– Глеб вон стал бояр прижимать, а чем он кончил, сам ведаешь, – угрюмо бросил в ответ Святополк.
– Глеба не бояре убили, а мы с тобой. Хотя ты прав. Глеб просто поспешил.
– Прошу тебя, Яровит, не напоминай мне больше о Глебе! Ради Христа! О Господи! Разве я хотел его смерти?! Боже, Боже!
«А ты, князь, лицемер!» – с презрением подумал Яровит, смотря, как задрожали пальцы Святополка, как рухнул он на колени и всполошно закрестился, исподлобья уставив взор на скорбный лик Спасителя.
– Не к тому мы завели речь о Глебе, – продолжил посадник, выждав, пока князь успокоится и снова сядет на лавку. – Видишь, к чему приводит спешка. Против Глеба объединились новгородские бояре и князь Всеволод. Всем им Глеб мешал. И мы не должны идти его путём, повторять его глупости. Пойми это, княже.
– Да понимаю, как же! – огрызнулся Святополк. – Жди, терпи! Не один раз уже слыхал! Да если нынче какой-никакой худой стол княжеский на Руси освободится, тотчас отсюда уеду! Там хотя б князем меня почитать будут, властелином, не слугой, не воеводой! Надоело столбом стоять перед вечевиками этими, срамные речи их слушать, кулаки стискивать от бессилья! Надоело, боярин!
– Понимаю тебя. Но всё же – потерпи.
Яровит посмотрел на прыгающие, искривлённые обидой губы Святополка. И немного жалко было ему князя, который в свои тридцать три года вёл себя как неразумный мальчишка, но в то же время он знал: такие, как Святополк, неспособны на большие, великие свершения. Новгороду нужен другой, более расчётливый, более умный, более самостоятельный владетель. Но где его найдёшь?
Яровит встал, поклонился князю, сказал ему ещё пару ободряющих слов, подмигнул с лукавой улыбкой и поспешил к себе, сославшись на дела. А Святополк, едва только остался один, уронил голову на стол и разрыдался, глотая жгучие слёзы. Явилась жена, как обычно, ярко накрашенная, нарумяненная, обхватила его за плечи, стала успокаивать, словно ребёнка. Святополк вырывался, плевался от злобы, кусал до боли уста.
После, расслабленный, подавленный, рухнул он на лавку у печи и долго тупо смотрел на мерцающие языки пламени. В голове у него царил хаос, было и больно, и обидно от своего бессилия что-либо изменить, и вместе с тем тревожно.
Глава 39. Чудо монаха Иакова
Посадничьи палаты, в которых проживал Яровит, располагались на левобережной, Торговой стороне Новгорода, по соседству с княжескими хоромами. В прошлое лето по указанию Святополка между обоими строениями возвели крытый навесной переход, так что посадник и князь отныне могли навещать друг друга, не выходя из дома. Нуждался Святополк непрестанно в советах опытного Яровита, без его поддержки чувствовал он себя в Новгороде весьма и весьма неуютно.
В переходе постоянно находились два оборуженных мечами дружинника. Несли они охрану, старались, чтобы и мышь не проскочила в княжеский терем. И посадничий дом, и княжеское подворье ограждал невысокий забор, совсем не такой, как в Киеве или в Чернигове. Словно не видные люди, не правители города и земли жили здесь, а какие-нибудь купцы или богатые ремественники. Святополка подобное раздражало, с тоской вспоминал он роскошный отцовский дворец в Киеве, скрипел зубами от злости, но терпел, иного ему не оставалось.
Проскользнуть незаметно через навесной переход смог лишь большой серый княжеский кот. Каждый вечер стал он наведываться к Яровиту. Молодая челядинка, стройная курносенькая Светляна, подкармливала его – то кусочек курочки кинет, то молочка нальёт в мисочку, то сметанки подложит. Даже спать кот приходил к посаднику, ложился в дальний уголок его холостяцкой постели, урчал громко от удовольствия и там и лежал до утра, после чего одному ему ведомыми лазами пробирался обратно в княжеский дворец.
– На два дома хозяин! – смеялась весело Светляна.
Кроме неё, был у Яровита старый слуга Пётр, привёз его боярин с собой из Чернигова, был домоправитель из местных, нанятый на службу за звонкое серебро, были свои, взятые из деревень ткачихи, конюхи, выжлятники[184] – народу хватало. Мало чем отличался двор Яровита от соседнего Святополкова, а в чём-то его, пожалуй, даже и превосходил. Одного не хватало стареющему боярину – своей семьи. Светляна не един раз намекала, что не прочь она разделить с посадником ложе, но думы уносили Яровита далеко от своего терема – не выходила из головы Милана. Иной раз удивлялся сам себе боярин. Вроде ничего особенного в этой жёнке и нет. Ну, красива, конечно, да мало ли красавиц окрест встретить можно. Но вот запала вдова убитого Ратши ему в душу. Как быть ему дальше, что делать, Яровит не знал. Отвлекался, занимался ежедень делами города, ездил в свои сёла, следил за порядком, а то и на охоту отправлялся в близлежащие волости – на Вишеру, на Мсту. Один раз со Святополком побывали на Онеге – ловили рыбу, стреляли уток. Но то летом – зимой же, когда установился твёрдый зимний путь, всё больше отправлялись в пригороды творить суды.
