да и то с пятого на десятое. Только один рослый, пожилой, величественного вида майор ухаживал за ним и полюбился ему своим оригинальным языком. Майор принадлежал, по-видимому, к дому, потому что это он потчевал Пушкина и тем и этим. Григоров млел среди дам, а в особенности около какой-то краснощекой и очень миленькой девицы-пышки. Его мечта найти в лесу спящую царевну как будто была близка к осуществлению… Пушкин, наконец, взмолился:
– Нет, пощадите, майор! Больше не могу… И я положительно задыхаюсь… Что, если бы мы прошлись немного?..
– С удовольствием, – ласково отозвался майор. – Пойдемте-с…
– Отлично. Я только расшаркаюсь немножко перед графиней…
– У нас этого не требуется, Александр Сергеевич, – улыбнулся великан. – Но если угодно-с… Я подожду вас здесь…
Пушкин, лавируя среди бушующих столов, прошел в гостиную. Маленькая графиня была на старом месте. Ее глазки стали еще унылее. Завидев Пушкина, она немного ожила: она любила свежих людей из столицы. Графиня была несколько проста и ее мучительно занимали два вопроса: во-первых, гибель Помпеи, а во-вторых, светопреставление вообще. Когда она услыхала как-то случайно о помпейской катастрофе впервые, она от беспокойства не могла уснуть несколько ночей подряд: а вдруг такая штука произойдет в Отрадном?! Граф – под веселую руку большой насмешник – уверил ее как-то, что светопреставление произойдет в том году, когда Светлое Воскресенье придется в четверг. И с тех пор, несмотря на заверения, что это была только шутка, старушка беспокоилась и все высчитывала, когда Пасха придется в четверг…
Почтительно косясь на великолепие Дуная, Пушкин сказал старушке несколько учтивых банальностей. Она слабо отозвалась на них. Ей очень хотелось спросить его, что думают в Петербурге на счет Пасхи будущего года. Но она решила отложить серьезный разговор до более благоприятного момента: от этой музыки просто звон в ушах стоит! И, повертевшись сколько следовало среди дам, Пушкин снова вышел в дымное столпотворение огромного зала. Завидев его, майор поднялся во весь свой величественный рост, и они прошли мимо неподвижных арапов в пышный вестибюль.
VIII. Отрадное
Едва вышли они к белым колоннам, как сразу увидели, что от гастрономических удовольствий изнемогли не одни они: и по солнечному двору, и по роскошному парку с широкими, усыпанными мелким гравием аллеями, белыми статуями, хорошенькими мостиками, фонтанами, в которых играли тритоны и толстомордые амуры, и по берегу полноводного, сияющего озера с белыми лебедями, везде бродили в одиночку и кучками изнемогающие гости. А один из них, спрятавшись за белый цоколь пышной Флоры, из передника которой сыпались каменные цветы, мучительно возвращал природе все, что он сегодня за день у нее поглотил…
– Извините, господин майор, но я прежде всего хотел бы обеспечить себе отступление, – останавливаясь, сказал Пушкин. – Как бы наладить мне хотя бы к ночи отъезд?
– Это совершенно невозможно, Александр Сергеевич, – улыбнулся тот с высоты своего роста. – У нас правило раньше трех суток с именин не отпускать… Вы не найдете ни коней ваших, ни экипажа…
– Но позвольте…
– Да будет вам, Александр Сергеевич! Уверяю вас, что вы, прогостив у нас трое суток, ничего не потеряете, – улыбнулся майор. – Ведь у нас, можно сказать, вся Орловская губерния под кровлей… Посмотрите…
– Вы соблазняете меня, – засмеялся Пушкин. – Ну а теперь покажите мне, по крайней мере, ваше Отрадное…
– С превеликим удовольствием… Могу вас уверить, что такой усадьбы вы, может быть, еще и не видали – разве у графа Шереметева где… Пойдемте вот сюда, мимо конторы… Это, прямо, конюшни…
Пушкин не мог не удивиться. Перед этим лошадиным дворцом его михайловский домик был избушка-развалюшка. И по фронтону прекрасного здания было выписано: Honi soit qui mal y pense[17]. Нельзя было также penser mal[18] и о чудовищных размеров псарне с ее горбатыми злобачами-борзыми, рослыми костромичами с волчьими загривками и молодец к молодцу псарями в щегольских кафтанах. Перед зданием псарни, среди пышного цветника, стоял монумент, на котором было выписано:
Здесь покоится прах Карая, никем никогда не побежденного.
MDCCCXXVII.
– Кобель? – улыбнулся Пушкин.
– Кобель, – улыбнулся майор. – Но каких, действительно, я больше не видывал… Ни одна борзая не могла состязаться с этим чудовищем. Это был какой-то Дунай собачьего царства…
Скотный двор размерами был больше Колизея. И все было в порядке идеальном.
– А скажите, хороший доход дает имение графу? – заинтересовался Пушкин.
