мах в силу, тогда как он, Святополк, торчит тут в медвежьем углу, посреди наглых купчишек-новгородцев, клянёт судьбину и скрипит зубами от досады и боли.
Яровит старается ободрить, успокоить – спасибо ему! Может, он и прав, будущее Руси – здесь, на севере, вдали от степей, за лесами и болотами, но настоящее – там, на южной окраине, где цветущие богатые города, полноводные тёплые реки, где солнце, где обильные рольи, торговые пути и золото… золото!
Вожделенно сверкают глаза, дрожат пальцы, скрежещут зубы! Бог с ним, с будущим! Он хочет туда, в Киев, хочет иметь власть вышнюю, хочет богатства! Случайно ли двести лет назад князь Олег Вещий ушёл покорять Киев из Новгорода, а после, когда овладел землёй полян, сделал именно Киев стольным городом, первым во всей необъятной Руси. Или как без малого полторы сотни лет спустя то же створил дед его, князь Ярослав Мудрый, которого Святополк не помнит, но который, как рассказывали Яровит и мать Гертруда, очень любил сажать его, тогда трёхлетнего мальца, себе на старческие колени и гладить морщинистой жилистой рукою по чёрным прямым волосам. Рука эта морщинистая была крепка и многих умела держать в повиновении. А уж сколько богатства скопилось в Киеве при Ярославе – тут и говорить нечего!
Святополк снова тяжело вздохнул, налил в кружку из куманца квас, стал пить, медленно, смакуя во рту.
Как стать ему сильным, великим, богатым?! Как обрести ратную славу, как повернуть лицом к себе капризную ветреную удачу?! Больше молиться? Да, он будет взывать в молитвах к Богу, будет молить о помощи. Но нужно ещё, ещё иное. Нужны люди, могущие и желающие помочь. Кто они? Да те, которые недовольны нынешним киевским князем, которые при отце сидели в первых рядах в Боярской думе, а ныне отодвинуты посторонь новыми людьми – пришлыми переяславцами, смолянами, ростовцами. Такие, как Ян и Путята Вышатичи или дядька Перенит. И ещё есть одна сила, на которую он должен, обязан будет опереться, если хочет вырваться из тисков чужой воли, – иудеи, люди с широкими связями на Западе. Случайно, что ли, водит с ним дружбу Иванко Захариич Козарин, или этот тихоня Исраэл шепчет всё время на ухо разные секреты хромуше-княгине, которая потом добросовестно передает услышанное ему, Святополку, не разумея бабьим своим умишком всю важность и необходимость сказанных слов.
Вот брат, Пётр-Ярополк, всё надеется, сидя на Волыни, на ляхов и на немцев, на римского папу. Но какова помощь папы? Во-первых, одни слова, во-вторых, русские люди не любят латинян. Ибо творили эти самые латиняне испокон веку одни пакости, жгли, разоряли славянские земли паче поганых степняков. Нет, он, Святополк, уяснил себе раз и навсегда: латиняне – это чужой, враждебный Руси мир. Франки, фрязины, арагонцы, немцы, свеи, нурманы – всё это, по сути, единое целое, а Русь – совсем другое, здесь иная вера, иная культура, иные нравы и обычаи. Всё там, на Западе, – чужое, порой непонятное, странное, отталкивающее. Кому, как не ему, Святополку, своими глазами видевшему Рим и Флоренцию, Майнц и Кведлинбург, знать и понимать это! Брат Пётр неразумен, он резок, дерзок, порывист, он рубит сплеча, он не слушает голоса разума, он во всём подчинён матери, Гертруде, которая спит и видит привить на Руси латинство. А юная красавица Ирина только и мечтает о Волынском королевстве, куда бы на пиры съезжались государи со всей Европы и где бы в её честь звучали высокопарные стихи и песни, а лучшие рыцари бились бы на ристалище, ловя каждый её благосклонный взгляд, как груду золотых монет! Безмозглая дура! Они с матерью в конце концов и сами себя погубят, и Петра-Ярополка сведут в могилу!
Нет, в серьёзных делах спешка не нужна. Он, Святополк, будет осторожен, наружно спокоен. Он умеет выжидать. Он будет жить как в скорлупе, будет улыбаться, если надо, и будет исподволь вести свои дела. Ему нужно запастись великим терпением. И он готов ждать и терпеть.
Боль в раненом плече мало-помалу утихла. Усталые веки смежились, сон охватил Святополка, снились ему лари, полные серебра и мехов диковинных северных зверей, а ещё – собор Софии с ярко-золотым куполом на светло-голубом фоне неба, и ещё мутная волховская вода, бурная, бешеная, в которую – он знал – лучше не соваться. И вот он, обременённый добром, стоит на берегу и ждёт. Ждёт долго, терпеливо. И являются вдруг Яровит с Иванкой Захариичем, машут ему руками, Иванко говорит не своим голосом:
«Айда, князь, через мост. Вон он, мост-то, поглянь».
И бежит Святополк по траве, босой, но счастливый, чуя: вот-вот достигнет он желанного этого моста, за которым распахнутся перед восхищённым взором ворота золотых хором. Но туман ниспадает внезапно на землю, всё мешается перед глазами, теряется, тонут в тумане фигуры Иванки и Яровита, исчезают меха и серебро, одни лягушки квакают в ушах с противным протяжным: «Ир-р-ра!»
А дальше – пропасть, пустота, безмолвие…
Уже наступило утро, когда Святополк, продрав заспанные глаза, тряся тяжёлой после ночных видений головой, сел на постели и перекрестился.
– Господи, прости и помилуй! – прошептал он в страхе.