Незадолго перед Рождеством княгиня Лута родила дочь. Ходила по терему довольная, громко стучала посохом по дощатым половицам, частенько заглядывала и к Яровиту, вся разряженная в дорогие одежды, надушенная, напомаженная.
– Господь помог мне. Не думала, что рожать смогу, – признавалась она. – Хотя раньше у меня были дети. Всех унесла чума.
Лута тяжело вздыхала, вспоминая прошлое, тихо всхлипывала, на глазах у неё появлялись слёзы. Святополк бабьи сии вздохи терпеть не мог. Был он значительно моложе своей супруги, полагал, что многое у него в жизни ещё впереди, и в последнее время стал тяготиться новгородским княжением своим как некоей длительной ссылкой.
Пиры учинял князь редко, только по великим праздникам, разве что иногда пил ол в обществе Магнуса да Славяты. Похоже, только этим двоим он и доверял. Частенько держал князь совет с боярином Дмитром Завидичем – сей горбатый старик был вхож к нему и оказался толковым советчиком. Вокруг же Луты всё крутился иудейский староста Исраэль. Иудеи обосновались в Загородье и вели там торг, правда, новгородцы их недолюбливали и, если бы не заступничество Святополка и его жены, наверное, прогнали бы прочь из своего вольного богатого города.
Жизнь новгородская затягивала Яровита в свою орбиту, каждодневно мотался он по делам. То помогал очередному погорельцу, то разбирал купеческие споры, то снаряжал отроков в далёкий восточный путь в загадочные Печору[185] и Югру[186]. Ходили о сих землях таинственных сказания, наполненные невероятными домыслами. Впрочем, зерно истины в сих рассказах почти всегда находилось.
По соседству с хоромами князя и посадника шумел торг. Яровит взял за правило раз в седмицу обходить торговые ряды. Вот и на сей раз, держа в поводу коня, в сопровождении двоих отроков неторопливо шёл он вдоль лавок с разноличными тканями. В глазах рябило от многообразия товаров. Щуплого монаха в поношенной рясе, болтающейся под зимним ветром из стороны в сторону, с узкой седой бородкой он не сразу и заметил. Хотел уже отойти посторонь, но инок вдруг разомкнул сухие тонкие уста и спросил:
– Не признал меня, боярин?
Яровит хмуро, исподлобья уставился на монашка, но спустя мгновения посветлел лицом и улыбнулся:
– Никак, Иаков! Здорово, брате! Вот уж не ждал тебя здесь увидеть!
Вскоре они уже сидели в посадничьих палатах, пили медовый квас, вкушали вяленую рыбу, вели неторопливый разговор.
– Основали мы с братией обитель на берегу Плескова озера, посреди леса елового, – рассказывал Иаков. – Добре всё было доныне. Молились, трудились, даже урожаи неплохие собирали. Ну, овощи разноличные тамо: репу, капусту, лук, горох. Всего хватало братии. А нынче зимою беда приключилась: нагрянула на обитель нашу литва. Косматые, в шкурах звериных. Церковь спалили, братию нашу копьями покололи. Я один, почитай, жив остался. В тот день ходил во Плесков, в монастырь Мирожский, на возвратном пути самую малость с литвою разминулся. Погоревал, схоронил с плесковичами братьев убитых да направил стопы сюда, в Новый город. Средства надобны, дабы сызнова церковь поставить, обитель отстроить. Пошёл на подворье к епископу Герману, да токмо не принял меня святитель. Видно, позабыл, как в Печерах в Киеве вместе на молитве стояли да за трапезой хлеб вкушали.
– Возгордился епископ наш паче всякой меры! – строго, с гневом заметил Яровит, сразу посуровевший лицом.
– Не осуждай его, боярин. Верно, то я молился худо. Вот и наказал Господь. Прямо скажу тебе: вот коли поможет Всевышний возродить обитель, вернусь я после в Киев, в Печеры. Ибо стезя моя – летопись вести, но не братией руководить. Ранее того не разумел. Бежал от ратей, от набегов половецких, от всей той неправды, коя на Руси творилась. Ныне же постиг: не моё сё – жизнь отшельничья. Тянет в города, к людям.
Поведав Яровиту без утайки обо всём, что творилось на душе, Иаков замолчал.
– Ну что же, брат Иаков! Попробуем тебе помочь. Бояр соберу, думаю, многие дадут денег на дело богоугодное. Ну а о себе уж сам помышляй. – Посадник развёл руками. – Тебе остановиться-то хоть есть где?
– В богадельне при церкви Иоакима и Анны ночь скоротал. Намедни токмо в Новый город пришёл.
– Ты пешком, что ли, шёл? – удивился Яровит.
– Ну да. Всякий раз пешим хожу.
– Так ведь мало ли что, брате. Люди какие лихие. Али волки голодные.
– Господь охранил меня от напастей сих. Хранение же Господнее надёжней человеческого, – ответил боярину монах.
– Вдругорядь ты бы остерёгся. Впрочем, не о том молвь у нас пошла. Вот что. Оставайся-ка ты, Иаков, покуда у меня жить. Чай, места хватит. Нечего тебе по ночлежкам шататься. А как дело твоё сладится, вернёшься в Плесков.
– Да нет, боярин. Как я останусь! – стал отнекиваться Иаков.
– Всё одно идти тебе некуда, – веско возразил ему Яровит. – У меня же будучи, скорее в деле своём преуспеешь.