…Бесконечны, безобразны
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Словно листья в ноябре…
Повесив голову, он хмуро вернулся в свою старую, умирающую усадьбу…
С этого дня стало у него одним врагом больше на свете: о. Агафангел неустанно зудил его в беседах со своими поклонниками и поклонницами. В лоб атаковать его он опасался, но исподтишка жалил.
– Мы успокоились, мы воздремали на лаврах… – шепелявил он благодаря потерянным на путях жизни зубам, скорбно помавая главою. – И под песни очаровательного стихотворца погрузились мы в душевный сон. И русские юноши, в бреду усыпления и беспечности, наизусть произносят стихи песнопевца, слова часто гнилые, но для ветхого человека чрезвычайно сладостные… И потому бдите, други мои, над чадами вашими!.. Не сказал ли Спаситель наш, что горе человеку, соблазнившему единого из малых сих, и что лучше было бы ему с жерновом на шее быть ввергнутым в пучины вод?..
Прощенный им служка с откушенным ухом, брат Иван, подавая чай, почтительно внимал душеспасительным речам сим, но в душе его была неугасимая, жгучая тоска по раскрасавице Серафиме Петровне и в тиши ночей он только и думал, как бы из святой обители сей дать стрекача…
XLII. Под соловьями
Стояла глухая зима. Занесенная обильными снегами богатая Москва шумно веселилась, а Москва бедная трудилась, мерзла и по-своему искала путей к какому-нибудь просвету в тяжких днях своих… В тихом и жарко натопленном трактирчике, у Антипыча, как и раньше, собирались некоторые из москвичей побеседовать от божественного. Соловьи теперь молчали, и только изредка слышалось в завешенных клетках их тихое шуршанье – точно робкая мышка поскребется немножко. О Григории Саввиче дружки Антипыча вспоминали теперь все реже и реже: тут всегда разговоры полосами как-то шли – поговорят, поговорят о чем-нибудь, часто недели, месяцы, а потом и за другое возьмутся… Правда, иногда, к слову, кто-нибудь помянет старое, а потом все снова погружаются душой в новую главу бытия уединенного трактирчика. И многих, которые поглубже, как сам Антипыч, например, эта смена, эта текучесть жизни духовной смущать начинала потихоньку: сперва им всегда казалось, что они фундамент гранитный под жизнь подводят, а заместо того оказывалось, что по-прежнему у них под ногами все зыблется, как трясина какая. Но Антипыч помалкивал об этом и все вслушивался, о чем на миру люди подумакивают…
Народу в трактире было немного. В простенке под старинными часами сидел бывший офеня вязниковский, а теперь сибирский торговый человек, Семен Феофанович Хромов. Он привез в Москву партию белки, но барыши получились небольшие и он скучал: не фартит вот ему в жизни и не фартит, хоть ты что хошь делай! Сперва к разговорам тут он прислушивался внимательно, но потом любопытство его ослабило: бывший офеня Хромов любил думу большую, такую, чтобы все удивлялись, а это все мелочь, вроде торговли на Сухаревке – дела на копейку, а шуму не оберешься.
За одним из серединных столиков сидит какой-то монашек с соломенными, тусклыми волосами, с простоватым, обветренным лицом, в очень поношенном подрясничке, а против него – Григоров. Григоров одет был просто и запущенно, добродушное и постаревшее лицо его было одутловато и были беспокойны и печальны его голубые глаза… За стойкой, в раскрытую дверь, была слышна тихая возня неутомимой Матвеевны. Антипыч верхом на стуле, опершись подбородком о его спинку, сидел тут же и внимательно слушал, что рассказывал монашку Григоров о последних буйных годах своей жизни. И другие все слушали. Здесь эти полуисповеди – а иногда исповеди до дна – случались частенько, и люди не стеснялись ни рассказывать о себе, ни слушать чужие рассказы: точно было между ними всеми какое-то безмолвное соглашение все видеть вместе и вместе докапываться до сокровенная жизни человеческой.
– Да… – говорил Григоров, задумчиво глядя перед собой. – Деньги это вроде воды соленой: чем больше ее пьешь, тем больше пить хочется. Так вот и со мной было: не успеешь чего придумать, глядь, уж другого захотелось, а на прежнее-то словно и смотреть уж тошно… А еще пуще супруга моя разгорелась: как ты ее ни золоти, все мало, – точно вот старуха из сказки господина Пушкина про рыбака и золотую рыбку! Ну и, можно сказать, в момент добились мы до ручки: деревни позаложили, леса которые продали, мужичишек всех разорили – кончал базар, как говорится… И, как водится, одна беда не ходит, а за собой другую ведет… Так и у меня было…
Звонок над дверью забился, и в трактир вошел постаревший и как будто приунывший Никита, холоп Чаадаева. Поздоровавшись степенно с Антипычем и с гостями, он попросил себе парочку чайку и стал греть руки у жарко натопленной печи.
– Ах, хорошо, – приговаривал он. – Благодать! Березовыми топишь, Антипыч?
Антипыч вежливо попросил Григорова с повествованием своим обождать:
– Я только чайку Никитушке подам, – сказал он.
