Владимир, бледнея, судорожно сжимая руки в кулаки, стоял на степени. Голубое суконное корзно с застёжкой-фибулой у плеча развевалось за спиной под порывами ветра. Князь старался не смотреть на толпу, глядел поверх неё, туда, где за крепостной стеной видны были заречные синие дали. Усилием воли он заставил себя успокоиться, преодолел страх. Перевёл взгляд вниз, на собравшийся народ, крикнул, прерывая безлепую брань:
– Что хотите, други?! С чем пожаловали?! Почто гневаете?!
Слова прозвучали твёрдо, в голосе просквозили уверенность и решимость.
Толпа на миг словно бы захлебнулась, но затем разразилась ещё более яростными воплями:
– Ворог! Убивец!
– Вона сколь домов наших пожёг!
– Окаянный!
– Самозванец! Тебе ль нами володеть топерича?!
– Почто коня последнего свёл?!
– Тиуны твои по семь шкур дерут! Отродясь такого лихоимства не бывало!
– Укажем ему, други, путь с Чернигова!
– Ольг – князь наш! Завсегда он да отец его за Чернигов стояли!
– Ряд дедов[134] порушил ты, Владимир!
На помост лихо вскочил выбравшийся из толпы молодец в богатом кафтане доброго лунского сукна. Рыжие волосы его разметались в воздухе. Потрясая зажатой в деснице шапкой, молодец крикнул князю:
– Слыхал, что народ баит?! Всё верно сказывают! Не место тебе здесь, в Чернигове! Не твоя вотчина – град наш!
Князь, сдвинув брови, лихорадочно вспоминал, где же видел раньше он этого рыжеволосого белолицего красавца. И вдруг ударило в голову: вот хоромы Святослава, пир, прекрасная Роксана, и тот же голос, выводивший под звон гуслей сладкозвучную песнь. Боян, песнетворец Боян! Как же не узнал он сразу?!
Сам не понимая до конца, что делает, Владимир шагнул вперёд, к самому краю помоста, и, перебив Бояна громким окриком, выпалил в гудящую, как потревоженный улей, толпу:
– Ольга захотели в князи?! А не помните, как водил сей Ольг поганых на Русь?! Как сёла и нивы ваши огню он обрекал?! Как бросил он вас, за него стоящих, как ушёл в Тмутаракань?! Ряд?! Да, ряд – на стороне Ольга! Зато на моей стороне – правда! Вот ты скажи! – указал он на стоящего вблизи помоста шумливого чернобородого горожанина в серой свите. – Когда стоял я под стенами черниговскими прошлой осенью, разве ж не уговаривал я вас врата отпереть, не хотел разве я мира и тишины в Чернигове?! А вы возроптали, неподобное баили, обзывали, оскорбляли меня всяко! За что?! За то, что дома ваши и церкви оберечь я хотел, что кровь сынов ваших жалел?! Почто ж вы за Ольга стоите, коли Ольг сей сам от вас бежал?! Так разве князь поступать должен?!
По толпе прокатился глухой ропот. Стало заметно тише, многих людей, видно было, затронули Владимировы слова.
Князь всматривался в лица: одни озарялись надеждой, другие хмурились в сомнении, третьи искажала ненависть.
«Да, непросто с ними. Как в котле кипящем!» – Владимир почувствовал, как по челу его струится пот.
Раздражённо смахнув рукой капли, он обернулся к Бояну.
– Складно сказываешь, лепо у тебя язык подвешен, – нагловато ухмыляясь, уперев руки в бока, промолвил песнетворец. – Но вот что я те скажу, князюшко: ступал бы ты отсель подобру-поздорову! А князя нашего Ольга не тебе судить! Он бо из Чернигова тогда ушёл, не захотев крови нашей! Ты же, яко волк, яко половчин поганый, выжег весь посад! И об иных твоих делишках коромольных много я людям сказать могу! Да они и без того об них ведают! Али, думашь, забыли, как волость ты нашу зорил! Как поганых на Всеслава водил! Али как ныне – оторвал людинов от рольи, купцов обираешь, ремественников, коней уводишь, подводы забираешь!
Владимир едва сдержал гнев. Так и хотелось кликнуть дружинников, чтоб схватили Бояна, скрутили ремнями, отвели в поруб. Но он знал: тогда не избежать кровопролития. Толпа бросится освобождать своего любимца, возникнет сумятица, будут убитые и раненые, случится то, чего бы так хотели тайные Олеговы доброхоты. И он выдержал Бояновы оскорбления; молча выслушал его обидные, задевающие за живое слова; чуть прищурясь, спокойно ответил:
– Всё, что ты сказываешь обо мне – ложь! Не зорил я людинов, не обижал купцов и ремественников, но брал у них токмо потребное для собора да для стен градских! А ежели в крамолах ты меня упрекать умыслил, так ведай; не измышлял я ков, но отвечал токмо на ковы иных князей! Бог мне свидетель! На Всеслава ходил – да, но ведь Всеслав же первый начал котору ту! С Ольгом и Борисом бился – так опять же, они сперва на меня ратью пошли! Говоришь: не мне Ольга судить. Пусть тако. Но тогда и не тебе судить меня!
– Верно баишь! – вдруг раздался в поддержку Владимира чей-то голос.
– А и вправду! – тотчас крикнул кто-то ещё. – Бросил нас князь Ольг, не защитил Чернигова!
– Оставил за ся Ратшу звероподобного, а тот вместо того, чтоб город защищать, нас же рубить стал! Тогда, на стене, помните, люди добрые!