– Доход? – удивленно поднял брови майор. – Я живу в Отрадном не один год, но еще ни разу не слыхал, чтобы кого-нибудь здесь интересовал такой праздный и, можно сказать, неприличный вопрос. Мы думаем только о том, сколько и куда нам еще истратить… Впрочем, и о сколько мало кто думает… «Чтобы было!», а откуда и как, это нас не касается…
– Ого!
– Да. Но только надо правду сказать, что хоть конский двор возьмите или псарню: граф дело понимает и дряни не держит. Только первый сорт, головку. Зато, ежели, скажем, подходит день рождения кобеля Карая или кобылы Зорьки, то по всем соседним коннозаводчикам и псарням рассылаются на чудесном бристоле отпечатанные пригласительные билеты кобелям и кобылам пожаловать на торжество. И все съезжаются, и идет пир на весь мир, и пальба из пушек в честь дорогого именинника… как сегодня в честь графини…
Пушкин хохотал: черноземные фантазии потешали его чрезвычайно…
Большим фруктовым садом, – он блаженствовал, весь в цвету, – мимо гигантских оранжерей, в которых молчаливо копошились садовники, они вышли к большому и красивому зданию, над которым царил белый Аполлон с лирой, а по карнизу было написано: «Храм Мельпомены».
– Или, в переводе на турецкой, наш гарем… – пояснил майор.
– Как ваш? Разве вход свободен всем? – осклабился Пушкин.
– Э, нет! – засмеялся майор. – Поповича, о котором я вам рассказывал, запороли насмерть не за яблоки, а за Мельпомену… Для наших добрых гостей есть гарем отдельный… Ну, внутрь мы не пойдем: скоро начнется представление и вы, все равно, увидите все. Смотрите! – тихонько воскликнул он. – Навстречу нам идет первый лгун на всю черноземную полосу…
И он любезно раскланялся с тщедушным господином очень приятного вида, с мягкими, ласковыми глазками.
– Я не знаю, почему у нас, собственно, презирают лгунов, – сказал майор. – Надо бы различать между ложью и лганьем… Ложь это обман, а лганье – почти поэзия… Этот господин рассказывает, например, как раз поздней осенью ехал он куда-то степью, сбился с дороги и ночевал в степи и за ночь голодные лошади его съели будто бы над его головой весь кожаный верх его кибитки… А в другой раз, когда он еще молодым моряком был, русские корабли осадили какую-то крепость, которая стояла на самом конце длинного мыса. И вот поднимается вдруг буря, подхватывает его фрегат и по воздуху через крепость переносит его на другую сторону мыса. Чем это, в сущности, отличается от тех чудес, которые рассказываете нам вы, поэты? Ведь и вы все лжете, – только разве покруглее…
– Вы преинтересный человек, господин майор! – засмеялся Пушкин. – Но я должен поставить вам один индискретный вопрос, который у меня давно на языке вертится: вы родственник графа? Или тоже, как и я, гость?
Майор несколько смущенно развел руками.
– Ни то ни другое, – сказал он как будто немножко печально. – Если говорить по совести, то я должно быть un приживальщик. Наши все над поляками смеются, что у их панов нахлебников много. Напрасно смеются: у нас нисколько не меньше… Вы не можете себе представить, сколько теперь скитается людей без пристанища, лишних, так сказать, людей, как вот я… Правда, есть у меня и землицы немного, но для того, чтобы хозяйничать по совести, надо ведь мужика держать в ежовых рукавицах, масло надо из него жать. Можете вы это делать? Нет. И я не могу… Ну и пусть себе он живет, как хочет… Дадут что мужички – спасибо, не дадут – что же делать? Пока изредка посылают понемножку, спасибо им… Служить? Для военной остарел уж. Штатская – кляузы, взятки, низкопоклонство… Вы не служите, и я не служу… И нельзя служить. Так вот и гощу из года в год в Отрадном, а чтобы хоть чем-нибудь оправдать свое положение, в торжественных случаях, вот как сегодня, при шествии их сиятельств к обедне я беру эдакий жезл Ааронов и величественно выступаю впереди их вроде оберцеремониймейстера, что ли… Мы ведь здесь парад до страсти любим. Конечно, приживальщик, как же еще иначе? – заключил он. – Надо правде смотреть в глаза прямо. Но ведь и граф тоже приживальщик, только большой…
Они вышли к красивой белой пристани, около которой дремали на светлой поверхности озера десятки белых лодок. На небольшом расстоянии от берега виднелся островок, а на нем красивая белая беседка с цветными стеклами, над входом которой было написано: Фонтан Ювенты. А в сторонке, среди зацветающих черемух, виднелась статуя Венеры, перед которой было устроено что-то вроде жертвенника.
– Это наш знаменитый Остров Любви, – сказал майор. – Здесь совершаются жертвоприношения Киприде, при которых никто из посторонних не допускается…
– Et… madame la comtesse?![19]
– Madame la comtesse laisse faire[20]: она слишком занята гибелью Помпеи и светопредставлением. Раньше, когда меня в Отрадном еще не было, здесь существовало даже право primae noctis