…Пенилась за кормами судов днепровская быстрая волна. Всеволод стоял на прибрежном песке, широко расставив ноги в пурпурных тимовых сапогах, смотрел вдаль, щурясь; кусал уста, супил седые брови. А внутренний голос, внезапно пробудившийся, шептал противно в ухо:
«Зря отказался от кинжала, князь. Знай: этот Олег много доставит неприятностей тебе и твоему роду».
«У меня нет сил на большее!» – так и хотелось Всеволоду крикнуть в ответ на этот отвратительный шепоток, но только хрип глухой вырвался у него из груди, а дьявольский голос продолжал, нимало не смущаясь:
«Нет сил?! Тогда что же ты за великий князь! Брезгуешь, хочешь остаться чистеньким, покаяться?! А сыновей, внуков твоих тебе не жаль?! Землю свою не жаль?!»
«Прочь, прочь, сатана, изыди!» – Всеволод закрестился, зубы его застучали от страха, он неожиданно пошатнулся и едва не упал.
Весь в холодном поту, тяжело, с присвистом дыша, опираясь на плечо гридня, поковылял князь к крытому, запряжённому спокойными иноходцами возку.
Он не мог, нет, не мог снова переступить через кровь!
Глава 23. Пир и похмелье
Без малого неделю гуляла солнечная Тмутаракань, князь Олег принимал у себя на дворе иноземных гостей, преподносил дары, щедрой рукой отсыпал золотые монеты новым своим друзьям – хазарам[126].
Только что, поездив по окрестным селениям, набрал он к себе в дружину лихих хазарских юношей. Все, как на подбор, смуглы, чернявы, статны, широки в плечах – хорошие воины. Не впервой служить хазарам русским князьям – ещё двоюродный дед Олега, Мстислав Храбрый, водил на Русь этих бесстрашных отчаянных наездников.
Теперь, с такими ратниками чувствовал себя Олег сильным, смелым, готовым к новой войне. Радостно, светло было у князя на душе, подымал он богатырскую чару с хмельным, кружащим голову мёдом, чокался с хазарским старостой Вениамином, слушал его напыщенные, полные лести речи. Были посланы уже гонцы в половецкие вежи – в Шарукань, Балин, Сугров[127] поскакали преданные князю люди, снова звенели монеты, передавалось в руки ханов, солтанов, беков, беев украшенное смарагдами и затейливой серебристой перевитью дорогое оружие.
Ждал, с нетерпением ждал со дня на день Олег вестей из степи. А в Тмутаракани тем часом ломились от яств накрытые прямо на дворе перед княжескими хоромами столы. Солёная рыба соседствовала здесь с птицей и овощами, а зернистая пряная икра – с маленькими и большими бочонками, наполненными пшеничным олом и приятным на вкус сладким греческим вином.
Возле хазарских гостей суетились отроки, все в нарядных русских кафтанах и ферязях[128], расшитых серебром, в сафьяновых сапожках с золотыми боднями[129]. На широкую ногу пировал Олег, блистал и кичился перед всеми своим богатством, сам восседал во главе стола в парче, в горлатной[130] шапке, лихо заломленной набекрень.
– За тебя, друг Вениамин! – поднял он полную чару, расплёскивая вино на крытую бархатом скатерть.
Захмелел Олег, тяжёл и туманен стал его взгляд, вино лилось по его густым усам, стекало на короткую курчавую бороду.
Напрасно сидевший рядом брат Давид дёргал его за рукав и тихонько шептал на ухо:
– Остерегись, брате! Лихие люди хазары. Не доверяй им.
– Да полно те, Давидка! – с усмешкой отмахивался от него Олег. – Али не ведаю я, что ль? В обиду ся не дам. Получу вот вести от ханов, выйду в Русь!
Горестная судьба Романа мало беспокоила Олега. В конце концов, сам виноват, глупый несмышлёный мальчишка, вечно куда-то торопился, суетился, бегал, вот и получил… саблей наискось по затылку! Нет, он, Олег, будет умней. Не токмо на половцев станет он полагаться, главная надежда его – эти вот хазарские молодцы.
Не догадывался, не знал Олег, что каждую ночь в хазарский лагерь под Тмутараканью осторожно пробирается переодетый купцом ромейский вельможа, при тусклом свете факелов в походной веже ведёт он с Вениамином долгие лукавые речи. И золото, снова всюду блещет золото, идут в дело звонкие номисмы-скифагусы[131], от которых вытягивается лицо и вожделенно полыхают очи князька.
Не ведает Олег и того, что давно уже послана в Константинополь, к императорскому двору грамотка с золотой печатью, на которой аккуратными уставными буквецами выведено: «Всеволодово».
Не знает Олег, что в плавнях у кубанского устья затаился с отрядом дружинников киевский воевода Ратибор, а вместе с ним жгут кизячные костры на курганах вчерашние Олеговы дружки и соузнички – Арсланапа и Сакзя.
Если бы обо всём этом ведал беспокойный князь, не учинял бы он пиров на подворье, не дарил бы золото хазарской дружине, не был бы столь самонадеян и спесив.
Солнце клонилось к закату, багровый шар его отражался на зыбкой глади моря. Вениамин поднял руку с чашей вина, попросил слова.
