– Встань, Скиргайла! – нахмурил чело князь. – Эй, дружинники! Под стражу, в поруб лиходея!
– Не губи! Пощади! Бери, бери всё именье моё – токмо в поруб не нать! – взмолился посадник.
Два дружинника по знаку князя подхватили Скиргайлу под руки и повели в поруб. Посадник писклявым голосом сквозь слёзы молил о прощении.
– Мразь экая! – сплюнул Владимир. – Ну а вы чего глядели? – окинул он грозным взглядом перепуганных любечских бояр. – Али в страхе держал вас сей супостат Скиргайла? Ещё оделся победнее, думал, не ведаю я, что он тут творит. Ступайте и народ скликайте на вече. Буду речь держать…
Посадские люди стояли перед помостом и, кто угрюмо, а кто с жадностью, вслушивались в слова князя.
– Дуб и сосну, для крепости потребные, сплавлять будем по реке. Аще есть средь вас люди, смыслённые в плотницком деле, аще у кого рука ко древу привычная – пригодитесь. Великое добро сделаете. Ибо оберечь град родной от ворога – деянье благое, Господу угодное. Моя же забота – обо всей земле Русской. Ибо Любеч – град древний, град торговый, град ратный. Ещё пращур мой, князь Ольг Вещий, вырвал его из хищных рук хазарских, пота и крови своей не пожалев. Будем же и мы достойны пращуров наших. Как мыслите: сами управимся аль новгородцев в подмогу звать будем? Ибо новгородцы испокон веков плотники самые что ни на есть лучшие на Руси были. Так издревле повелось.
– Да сами, чего уж там, – веско изрёк опирающийся на палку седой старик.
– И вправду. Грех нам на своё неуменье жаловаться! Нешто мы, братцы, хуже новогородцев?! – крикнул кто-то сзади.
– Вот и я мыслю, что сами управимся. Заутре ж и почнём, – заключил князь.
Вытерев ладонью вспотевшее чело, он быстрым шагом сошёл со степени. Гридни плотными рядами окружили его и сопроводили до княжеского терема, холодного и тесного.
«Да, здесь не Чернигов. Скиргайла, нечестивец, не заботился о хоромах княжьих. – По лицу Владимира скользнула усмешка. – Зато свои отгрохал, стойно царь какой. Ничего, получит за лихоимство»…
Из Чернигова вдогонку князю летела радостная весть: Гида благополучно разрешилась от бремени третьим сыном. Младенца нарекли Святославом в честь знаменитого предка, победителя хазар и болгар.
Едва оправившись после родов, молодая княгиня поспешила к мужу, оставив ребёнка на попечение кормилицы и нянек.
Владимир, недовольный тем, что Гида ослушалась его совета и всё-таки приехала в Любеч, принялся было ругать её, но жена, смело глядя на князя тёмными, исполненными упрямой решимости глазами, возразила:
– Без тебя не могла. Скучно было. Никуда отсюда не уеду…Везде хочу… С тобой быть.
И у Владимира не хватало сил спорить с ней. Обнимая княгиню за тонкий стан, он целовал её в нежные уста и чувствовал, как трепещет в его объятиях её хрупкое молодое тело…
Каждый день с утра и до вечера в городе кипела работа. Люди валили в лесах могучие дубы и сосны, везли их к крепости, распиливали, обрабатывали твёрдую, крепкую древесину, смолили её и рядами складывали. Постепенно вокруг Замковой горы на месте обгоревших старых стен вырастали новые, со сторожевыми башнями, воротами, городнями.
Как и прежде в Чернигове, Владимир днями пропадал на строительстве, объезжал крепость, отдавал распоряжения, а порой вместе с дружинниками и помогал горожанам в нелёгком их деле.
Старики, прослезясь, говорили про него:
– Вот будто второй Владимир Красно Солнышко сошёл на землю нашу. Поглядите, други: та же стать, и столь же красен собою и умён.
Молодой князь с облегчением и радостью замечал, что любечане привечают и уважают его.
«Слава Господу! Может, умиримся. Перестанут об Олеге мечтать», – думал он, слабо улыбаясь.
Поздними вечерами возвращался он в свой терем, стараниями Гиды преображённый, свежепобеленный, с майоликой[137] на стенах, с чистенькими, искусно вышитыми половичками в горницах и в сенях. Теплей и словно бы просторней стали утлые тёмные покои. Владимир дивился, спрашивал жену, когда же успела она так изукрасить хоромы, на что Гида отвечала с тихой ласковой улыбкой: княжье жильё – главная её забота.
…Намаявшийся за день, князь, как ложился на постель, так сразу и засыпал, ночь пролетала для него как одно короткое мгновение. Утром он снова спешил на крепостные стены, снова объезжал, указывал, следил, беседовал с древоделами, зиждителями[138], камнесечцами…
Мысль о надёжном неприступном городке-крепости родилась у Владимира давно, ещё во время похода в Чехию. Там, на крутых берегах больших и малых рек, взору его открывались чешские и моравские замки, хорошо защищённые, полные запасов еды и питья на случай длительной осады.
И уже тогда подумалось о Любече – городок был удачно расположен на холмах над Днепром примерно на полпути между Киевом и Смоленском, неподалёку от него шумел густой сосновый бор, в котором полным-полно было зверья и бортей с мёдом. Широкая пристань с множеством судов окаймляла посад, за городом простирались обильные и обширные поля, возле них лепились небольшие деревушки с добротными избами, амбарами, гумнами.
