ичал ее то небесным дьяволенком, то девушкой-чернавушкой, то всегдашней принцессой своего сердца. Но больше всего звали ее донна Соль, по Гюго, из Эрнани. И какой-то острослов даже сочинил в честь ее стихи:
Вы Донна-Соль, подчас и Донна-Перец,
Но все нам сладостно и лакомо от вас,
И каждый мыслями и чувствами из нас
Ваш верноподданный и ваш единоверец.
Но всех счастливей будет тот,
Кто к сердцу вашему надежный путь проложит
И радостно сказать вам сможет:
О, Донна-Сахар, Донна-Мед!..
Звали ее гг. литераторы также и ласточкой, подобно тому, как другую красавицу-фрейлину, Урусову, окрестили они сильфидой. Любимцы муз прекрасно учитывали выгоды знакомства с любимой фрейлиной и на фимиамы не скупились. Александра Осиповна была не глупа, отлично все это понимала и иногда в свои черные дни не щадила своим острым язычком и «сочинителей»…
«Интересовалась» она решительно всем: и последним романом из Парижа, и творениями иже во святых отцев наших Григория Назианзина или Иоанна Златоуста, и с увлечением обсуждала со старым дипломатом английские дела. Она говорила чуть не на всех языках Европы и в самое последнее время выучилась с легкостью чрезвычайной греческому языку. Зачем? Ни зачем. Так…
Александра Осиповна проходила своей черной полосой. Закутавшись в теплую шаль, она лежала в своем будуаре на отоманке. Угрюмо смотрели в сумерках вечера ее огромные, черные, теперь сердитые глаза. На коврике валялся какой-то французский роман, из которого выпала полученная от Жуковского записочка: «Му-му-му-у-у-у… – писал ей знаменитый поэт. – Это бык ревет. Хрю-хрю-хрю-хрю! Это свинья хрюкает. Бык + свинья = В.А. Жуковский, статский советник и кавалер разных орденов. Эта арифметическая выкладка следует из того, что В.А. Жуковский по сию пору еще не собрался написать вам, милая из милых, умная из умных и прелестная из прелестных Александра Иосифовна…» И в этом тоне шло все длинное письмо от действительного статского, украшенного разными орденами, бычка к двадцатилетней красавице-фрейлине…
Из передней слабо донесся звонок. Она нахмурила брови и решила: отказать. Но когда из-за двери послышался голос лакея, который докладывал, что В.А. Жуковский и А.С. Пушкин желают видеть Александру Осиповну, она отвечала: «Проси!», встав, оправилась перед огромным трюмо и, сделав веселое лицо, вышла в свою голубую гостиную. Гости весело приветствовали красавицу. И не успела она усадить их, как лакей доложил о приходе А.В. Никитенко, который недавно был представлен Александре Осиповне и уже читал ей отрывки из своего романа «Леон или идеализм». Воронежский хохлик – Пушкин прозвал его «осленком» – отменно раскланялся со всеми. Она окончательно овладела собой, и разговор сразу запорхал в том шутливом духе, который почему-то прочно установился в этой гостиной.
– Вам я особенно рада, Александр Васильевич, – сказала она Никитенке. – Все эти вылощенные петербуржцы давно надоели мне, а вы так напоминаете мне нашу милую Малороссию… Я говорила ведь вам, что я тоже хохлачка?
Никитенко утвердительно склонил голову, но «хохлачка» все же несколько смутила его.
– Да, я родилась в милой Малороссии, господа, – продолжала она. – И воспитывалась на галушках и варениках… И как ни люблю я Петербург, все же я никак не могу забыть ни милых степей наших, ни тех звездных ночей, ни крика перепелов на заре, ни журавлей на крышах, ни песен малороссийских бурлаков по дорогам…
Никитенко не знал, куда глаза девать: спутать пестрого аиста, лелеку, бузька, с журавлем и бурлака с чумаком это все же для хохлачки немножко много!.. Но он смолчал. Зато Василий Андреевич, весь сияние, весь сладость неописанная, вкрадчивым голоском своим подхватил:
– Раз вы так тоскуете по вашей действительно очаровательной Малороссии, то я как-нибудь доставлю вам удовольствие познакомиться с одним из ваших земляков, некиим г. Гоголем-Яновским, который недавно так удачно выступил под именем Панька Рудого с повестями из малороссийской жизни…
– Как же, читала! – воскликнула она. – И вы его знаете?
