Однажды ночью, уже в пути она призналась Олегу со смущённой улыбкой, что тяжела, ждёт ребёнка.
Феофания стала второй женой Олега; первая, половчанка, дочь хана Осулука, умерла ещё в то время, когда он сидел в Чернигове под надзором Всеволода. Вскоре умер и его единственный сын от неё, малолетний Святослав. Вот почему с надеждой и радостью внимал Олег вкрадчивому шепотку Феофании, целовал её чрево, ласкал чёрные власы. Если будет сын, он найдёт что передать ему после себя, ради сына он будет неустанно бороться за черниговский отчий стол, за своё возвышение, он будет безжалостен ко всем своим недругам.
Дромон величаво вплыл в Таманскую бухту. Олег пересел на ладью-моноксил. Дружные взмахи вёсел вспенили воду, и птица-ладья стрелой полетела к кирпичным стенам Тмутаракани.
Радостно перебирал перстами струны сладкозвучный Боян, князя окружили верные дружинники, его посадили на огромный червлёный щит и так внесли в город под гудение труб и грохот литавров. Весь исполненный гордыни и самодовольства, Олег полусидел-полулежал на щите, порывистый морской ветер колыхал его лёгкое пурпурное корзно.
– Хвала архонту Матрахии, Зихии и всей Хазарии! – возгласил один из дружинников. Толпа у ворот откликнулась радостным гулом.
Как и в злосчастный день полонения, прямо на улице зашумело праздничное застолье. В чарах пенилось пиво, густел мёд, искрилось виноградное вино.
К захмелевшему Олегу подвели Володаря и Давида Игоревича. Оба князя, мрачные, в порванных одеждах, бросали на Олега недобрые, жалящие ненавистью взгляды исподлобья. Руки их стягивали крепкие ремни.
– Вот, княже, споймали, повязали сих крамольников, – молвил усатый молодой черниговец с озорными бедовыми глазами. – Куды их топерича, решай.
При виде родичей-соперников кровь прилила к лицу Олега, душу наполнила едва скрываемая ярость, вспоминалось прошлое, ярко и отчётливо вырастали перед глазами картины былого позора и неудач. Руки словно бы сами сжимались в кулаки, думалось со злостью: нет, он, князь Олег Святославич, не успокоится, покуда не отомстит, он свершит свою жестокую праведную месть, без неё просто не сможет он жить на этой щедро согреваемой солнцем земле!
Пленных князей грубо схватили за плечи.
– Как думаете поступить с ними? – Из толпы вынырнул и подступил к Олегу с вопросом примикарий Татикий. – Позвольте, архонт, дать вам добрый совет.
– Говори! – недовольно хмурясь, отрезал Олег.
Ох, как надоела ему угодливая рожа этого лукавого сановника!
– Отпустите их, архонт. – Татикий оскалил в улыбке лошадиные зубы.
– Чего, чего?! Ты умом тронулся?! – изумлённо промолвил Олег, искоса оглядывая связанных родичей.
– Успокойтесь, архонт, прошу вас, – зашептал Татикий. – Послушайте. Давид и Володарь возвратятся на Русь, будут требовать от вашего дяди Всеволода новых столов, начнётся смута, война.
Олег, потупив взор, долго молчал.
– Что ж, будь по-твоему! – наконец промолвил он, хлопнув ладонью по коленке. – Игоревича с Володарем выпущу! Невелики птицы! Пущай смуту на Руси сеют – стрыю Всеволоду то во зло! Но виновных в полонении моём – сыщу и казни лютой предам! Эй, отроки, други добрые! – крикнул он. – Скачите, мчите до хазарского стану! Приведите ко мне Вениамина с его людишками! Тотчас же на площади повелю их повесить! Пеньки доброй не пожалею!
Грозен, суров и неумолим казался князь Олег. Серые глаза его так и сверкали. Он расправил широкие плечи, чувствуя свою силу и власть. Всё здесь, в Тмутаракани, было теперь в его воле, в его руках.
…Дрожащего от страха Вениамина бросили к его стопам.
– Ворог! Переметчик! – не сдержавшись, Олег пнул хазарина сапогом в лицо. На пыльных губах Вениамина проступила кровь.
– Каназ! Пощади! Не убивай! Всё, всё отдам! Любимую хасегу отдам! Жену, дочь отдам! Золото! – вопил в отчаянии Вениамин.
– Уберите его отсюда! – грозно сведя брови, рявкнул Олег. – Эй, други! Петлю на шею мрази сей! Да поживей!
Он отвернулся и, не глядя более на визжащего от ужаса хазарина, ушёл со двора в палаты.
Там ждала его Феофания, счастливая, улыбающаяся, исполненная любви и гордости за мужа.
Лаская жену, Олег отходил от злобы и ненависти, аромат её благоухающих духов и терпкий, наполнявший покой запах фимиама кружил ему голову. Всё забывал князь, окунаясь в её жаркие объятия. Дорогой и такой нужный подарок сделал ему император ромеев Алексей Комнин.
Глава 41. Мать и сын
Гертруда заявилась в Новгород к старшему сыну в январскую стужу, да столь неожиданно, словно упала откуда-то сверху. Ходила по Ярославову дворищу, распахнув полы собольей шубы, грозно стучала посохом, пушила нерасторопных слуг.
– Здесь почто столь грязно, лиходеи! – ругалась вдовая княгиня.
Молодого челядина, новгородца Онуфрия, отходила по рёбрам посохом, ключницу Ульяну отхлестала по щекам; брызгая слюной от ярости, накричала на дворского боярина Павшу.