Глава 22. Ужас створённого
Уходило, истаивало жаркое южное лето. Утрами иней покрывал пожухлые травы, первая жёлтая листва сыпалась с деревьев, в прозрачном звонком воздухе чувствовалось холодное дыхание осени.
В такое время и раньше Всеволода часто одолевало уныние, а теперь, когда многое в жизни оставалось у него за спиной, овладевал им страх – тяжкий, до телесной боли. Страх этот нависал над ним, давил непосильным грузом, сковывал движения. Он не знал, что делать, как отмолить сотворённые по злому умыслу или нечаянно грехи. Казалось Всеволоду: однажды свернул он с широкой, проторенной дедами и прадедами дороги на узкую, извилистую, теряющуюся в лесных дебрях тропку, уйти на которую соблазнил его вечно прячущийся скрытый внутренний голос, и теперь, заплутав, не в силах он выбраться обратно. Помимо воли своей, бредёт он в густых зарослях, переступает через поваленные деревья, мнёт ногами травы. А внутренний голос подначивает, говорит, шепчет в ухо: «Так и должно быть, князь. И до, и после тебя так будет».
Вот очередное преступление легло ему на плечи тяжёлой ношей. Когда узнал Всеволод о набеге на Посулье половцев, ведомых племянником Романом, вызвал он к себе на тайную беседу боярина Ратибора. Целую ночь напролёт сидели они в Изяславовой палате при тусклом свете одинокой свечи, думали, как быть и что делать. Всеволод смотрел на исполненное спокойного мужества лицо верного своего сподвижника. Уже не юноша пылкий, отчаянно рвущийся в сечу, готовый сложить голову в бесшабашной сабельной рубке, – нет, сидел напротив него на лавке солидный муж с густой бородой, сединой на висках и умными пронизывающими синими глазами. Он слушал, кивал, иногда ронял короткое слово.
Всеволод говорил:
– С Осулуком надо договориться, решить дело миром. Заплатить им золотом, подарить дорогое оружие, ценные ткани. Надо, чтобы половцы, хотя бы эти, ближние, были на нашей стороне. Иначе каждый год не по разу будут набеги, стычки. Олег с Романом, чует моё сердце, не успокоятся, станут искать новых союзов против нас. И чем больше будет у нас в степи друзей, пусть ненадёжных, некрепких, тем меньше эти крамольники причинят нам зла.
– Тако, княже, – угрюмо соглашался Ратибор.
– Выйдем с дружиной к Суле, – продолжал Всеволод. – Станем лагерем на правом берегу Днепра. Ты поедешь к хану, поднесёшь подарки. Попробуешь уговориться. Не получится если – пошлём за Владимиром, в Чернигов. Приведём новые рати, снова будем уговариваться. Пусть видят, знают нашу силу. Если откачнут половцы от Романа – обережём свои сёла, города, рольи. А со Святославичами разберёмся потом.
…Наутро Ратибор поскакал с частью дружины к Воиню. Всеволод собрал пеший полк и, совокупив силы, к началу августа вышел к берегу Днепра напротив устья Сулы. Здесь он и встретил возвратившегося от Осулука довольного Ратибора. Всё было сделано, как задумали. Осулук, Арсланапа, Сакзя, другие знатные половцы польстились на золотые монеты, на меха, ткани, на харалужные сабли и кинжалы с изузоренными рукоятками и ножнами. Был заключён мир, и когда уже возвращался обрадованный Всеволод в Киев, догнала его на пути, как калёная острая стрела, весть об убийстве Романа.
Князь долго не мог прийти в себя от ужаса. Ночью, стоя на коленях перед походным ставником с иконами, он обливался слезами и жалобно шептал прерывающимся от рыданий голосом:
– Господи!.. Неповинен!.. Не хотел!.. Не хотел его смерти!.. Не говорили о том!.. Это Осулук поганый!.. Он сам это сделал! Меня не спросивши!.. Ты знаешь, Господи!.. Не я!.. Не я виной преступленью!.. Прости и избавь!.. Господи!
За стеной вежи вспыхивали в ночи зарницы, становилось светло как днём, над степью бушевала гроза, Всеволод в страхе падал ниц, закрывая руками мокрое от слёз лицо, дрожа, всхлипывая, размазывая слёзы по щекам.
Уже утром вернулись к нему трезвость и ясность мысли. Думалось теперь так: Роман погиб, стало у него, великого князя киевского, одним врагом меньше. Но есть у него враг более опасный и хитрый, тот, который был уже однажды бит, а значит, стал умней. И враг этот – Олег, брат Романа, затаившийся, как волк в логове, в приморской Тмутаракани. Всеволод вспомнил, как во время жаркой сечи на Нежатиной Ниве он обещал Владимиру, что не укроют, не спасут тмутараканские стены крамольника и наводчика поганых от гнева, от кары. Не настала ли пора исполнить обещанное? Не пришёл ли час покончить со смутьяном?
Он долго прикидывал в уме, как лучше поступить, и наконец решился. В далёкий Константинополь вместе с купецким караваном поплыл свиток красного пергамента с золотой вислой печатью.
…Дело было холодным осенним утром. Всеволод сам приехал на пристань проводить посла – молодого боярина Мирослава Нажира, долго не отпускал его, всё наставлял, с сомнением глядя на безусое юное лицо, ещё размышлял лихорадочно: а не передать ли на словах базилевсу Никифору (ни в коем случае нельзя доверять такое пергаменту!), чтобы тихо избавился от Олега при помощи яда или кинжала. Но нет, нет, на это он, князь Всеволод, не пойдёт! Хватит смертей! Хватит убийств! Хватит крови! Он сел в Киеве не убивать, но творить благие дела! Довольно будет крамольнику пленения и ссылки!