– О, могучий и светлый князь! – возгласил он. – Мы благодарим тебя за щедрость и доброту. Но мы, хазары, такой уж народ: на добро всегда отвечаем добром. Обычай не велит нам оставаться в долгу. Поедем, славный князь, к нам в вежи. Испробуй наших яств. Они не так изысканны и обильны, но вкусны. Наш кумыс горячит кровь витязей не хуже заморского вина. А наши женщины красивы и страстны.
Олег улыбнулся:
– Что ж, уважу.
И весело крикнул гридню:
– Коня!
…Мчались в хазарский стан галопом, лишь ветер свистел в ушах и развевал буйные пепельные волосы князя.
Возле вежи высокий хазарин в розовом халате и мохнатой шапке ухватил за повод серого в яблоках Олегова коня. Двое других с любезными улыбками на скуластых лицах, бережно поддерживая князя под руки, помогли ему зайти в вежу. Олег, пошатываясь и вытирая разгорячённое потное лицо, тяжело присел на кошму.
И в то же мгновение взвился в воздухе аркан, тугая петля захлестнула Олегу шею, сразу несколько хазар с верёвками набросились на него, стали вязать, заткнули рот тряпицей.
– Хорошо, хорошо, князь! Такой ты мне больше нравишься! Тихий, спокойный, – давился от смеха Вениамин. – Эй, верные мои воины! Отведите его на пристань, передайте ромейскому патрицию!
«Переветник! Иуда! Отплачу тобе! Ворог! Погоди, свобожусь – голову тебе ссеку!» – Олег молчал и метался на кошмах, отчаянно пытаясь разорвать путы.
– Успокойся, князь. Зачем горячиться? – усмехнулся Вениамин. – Попалась птичка в клетку.
Хазары дружно захохотали…
Тишина царила на берегу, море подёрнулось лёгкой красноватой рябью, на волнах покачивалась большая хеландия[132] с двумя высокими мачтами. Полуголые гребцы-рабы застыли с вёслами в руках в ожидании приказа.
Едва хазары передали связанного князя дюжим грекам, как резкие взмахи десятков вёсел вспенили морскую гладь. Хеландия стремительно рванулась от берега.
Олега развязали, приземистый ромейский патриций в долгом одеянии, приветливо улыбаясь, сказал:
– Вот и всё, славный архонт[133]. Ждёт тебя долгая дорога.
– Куда вы меня везёте? – буркнул насупившийся Олег.
Хмель давно вылетел у него из головы, он кусал в отчаянии губы и сжимал пудовые кулаки. Так и хотелось двинуть по роже этого улыбающегося сладкоречивого ромея.
– По велению базилевса Никифора! – звучал над ухом бедового князя торжественный голос патриция. – Ты, архонт, будешь отправлен в почётную ссылку на остров Родос! Ждут там тебя покой и отрешение от мирских забот!
– Лукавством взяли, скоты! – Олег гневно смотрел за борт. Хеландия уносила его вдаль от родных берегов, и хотелось прыгнуть в пенившуюся морскую пучину – ведь смерть лучше позора, – но зорко следили за каждым его движением рослые стражи.
Солнце зашло, над морем воцарился мрак, только выплывший из-за туч тонкий серп месяца ласково освещал слабым серебристым сиянием бескрайнюю водную гладь.
А наутро в Тмутаракань въехал Всеволодов посадник Ратибор. Следом за ним гарцевали на своих низкорослых кобылёнках Арсланапа и Сакзя, рысил довольный улыбающийся Вениамин.
Хмурый Давид сдал город без боя.
– Обманом взял, боярин Ратибор! – бросил он через плечо посаднику, сверля его полным ненависти взглядом.
– На тебя зла великий князь не держит, – почтительно поклонившись, ответил ему Ратибор. – Мой тебе, княже, совет: не задирайся, но бери княгиню свою и чад да отъезжай в Русь. Великий князь добр, обид чинить не станет. Муром тебе даёт.
Давид угрюмо кивал. Он понимал, что другого выхода нет. Всегда покорный, спокойный нравом, безвольный и отрешённый, тихо и безропотно исполнил он грозное повеление дяди.
На быстроходных насадах отплыл Давид с семьёй к днепровскому устью. Долго стоял он на корме и мрачно смотрел на удаляющиеся стены навсегда потерянного для себя города. Но что терял, что оставлял он там? Чужую, братнюю, власть, чужую волю, несбыточные, как сон, надежды.
На море надвигался шторм, ветер раздувал высокие паруса. Горько усмехнувшись, Давид поспешил укрыться в ладейной избе.
Глава 24. Князь и толпа
Это только сидючи в Городище, за лесами непроходимыми, за болотами топкими, мнилось завистливому и жадному Святополку, будто в Чернигове у молодого Владимира не жизнь, но рай. И не помнил уже Святополк своих же сказанных в запальчивости слов на совете в Киевских палатах, не помнил об умершем Святославе, об убитых Глебе, Борисе, Романе. А меж тем черниговцы помнили всё…
Ругань, брань, дерзкие отчаянные выкрики разрывали воздух. На градской площади, перед дощатым помостом, колыхались неистовые волны людского моря. Дружинники, держа в руках копья и пурпурные щиты, с трудом сдерживали яростный напор многоликой толпы. Ремественники, торговцы, людины из окрестных сёл – все торопились выказать князю своё недовольство и гнев, осудить, оскорбить, напомнить о совершённых лихих делишках.