Месяц за месяцем шло строительство, шаг за шагом воплощались в жизнь думы молодого Мономаха. Возводилась на берегу Днепра невиданная доселе на Руси крепость.
К замковым воротам пролегла узкая дорога, шла она по крутому склону, вилась змейкой, выводила к переброшенному через ров подъёмному мосту. За мостом взору представали обитые листами меди въездные ворота. Над ними горделиво вознеслась к небесам большая башня с оконцами-стрельницами. За въездными воротами по обе стороны узкого прохода тянулись уступами стены. Проход упирался во вторые, главные ворота, обрамлённые по бокам двумя башнями-бойницами. Если бы неприятелю удалось всё же прорваться через ров на стену и овладеть первыми воротами, дальше ему пришлось бы продвигаться по проходу между стенами, с которых непрестанно сыпались бы на него стрелы и лился пахучий смоляной вар из медных котлов. А потом упёрлись бы враги, как в западню, в главные ворота с их крепкими дубовыми брёвнами, и там бы тоже встретил их град смертоносных стрел. В таком узком месте и туры осадные нигде им не поставить, и пороки[139] не подвести.
Но что, если супротивник одолел-таки, прорвался через главные ворота? И это предусмотрел Владимир. Приготовил он будущим врагам своим неприятную неожиданность. Опять вынуждены бы были они, преодолев с немалыми потерями главные ворота, идти дальше по узкому проходу, где ждали их три заслона, каждый из которых, опускаясь, преграждал путь. И перед каждым оставляла бы вражья рать гору трупов.
Но вот преодолена и эта преграда, проход кончился, и что? За проходом располагался небольшой дворик, охраняемый замковой стражей. Во дворике были небольшие каморки с очагами для обогрева стражников в холодную пору. Ограждающие дворик стены прорезали клети, в них хранились вода, зерно, меды и иные съестные припасы на случай многодневной осады. А посреди дворика одиноко стояла неприступная мощная четырёхъярусная башня-вежа, и только через неё шли ходы к хранилищам в стене. Вежа была главным укреплением замка, главным средоточием сил его защитников. Отсюда велось всё управление обороной, здесь обретался и огнищанин – наместник, которого оставил Владимир в крепости.
За вежей шёл ход к новому княжескому дворцу – трёхъярусному, с золочёными кровлями, изузоренному, изукрашенному и в то же время надёжному, сложенному из толстых брёвен, с гульбищами, с сенями на подклете, с крытыми переходами и маленькой домовой церковью по соседству. Прямо с крыши дворца можно было попасть на крепостные стены.
Во дворе перед хоромами Владимир велел поставить шатёр для дворцовой стражи, и отсюда же, со двора, приказал он прорыть под землёй к крепостной стене тайный ход.
Было в городке ещё несколько подземных галерей, одни из них выводили к реке, другие – в сосновый бор.
Всего замок раскинулся на довольно обширном пространстве. Мономах как-то прикинул в уме, подсчитал – выходило сто на тридцать пять сажен. Прикинул князь и другое: мог он просидеть тут в осаде целый год, имея под рукой двести – двести пятьдесят ратников. Да, было ради чего всё лето и осень без отдыха пропадать на строительстве, забывая об усталости, таскать здоровенные брёвна, до ломоты в спине трястись в седле.
…Крепость была закончена в пору осеннего ненастья, когда первые снежинки – вестники наступающей зимы – уже кружились в прозрачном воздухе, обжигая лицо холодом, а ночи стояли прохладные и звёздные.
В одну такую ночь, когда лежал Владимир в просторной опочивальне на верхнем ярусе нового своего терема, когда руки жены обвивали ему шею и её волосы цвета пшеницы приятно щекотали его обнажённые крутые плечи, ощутил он, едва ли не впервые за последние годы, покой и умиротворение.
По крайней мере, был он отныне более уверен за себя, за свою княгиню, за своих малых чад. Есть у него защита, есть крепость, какую не в силах будет взять ни Осулук, ни Олег, ни иной, неведомый покуда враг.
Что дальше? Была какая-то смутная безотчётная тревога, он как наяву видел перед собой лица двоюродных братьев – и мёртвых, и живых, – озирал мысленным взором бескрайние просторы родной земли, её города, её полноводные реки, вспоминал толпы людей на площадях Чернигова, Киева, Переяславля и… боялся, боялся будущего, чувствовал свою малость, свою ничтожность на этой земле. Жизнь человеческая в руце Божией – да, воистину так! Но всё-таки он, князь Владимир Мономах, должен сделать всё, что в его силах, чтобы установить на земле мир и покой. И он знал: сегодня сделал он шаг на пути к этому недосягаемому пока миру. И понимал это он один, ибо он – князь, он – глава, он – владыка земли. И ещё он осознал, окончательно и в полной мере, насколько тяжек крест княжеской власти!
Глава 26. Отчуждение
Белым саваном лёг на бескрайние русские поля снег. Завьюжило, зима шла по земле, наваливалась диким могучим зверем, сковывала ледяным панцирем буйные реки, заметала пути, одевала в снежные шапки зелёные верхушки разлапистых красавиц-елей.