– Он был у меня на днях с рекомендательным письмом, и я направил его к Плетневу, чтобы тот пристроил его куда-нибудь: он, по-видимому, очень нуждается…
– Но у него положительный талант! – воскликнула Александра Осиповна. – Конечно, его надо приласкать и поставить на ноги!
– Приласкайте лучше меня, Донна-Соль! – сказал Пушкин.
– Вы не стоите этого. Вы – mauvais sujet… – с притворной строгостью отозвалась красавица. – А каков он из себя? Симпатичный?
Жуковский в нерешительности вытянул свои мягкие, добродушные губы.
– Я что-то не раскусил его, по правде сказать, – сказал он, колеблясь. – Сутулый такой, с длинным носом и точно все высматривает что-то, и точно чего-то не договаривает… Очень странный господин. Я Рудого Панька представлял себе совсем иначе…
– Ну все равно: приведите его ко мне обязательно!
– Вам нет надобности повторять ваших приказаний, всегдашняя принцесса сердца моего!..
– Ну, раз мы опять въехали в литературу, – засмеялся Пушкин, – то я должен непременно познакомить вас с самым русским стихом, который был когда-либо написан со времени всемирного потопа… Его откопал в какой-то элегии князь Вяземский… Вы только послушайте… Герой, обращаясь к своей возлюбленной, ей заявляет:
Все неприятности по службе
С тобой, мой друг, я забывал!
И он раскатился…
– Жуковский, как? Ведь перл?.. А вот я около вас, жестокая, никак не могу забыть ни единой неприятности по службе! – бросил он красавице.
– Ну, идите лучше к Олениной, а то, еще лучше, к Лизе голенькой!
Так звали в свете Элизу Хитрово.
– Не желаю!.. Кстати: вы «Пророка» пробовали? Как?
– Замечательно! – сразу зарделась хозяйка. – Кто автор? Глинка? Я угадала?
– Нет, не Глинка…
Но только начал было Пушкин рассказывать, немного прикрашивая, историю крепостного музыканта, как в гостиную как-то особенно учтиво вошел новый гость: стройный и красивый, хотя уже привядший, полковник-конногвардеец граф де Грав. Это был один из тех эмигрантов, которых буря французской революции выбросила на берег варварской России и которым среди варваров так понравилось, что они, и имея уже возможность возвратиться домой, предпочитали, однако, процветать на чужбине. Полковник де Грав приехал на Русь без всяких средств, но жил, не отказывая себе решительно ни в чем. Службой он себя не затруднял и тем не менее легко и уверенно обходил своих русских товарищей, имел большой успех в свете, и все это находили вполне естественным. Специальностью полковника в гостиных были занимательные рассказы. Он придумывал – или вычитывал – от времени до времени какую-нибудь историйку, вылизывал ее, полировал и угощал ею одну гостиную за другою, а когда она приедалась, он придумывал другую. Дамы упрашивали его «непременно, непременно» писать, по он со снисходительной улыбкой отклонял от себя это, деликатно показывая, что он умеет стоять выше этих маленьких человеческих слабостей…
Он чудесно раскланялся с хозяйкой и ее гостями, всем сказал что-нибудь приятное и, усевшись, протянул ноги так эффектно и так деликатно, что все должны были заметить, как красивы его обтянутые лосинами ляжки…
Запорхал легкий разговор. Александра Осиповна, чувствуя себя целью всех этих взглядов и сердец, ожила, заиграла чудными глазами своими и вся волшебно заискрилась. И не прошло и пяти минут, как она уже просила полковника:
– Ах, да… Мне Дженни рассказывала о вашей встрече с герцогиней д’Абрантес в Париже… Contez nous cela, cher comte…[30]
И граф, пококетничав, сколько требовало приличие, начал свою очередную историйку.