Никита обменялся с гостями несколькими замечаниями о суровости зимы. Хромов усмехнулся: какие холода – вот у нас, в Сибири!.. Но Никитушке до Сибири дела было мало: он наслаждался около накаленной печки да и вообще всей этой милой обстановкой издавна ему близкого трактирчика. Дома ему становилось все тоскливее. Барин очень изменились за последнее время: много выезжали, много у себя с гостями про дела всякие непонятные толковали, а еще больше с братцем своим крепко ссорились из-за каких-то денег. А когда братец их рассердят, то, известно, и холопам по пути достается ни за что ни про что. Единственным источником жизни и силы для Никитушки были и остались писания старца Григория Саввича: он ему остался верен и душевным медом сим насыщался еженощно. Накануне в особенное умиление его привели слова старца к дружку его, Михаиле Иванычу, царство ему небесное, старичку душевному: «Не орю убо, ни сею, ни куплю дею, ни воинствую, – писал старец, – отвергаю же всякую житейскую печаль. Что убо дею? Се что, всегда благословяще Господа, пою воскресение Его. Учуся, друг мой, благодарности: се мое дело! Учуся быть довольным о всем том, что от промысла Божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений, благодарное же сердце есть рай сладостный. Ах, друг мой, поучайся в благодарности, сидяй в дому, идяй путем, засыпая и просыпаясь. Приемли и обращай все во благо доволен сущими; о всем приключающемся тебе не воздавай безумия Богу; всегда радующеся, о всем благодаряще, молися…»
Так Никитушка и старался делать…
Антипыч подал Никитушке чаю, сел опять верхом на свой стул и сказал ласково:
– Ну, вот и готово!
И Григоров стал продолжать:
– Да… И был у меня как-то раз пир горой. Как всегда, прилетел к этому делу на своей тройке пегих – ох, уж и лошади были! – дружок наш, командир драгунского полка. Усы в аршин это, глаза орлиные – герой!.. Приехал он в останный раз, попрощаться: полк его переводили в другую губернию. И тут заметил я впервые, что супруга моя точно сама не своя: задумывается, отвечает зря, а иной раз и губы от думы какой-то затрясутся. «Что такое с бабой сделалось?» – думаю это про себя и никак понять ничего не могу. А он, драгун-то, так около нее и ходит, и ходит, и все это усы свои распространяет… И вдруг, – дело это было уже за полночь, и многие уже на последнем взводе были, – и вдруг встает это моя супруга, вся в слезах, и во всеуслышанье объявляет, что так-де и так, а с драгунским командиром она крепко слюбилась и ни за какие блага расстаться с ним она не желает, и потому она с ним должна теперь уехать!.. Точно громом меня, братцы, тут в темечко ударило: и не думал, и не гадал!.. Кокю, как по-французски говорится! Вскочил я это: нет, говорю, извините-с, такого моего согласия на ваши прожекты нет и не будет-с… Это мало вы что там придумаете, но как вы есть венчанная супруга, то извольте прийти в себя и отправиться в свои апартаменты… И началось всеобщее смятение… Гости повскакали, которые на ногах стоять еще могли, жена это вроде как без памяти бьется, а полковник за саблю ухватился, на смертный бой меня вызывает… Я, надо вам сказать, человек смирный и всей этой заводиловки не люблю, но тут я из себя вышел и кричу во всю головушку: «Эй, холопы, вяжите его, подлеца!.. Зови сюда всех моих псарей!..» А охотники у меня, доложу я вам, были молодец к молодцу и за меня в огонь и в воду; здорово я баловал их, чертей!.. Полковник этот расхохотался во все горло и кричит в ночь: «Эй, там!.. Играй тревогу!» И сейчас же под окнами рожок зачастил, лязг сабель послышался, лошадиный скок, беготня, и не прошло и трех минут, может, как его, черта усатого, драгуны по всей усадьбе моих холопов вязали и в дом ворвались… Чистый моенаж, честное слово благородного человека!.. И не успел я и глаза протереть как следует, как моей супруги и обольстителя ее и след простыл… А вы после этого будете говорить: дружба… А на утро двое драгун прискакали и письмо от него мне передают: ежели де считаете себя обиженным, – каков подлец?! – то я вполне могу отвечать вам по правилам чести, а отписать мне можете туда-то…
Слушатели сочувственно переглянулись и покачали головами.
– Ну, связываться я не стал… – продолжал Григоров. – Не из трусости, нет, потому пороху я понюхал довольно, а так как-то… Ну что тут пистолетом или саблей сделать можно, скажите мне, пожалуйста?.. Так, глупость одна… Наплевать… И…
Колокольчик над дверью опять забился и заголосил, и в комнату, отряхивая с шапок снег, вошел полковник Брянцев и дружок его, бродяжка веселый. Они только что в Москве опять встретились. И сразу полковника так все и окружили: откуда? Куда? Вот порадовал, истинный Господь!.. А сибиряк Хромов широко открыл глаза на бродяжку и, незаметно подойдя к нему, ударил его по плечу:
– Ты откуда взялся, старый хрен?! А?!
– А-а, землячку! Здорово, друг ты мой ситнай… Все бегаешь?
– Да и ты, словно, не на печи сидишь, а? Так ли я баю?
Антипыч и Матвеевна уже тащили дорогому гостю всякого угощения. Бывалый сибиряк между тем вглядывался все в полковника: чистый вот анпиратор Лександра Павлыч!.. Бродяжка поймал его удивленный взгляд.