[206] рукавицах.
«Жара экая! А сия девка рукавиц не снимает! – отметил про себя князь, но тотчас одёрнул себя, сменив глупую насмешку уважением к этой женщине-воительнице. – Да она не то что мы, раззявы! Сложили кольчуги да шеломы в обоз и едва к поганым в лапы не угодили!»
Поленица показала на свой висящий за спиной на портупее меч.
– Биться будешь? С нами поедешь? – вопросил князь.
Женщина обрадованно закивала головой.
– Жаркая грядёт сеча! – молвил подъехавший Годин.
Вынеслись они из крепости столь быстро и неожиданно, что половцы сразу дрогнули. Никак не думали ханы, что решится Мономах с малой дружиной атаковать их войско. Не помогал им ни дикий сурен, ни грозные окрики солтанов и беков. Бросились степняки вспять, услышав лишь одно страшное для себя слово «Мономах!»
Дружинники гнались за ними версту за верстой, только и сверкали мечи и сабли. Падали в сухую траву воины в калантырях и юшманах, в кожаных доспехах, трескались лубяные обрские[207] шеломы. До вечерних сумерек продолжалась лихая погоня. Ушли половцы к Суле, оставив на поле брани множество убитых. Немало было и взятых в полон.
Уже в самом конце битвы прыгнул кто-то внезапно на Владимира сзади, ухватил жёлтой дланью за шею, стал душить. Князь резким движением попытался сбросить врага. Конь споткнулся, и оба они повалились вниз, в траву. Сильно заныло ушибленное плечо. Владимир вскочил. Перед глазами его в вечерних сумерках сверкнула острая харалужная[208] сабля. Князь узнал в противнике Елдегу.
«Стало быть, заведомо ложную весть принёс. Заодно с погаными он! Заманил меня в ловушку!» – сообразил князь.
Елдега бросился на него, норовя ударить сбоку. Мономах отбился, но половчин наседал, ловко уворачивался, наскакивал, сабля в руке у него ходила невероятно быстро. Владимир стал отступать под лихим вражьим напором. Но вдруг взвизгнул переветник, обронил грозное оружие, рухнул ничком наземь. Из спины его торчала острая сулица[209]. Немая поленица подъехала к Мономаху, спрыгнула с седла, указала на убитого.
Мечом начертала на земле неровными буквицами:
«Сей – предатель. Хотел тебя убить».
– Благодарю тебя, добрая женщина! – Мономах, вложив в ножны свою саблю, поклонился ей в пояс.
Поленица вдруг улыбнулась озорно и весело, прикрывая рот дланью в кольчатой рукавице.
…На ночь дружинники остановились посреди поля, выставив вокруг лагеря охрану. Зажглись на степных холмах костры, вокруг них собирались воины. Готовили нехитрую пищу, жарили на вертелах туши мяса, от голода сглатывали слюнки. Наконец, сгрудившись тесными кругами возле огня, приступили к трапезе. Появилось откуда-то вино, но Мономах строгим голосом запретил пить.
– Да мы самую малость, княже! – попросил Бусыга.
– Ни вина, ни медов, ни ола! – грозно прикрикнул на него Владимир. – В походе ты, а не дома на печи! И не с девкой гулевой в кабаке!
Тяжко вздохнув, отнёс Бусыга бурдюк с вином в обоз.
Тем часом Владимир, призвав к себе Станислава Тукиевича, Година, Столпосвята и ещё нескольких старших дружинников, объявил:
– Не дадим поганым передышки! С рассветом поскачем к Старой Белой Веже! Переймём их тамо!
– Где ента Белая Вежа? – спросил Столпосвят.
– У истоков Удая. На полночь отсель. Невдали. Часа три пути.
Отдав короткие распоряжения и проверив сторожей, расставленных на холмах, Владимир расположился возле одного из костров и предался короткому отдыху. Спал он всегда чутко, трудно было застать его врасплох во время сна. Сейчас же, несмотря на усталость, спать не хотелось вовсе.
– Скажи, боярин! – обратился Мономах к находившемуся рядом Станиславу Тукиевичу. – А жёнка сия, поленица, как в Прилуке очутилась? Я ить её, когда мы со Святополком Полоцк брали, из полона выкупил.
– Давно, уж третье лето в Прилуке она. Боевая жёнка, не одного половчина порубала. Слыхал я, шурина твоего, Эдмунда, подружкою она была. Долго вместях на заставе в Донце[210] служили. Ну а когда Эдмунд иную себе полюбовницу завёл, половчанку пленную, ушла она из Донца. Здесь, в Прилуке, ребёнка родила, девочку. Добрая жёнка поленица сия, токмо вот немая.
– Вот как! А я и не ведал про Эдмунда! – князь удивился. – Впрочем, что в том дивного. Тесен наш грешный мир. Получается, тогда, в Полоцке, я её спас, выкупил из плена, не дал Святополку расправиться с нею, а теперь она меня от смерти спасла. С Елдегой я б, верно, не сладил. Саблей володеет он много лучше моего. Володел, – поправился Владимир.
Он поднялся и стал обходить костры, выискивая поленицу. Нашёл её между Бусыгой и Годином. Женщина была без шелома и прилбицы[211], густые рыжие волосы её разметались по ветру.