Под шумок двое дружинников спихнули Бояна со степени. Песнетворец ожёг Владимира колючим злым взглядом и поспешно скрылся в толпе.
Слово взял чернобородый посадский.
– Многое, что здесь сказывал ты, князь Владимир, верно. Но послухай глас народный и крепко-накрепко запомни его! Ведай: не дадим мы ся в обиду! Еже лихое измыслишь, еже житья от дружинников твоих народу не будет – сгоним тя! Град наш вольный, люд наш непокорливый! Мой те совет: княжить княжь, но нонешнее не забывай! Тиуны[135] твои в сёлах свирепствуют – остереги их! Ратные твои посадских грабят – пресеки разбой сей! Не дозволяй сильным губить слабых! Тогда токмо мир и тишина будут на земле Черниговской!
– Верно, Сежир! – поддержали люди.
– Кто сей человек? – тихо спросил Владимир дружинников.
– Сежир, гончар, староста посадский, – ответил ему отрок Столпосвят.
– Видно, человек разумный. Вот что, – обратился Владимир к Столпосвяту. – Как люд с площади схлынет, покличь его на княж двор. Потолковать надобно.
…Мало-помалу люди расходились, площадь пустела. Даже не верилось, что ещё каких-нибудь четверть часа назад вот этот спокойно запрягающий в телегу кобылу людин или этот кустобородый щуплый купчишка, торопящийся по своим делам на пристань, готовы были схватиться за топоры и в дикой ярости изрубить в куски и самого князя, и его дружину, и его ближних.
«Кто заводчик сей свары? Боян? – думал Владимир, кусая уста. – Да нет, не он. Он – смел, но прост. Были черниговские, такие как Славомир, Мирон, Тудор, – они подговорили народ. Народ! Опять народ! Есть людины, ремественники, купцы. А народ сей – толпа, та самая, беснующаяся, дикая, лишённая разума. Вот что такое народ! Нынче убедил я, одолел этот народ словом… Но заутре то ли будет?»
Владимир вздохнул и с сомнением покачал головой.
…Сежира он принял в сенях. Гончар долго перечислял обиды, чинимые тиунами и боярами в окрестных сёлах.
– С боярами разберусь, – пообещал князь. – Гляжу, распустились они. Резы[136] берут, о каких отродясь на Руси не слыхивали. А с тиунами-лихоимцами разговор короток – холопы они, холопами и впредь будут. Ролью свою пахать их заставлю. Вот тогда и уразумеют, каков он, пот ратая. А на их место поставлю тиунов честных, верных.
Сежир долго молчал, собирался с мыслями, затем резко вскинул голову, поднял на Владимира бесхитростные серые глаза, ожёг его пристальным, словно насквозь пронизывающим взглядом и раздумчиво промолвил:
– Дай-то Бог, чтоб слова твои с делами не расходились.
…В тот вечер выехал из Восточных ворот Чернигова одинокий всадник в доброй кольчуге, с притороченным у задней луки седла тяжёлым вьюком. Рыжие волосы непокорно пробивались у него из-под булатного шелома.
Был этим всадником любимый Олегов песнетворец Боян, держал он путь по Залозному шляху в далёкую Тмутаракань. Не знал Боян, что князя Олега уже в Тмутаракани нет.
Глава 25. Невиданная крепость
Весной, едва сошёл с полей снег и зазеленела кое-где под лучами солнца первая молодая трава, Владимир выехал в Любеч. Грустное зрелище открылось глазам молодого князя и его дружинников, как только кони их достигли крутого днепровского берега. Впереди, на Замковой горе, стали видны обгорелые чёрные любечские стены, полуразрушенные бойницы, перекосившиеся, кое-как установленные ветхие ворота со следами стенобитных орудий. Поле перед крепостью, уже чистое от снега, рыжеватое, покрытое слоем сухой прошлогодней травы, было усеяно останками убитых половцев (своих скорбные любечане ещё осенью положили в гробы). Обломок стрелы, торчащий из земли, жёлтый череп, скелет в полуистлевшем кожаном доспехе, обронённый кем-то в жаркой схватке булатный шелом, труп лошади, пронзённой длинным копьём, расколотый надвое круглый щит, груда костей возле разломанной осадной башни – туры – столь жуткими выглядели следы прошедшей здесь полгода назад сечи…
Любечский посадник, малого роста мужичок в потёртом кафтане, выбежал навстречу князю и, приложив руку к сердцу, склонился перед ним в глубоком поклоне.
– Рады, вельми рады зреть тебя гостем нашим, – промолвил он, подобострастно улыбаясь.
– Не гостить я приехал. – Владимир обвёл взглядом собравшихся вокруг градских старцев. – Отчего, вопросить хощу, град с прошлой осени не отстроен? Али древа у вас нету? Так поглядите окрест: вон сколь богата лесами земля ваша. Али мужиков у вас не хватает? А вон то чьи избы? А где сребро, кое я тебе прислал, Скиргайла?! По какому праву ты его в свою скотницу упрятал?
– Неправда то, княже! Обманули тебя лихие люди! – испуганно попятился посадник.
– А вон то чьи хоромы? Экие нарядные, украшенные. Не твои?! – указал Владимир на горделиво возвышающийся на холме, весь изузоренный, расписанный травами огромный дворец, обнесённый высоким тыном.
– Княже, прости! Повинен я! Бес попутал!
Посадник рухнул ниц, уткнулся лицом в землю и жалобно завыл.