– Это было в Париже, господа… – сказал он и, сделав разученную паузу, продолжал: – Вы все помните еще, конечно, изумительную карьеру сержанта Великой армии, Жюно. Впервые его заметил Наполеон при осаде Тулона. Через три года, уже как адъютант Наполеона, он привез в Париж знамена, взятые итальянской армией. Это был красивый малый в шикарной форме гусарского полка, но манеры его заставляли желать многого: ухаживая за дамами, Жюно без церемонии хлопал их по ляжкам – pardon, mademoiselle… Наполеон назначил Жюно комендантом Парижа, и тот вскоре – ему было около тридцати – женился на шестнадцатилетней красавице, Лауре де Пермон, которая была дальней родственницей Бонапартов. Наполеон осыпал молодых подарками, вскоре назначил Жюно губернатором Парижа, и они поселились во дворце Елисейских Полей. Жюно звали в армии «Бурей». Он и в мирной жизни старался эту кличку оправдать. Успехи его среди женщин были головокружительны, как и успехи его супруги, впрочем, среди мужчин: тогда это было в нравах. Но своими любовными историями Жюно надоедал даже Наполеону. Раз на рассвете он явился во дворец и потребовал, чтобы Наполеона разбудили по неотложному делу. Когда Наполеон, заспанный и недовольный, вышел из спальни, губернатор Парижа стал ему жаловаться на… очередную неверность своей супруги, в которой он убедился, случайно захватив ее дневник. «Если бы мне заниматься всеми рогоносцами при моем дворе, – отвечал Наполеон, – то у меня не осталось бы времени для европейской политики…» Вскоре Жюно завоевал даже сестру Наполеона, Каролину Мюрат, но его столкновение с начальником тайной полиции Савари заставило Наполеона отправить беспокойного человека на завоевание Португалии. Тот прекрасно справился со своей задачей и во дворец на Елисейских Полях непрерывным потоком потекли ящики с золотом, бриллианты, вазы, картины, воза серебра. В апреле 1808 г. император пожаловал Жюно титул герцога д’Абрантес и майораты во всех завоеванных французами странах Европы: в Пруссии, Вестфалии, Ганновере, Италии, Иллирии. И с тех пор герцог д’Абрантес, когда при нем неделикатно начинали разговор о новой аристократии, рожденной революцией, аристократии без предков, стал говорить гордо: «Я сам себе предок!», а его папа, скромный торговец из Бургундии, стал писать на своих карточках: «Жюно, отец герцога д’Абрантес». Но, – продолжал полковник, – пока Жюно воевал и грабил португальцев, у его дворца парижане ежедневно могли видеть карету с австрийским гербом: то был Меттерних, господа, страстный поклонник хозяйки. Но и дипломат, конечно: через прекрасную губернаторшу Меттерних, заклятый враг Наполеона, мог получать очень ценные сведения… Жюно, вернувшись и узнав обо всем, избил свою супругу в кровь, и, когда Наполеон послал герцога в Испанию, Лаура должна была последовать за ним… Наступил 1812 г., господа. Великая армия вошла в пределы России. В штабе герцога д’Абрантес шли непрерывные оргии, а сам герцог вел себя так странно, что его приближенные начали переглядываться и шептаться. Так, при отступлении русских к Смоленску, герцог вдруг отказался атаковать русскую армию, которая была в чрезвычайно критическом положении. Напрасно Мюрат, забывший, что Жюно был любовником его жены, умолял его атаковать: «Иди вперед, дурак!.. Ты получишь маршальский жезл…» – герцог сидел на каком-то сундуке и – плакал… Лаура тем временем наслаждалась очередной любовью с Морисом Боленкур в Экс-ле-Бэн. Но ничто не вечно под луной: в один прекрасный день к ней явился ее супруг, которого она едва узнала. Это был уже не силач и красавец Жюно, а какая-то развалина. Он то и дело плакал. И в то