– Поедешь со мной в Чернигов? Служить мне будешь? Дочь твою в тереме пристрою, в учение отдам вместе со своими сынами.
Поленица, улыбнувшись, согласно закивала головой.
– Вот и добре, – молвил князь.
Она протянула ему кусок мяса.
– Сама готовила, просит отведать, княже, – пояснил Годин.
У костра они просидели почти до рассвета. С первыми же солнечными лучами снова неслась дружина по степи наперегонки с лихим ветром.
Ещё до полудня показались впереди половцы. Опять была яростная сшибка со свистом стрел и лязгом харалужных сабель. На сей раз Мономах хорошо продумал план сражения. Наскочили руссы на поганых с двух сторон, неожиданными ударами прошили вдоль и поперёк их строй, затем развернулись, ударили вбок. Орда рассыпалась, многие половцы, не принимая боя, бросились в бег. Неожиданным было нападение Владимировой дружины, растерянные степняки потеряли в этой смертельной схватке почти девятьсот человек. Окружённые со всех сторон, оставшиеся в живых поспешно сдавались в полон. Даже страшного дикого сурена не было слышно сегодня.
Случилась Беловежская победа в день Успения Богородицы, 15 августа. Среди пленных оказались старый бек Сакзя, а также отец супруги князя Всеволода, хан Осень. Родство с русским князем отнюдь не помешало степному волку в очередной раз показать свирепый свой нрав. Если Сакзя валялся у Мономаха в ногах, моля о пощаде и обещая за себя большой выкуп, то Осень лишь процедил сквозь зубы:
– Жаль, не зарубил я тебя давеча под стеной Прилука, щенок!
– Прикажи, каназ, казнить этих собак! – посоветовал Мономаху весь в пыли, с окровавленной щекой хан Читей.
Владимир ничего не ответил ему. Уже после, когда пригнали они оборванных половецких пленников в Прилук, он повелел:
– Осеня и Сакзю отвезите в Киев, к моему отцу. Пускай он решает их судьбу! Остальных – в поруб![212] Часть здесь, в Прилуке, оставим, часть с собой в Чернигов заберём! Подождём, может, кого из них родичи выкупят! А не будет выкупа – в рабы!
Много позже в своём «Поучении чадам» князь Владимир Мономах напишет:
«В походе будучи, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряжайте и ночью, расставив стражу со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись. По лености часто ведь человек погибает».
Навеяны были слова сии едва не ставшей для Мономаха роковой скачкой под Прилуком от вооружённой до зубов свирепой орды. Больше он никогда в жизни не повторит этой ошибки.
…Хана Осеня и бека Сакзю Всеволод отпустил за богатые дары. Тестя своего киевский владетель даже видеть не захотел. Княгиня Анна хоть и просила за отца, но тоже не стала с ним встречаться. В дождливый холодный осенний день умчал хан за Сулу. Скрипел он зубами от злобы и клялся отомстить за свой позорный плен. Увы, клятва его оказалась пустыми словами. Следующим же летом отыскала лихого старого волка калёная стрела. Русская ли, кем ли из соплеменников пущенная, о том история умалчивает. Сведав о гибели Осеня, Всеволод нальёт в серебряную чару терпкого хиосского вина, неторопливо, маленькими глотками, опорожнит её и скажет:
– Что ж, упокой твою душу Господь, тестюшко! Не был ты мне союзником верным, жёг, грабил, убивал! Вот помянуть тебя хотел словом добрым, да доброго ничего ты на земле не оставил!
Сакзя, тот ушёл на берега Донца, к Осулуку. О плене своём старался бек не вспоминать.
…Мономаха же в Чернигове ожидала иная встреча.
Роксана, бледная, с красными от горьких слёз глазами, внезапно явилась к нему в горницу терема.
– Засекли моего Луку поганые! – оповестила она хриплым, прерывающимся рыданиями голосом. – У брода Зарубского нарвались мы на засаду вражью! Сама я едва ускакала, отбилась! Спас меня Лука, на коня усадил, а сам… – Роксана не выдержала и залилась слезами. – Пятеро на него сразу налетело! Ну и… Пал он, серденько моё! Ладо мой!
Владимир стоял посреди горницы, стискивал уста, молчал, понимая, что ничем ей в её горе не поможет, что слова утешения здесь пусты и не нужны. Обнял плачущую женщину, прижал к себе, расцеловал крепко в щёки, молвил наконец:
– Скорблю с тобой вместе!
Едва не силой усадил её на лавку, приказал челядину принести воды. Оставил Роксану у себя в покоях, Гиде и служанкам велел ухаживать за ней, как за болящей.
Что делать, как теперь быть, не знал. В голове стучал всё тот же извечный вопрос: «Неужели я люблю двоих?»
Спустя седмицу Роксана покинула его черниговский дом. Сказала на прощание, слабо улыбнувшись:
– Спаси тебя Бог, князь Владимир! Помог, не бросил, не отвернулся! Верно, не судьба мне на сём свете счастье отыскать! Сидеть мне одной-одинёшенькой, яко горлице на сухом древе! Вот к дочери в Плесков съезжу, потом и порешу, в монастырь мне идти али тако век свой и доживать в стольном, в тереме у Подольских врат!