Успокоившись кое-как, рухнула без сил на высокую лавку. Долго молчала, глядя на хмурого явившегося к ней в горницу Святополка.
– Чего расшумелась, мать? – вопрошал, посверкивая на неё чёрными глазами, тридцатитрёхлетний владетель Новгорода. – Не у себя дома, чай. Тут – Новгород. Люд вольный… Чуть что не по ним, вече кликнут, встань учинят. Приятного в этом мало.
Гертруда сразу взвилась, вскочила на ноги, топнула ногой:
– Вече?! Вольные люди?! Ты – князь! Что, не ведаешь, как быть?! Дружина у тебя есть! В мечи смутьянов взять, кого – в поруб, кого – на виселицу!
– А помнишь, что было в Киеве, когда по твоей указке покойный Мстислав семь десятков человек сгубил? – возразил ей, скрипнув зубами, сын. – Что, много мы от той лютой расправы пользы поимели?! До Рима добежали!
– Трус! – презрительно поморщилась Гертруда. – А вот мать твоя не то что голытьбы вонючей – чародея Всеслава не испугалась! По пути к тебе в Полоцк заезжала.
– Неужели? Ну и что? Почёт тебе князь Всеслав выказал? – спросил сразу насторожившийся Святополк. Впрочем, в голосе его помимо некоторого удивления сквозила так раздражавшая всегда Гертруду издёвка.
– В темницу, как видишь, не бросил! – зло отрезала княгиня-мать. – Всё вспоминал, как вы с Мономахом штурмом Полоцк брали. На плече шрам показывал, сулицу дал, говорит: её-де сынок твой в меня метнул, да токмо плечо задел! Вот, мол, какова наша с ним вражда! Но с жёнами, мол, он, князь Всеслав, не воюет. Отпустил с Богом. А сулица твоя – вот она!
Гертруда положила перед Святополком короткое метательное копьецо.
– Тож, воин! – скривилась презрительно. – В упор в ворога попасть не возмог! Что ты, что Мономах! Толку от похода вашего николи не было! Разве поганым половчинам путь на Русь указали!
– Всеслав – он оборотень! Волком лютым обернулся, видать. – Святополк набожно перекрестился. – Я ведь, матушка, когда из города в стан свой возвращался, возле вежи его в волчьем обличье повстречал. Челядину моему, Онуфрию, горло он перегрыз, едва выжил парень. Ну, меня увидал волчище сей, бросился было, да потом смекнул, что людей вокруг много, и айда бежать к лесу. Сулицу я вдогонку и метнул, да вот в плечо попал.
– Сказки довольно рассказывать, голову морочить! – зло расхохоталась Гертруда. – Волкодлаки, оборотни! Дочке своей сие молви! Где, кстати, внучка моя?
– Да мала она совсем. Едва годик стукнул.
– Не думала я, что Лута твоя рожать сможет, – качнула головой во вдовьем повойнике княгиня-мать.
– Сходишь в бабинец, поглядишь. А про Всеслава и волка – то всё правда. Видоков пруд пруди. Хочешь, выспроси. Из новгородской и туровской дружины многие отроки мои слова подтвердят.
Хмыкнув, Гертруда примолкла. Посмотрела в забранное слюдой окно на Торг и мост через Волхов. Вдалеке за каменной стеной Детинца сияли серебром главы собора Софии, неподалёку виднелся купол церкви Святых Иоакима и Анны. Давно не бывала княгиня в Новгороде, с тех самых пор, когда покойный Изяслав ещё при жизни своего великого отца сидел здесь на столе. Три десятка лет без малого минуло! За эти годы город сильно разросся, заметно больше стало народу селиться во всех пяти его концах. Если раньше новостройки раполагались в основном по обоим берегам Волхова, то теперь занимали они гораздо более обширное пространство внутри обрамлённого земляным валом и рвом посада. Новые стены из дубовых брёвен охватывали обе стороны Новгорода – и Софийскую, и Торговую, немало появилось монастырей, храмов, и среди них – одноглавые белокаменные церквушки, такие нарядные и красивые, что и глаз не оторвать. Вдоль узких улиц и переулков порой причудливо размещалось множество построек из резного либо раскрашенного дерева. Торговые ряды были обильны самым разным товаром – тут и пушнина, и щепетинные изделия, и заморские сладости и пряности, и рыба, и узорочье. Глаза разбегались от всего этого богатства. Загородный дом Святополка в Городище тоже хорош – просторен, изукрашен, и место там крепкое. Подумалось вдруг, что Святополк, пожалуй, устроился лучше, чем её младший и любимый сын Пётр-Ярополк. Злость и досада с новой силой охватили вдовую княгиню.
Зашуршал тяжёлый бархат. В платье бордового цвета, поверх которого красовалась отороченная мехом короткая малиновая накидка, явилась в палату княгиня Лута. Сопровождали её две служанки-немки, одна из них вела за руку годовалую Сбыславу, облачённую в долгое голубое платьице. Девочка, видно, едва научилась ходить и осторожно переступала ножками по дощатым половицам.
Гертруда поспешила взять на руки и расцеловать малышку. Сбыславе это не понравилось, она захныкала и вырвалась из бабкиных объятий. Старая служанка-немка обожгла Гертруду злым колючим взглядом и принялась успокаивать крохотную княжну.
По знаку Святополка девочку увели. В горнице осталась Лута и вторая служанка.
– Ну вот, мать, и познакомилась ты со своей внучкой! – По лицу Святополка скользнула его извечная, столь сильно гневавшая Гертруду кривая ухмылка.
– Дикая она какая-то у вас! – с раздражением заметила княгиня-мать.