Снова, в который раз восхищала его, князя, эта прекрасная женщина!
В глазах обоих стояли слёзы.
– Прощай! – чуть слышно прошелестели сказанные слабым нежным голоском слова. – Прости, если чем тебя когда обидела! Что не смогла полюбить так же, как ты! Буду молить Господа, чтобы у тебя и твоих детей всё было хорошо!
– И тебе… Удачи! Чтоб схлынуло горе горючее, чтоб радостной жизнь твоя стала! Ибо горе лечит один лекарь – время!
Она уехала, а он всё стоял у врат, всё смотрел невидящим взором вдаль и опять, в который раз, испытывал давно, казалось, ушедшее чувство.
Гида, почуяв неладное, спустилась к нему, встала рядом, протянула к мужу руки с широкими, будто крылья птицы, рукавами платья, обняла его, положила голову ему на грудь. Посмотрела снизу чёрными глазами на исполненное скорби лицо Мономаха, промолвила тихо:
– Я поняла! Ты её любил. Когда-то давно! Ещё до меня! Но ты не мучай себя! Она ушла… Из твоей, из моей жизни! Она не вернётся! Я знаю! Мы будем жить дальше! Растить наших детей!
И Владимир, крепко прижав жену к своей широкой груди, как-то сразу отвлёкся от воспоминаний. Воистину, что было, того не миновать. И не стоит сейчас страдать о несбывшихся надеждах, ведь впереди у него – свой, княжеский путь, борьба за столы, походы, битвы, победы. И устроение мирное земли своей, может быть, главное дело, которому он, князь Владимир Мономах, готов был отдать всего себя без остатка.
…В горнице на столе горела переливчатым светом свеча.
Уставными буквами вывел на листе харатьи Владимир:
«Зачем печалуешься, душа моя? Зачем смущаешь меня?»
Глава 47. Гнев Гертруды
По лужам и грязи, проваливаясь колёсами в рыхлую землю, летел по дороге на Волынь просторный крытый возок. Над крышей его клубился белый дымок – топилась печь.
У оконца, вся сгорающая от нетерпения и ярости, сидела Гертруда. Рядом испуганно жалась к стенке сноха – молодая княгиня Ирина. Гертруда гневно раздувала ноздри, кричала возничему:
– Быстрей гони, ирод!
Всем существом её владели возмущение и ненависть.
– Всеволод, это он подстроил! Вернул Петру-Ярополку Волынь, а Ростиславичам Червенские города отдал! А там – рудокопни, соль, железо, свинец, пути торговые! Проклятый Мономах моими землями, как своими, распоряжается, отдаёт их кому вздумается! И Ярополк, мой сын! Как позволил он себя унизить?! Чего ради Рюрик с Володарем подачки от Мономаха получают! Да что Мономах! Это Всеволод, Всеволод! Всё зло от него исходит! Раздавила бы тебя, гадину! Всю жизнь мне испоганил, иуда! Нет, не позволю я ему, не позволю!
Молодая Ирина напрасно пыталась унять злобу свекрови. Вдовая княгиня с презрением воззрилась на облачённую в тяжёлое разноцветное платье ромейского покроя сноху.
– Замолчи, дура! – крикнула она.
– Прошу Христом Богом, княгинюшка-матушка! Не гневайся, не кричи так громко. Услыхать могут, лихо нам содеют. Уж дома, во Владимире, душеньку отведёшь, – умоляюще пищала Ирина.
Её тонкий голосок выводил Гертруду из себя. Не выдержав, она размахнулась и влепила снохе звонкую пощёчину. Ирина жалобно завыла, размазывая по лицу слёзы.
– Не тебе меня судить! – Гертруда сердито хмыкнула. – Рожай себе, а в наши дела не суйся! Скудоумная ты!
…Ярополк на вороном долгогривом скакуне выехал встречать мать и жену за ворота города. Едва увидел князь недовольную, сжигающую его взглядом Гертруду, как перестал улыбаться и, озираясь на спешащих следом дружинников и бояр, огорчённо вздохнул.
Княгиня-мать неохотно поднялась ему навстречу, не ответила на приветствия; горделиво вздёрнув голову, прошла не оборачиваясь мимо сына и его застывших с глупыми улыбками на лицах обочь дороги воевод.
Ярополк понял: дома, в хоромах, ждёт его нелёгкий разговор.
…Гертруда ярилась, расхаживала взад-вперёд по палате, заходилась в крике, срывала голос:
– Что ты за рохля такой?! За себя постоять не можешь! Тебя, дурака, облапошили, вокруг пальца обвели, а ты и рад! По какому праву уселись в твоих городах Рюрик с Володарем?! Отец твой умом не блистал, всю жизнь его младшие братья обходили, так и ты в него выдался! Сидишь, ждёшь, боишься! А чего, кого боишься?! Перед кем робеешь?! Перед кем спину гнёшь?! Так дождёшься, и Владимир потеряешь! Вон в Дорогобуже уже Игоревич сидит. Отнимут у тебя Волынь, опять будешь бегать по Европе, опять унижаться, поношения терпеть! А не помнишь, что отец твой был великим князем, что мать твоя – великая княгиня?! Всеволод – у него одно на языке: Ярославов ряд! Этим рядом любое своё преступление оправдывает! Нигде в Европе такого ряда нет! Там везде следом за отцом сын правит. Это только на Руси проклятые схизматики выдумали: старший в роду! Варварские обычаи, варварский закон, варварская страна! За тобой, сын, право на киевский стол! Помни, не забывай об этом.
– Но что же мне делать, мать? На кого опереться? – угрюмо вопросил Ярополк, недоуменно разведя руками.
– А ты подумай головой своей глупой! А то сидишь тут в кольце огненном, между Ростиславичами и Всеволодом, не знаешь, что и как делать! Всё на меня только и надеешься! Как же: мать подскажет, мать поможет! Ещё мать и воевать за тебя бы пошла – совсем было бы хорошо! – Гертруда презрительно скривилась. – А ты в Краков послал гонца?! А в Эстергом, к королю Ласло?! А к Святополку в Новгород?! Что, молчишь?! Тоже, князь!
Ярополк уныло передёрнул плечами. Ему хотелось сейчас покоя, собрался он на ловы, а мать со своими честолюбивыми мечтами тормошила, не давала ему ни на миг расслабиться, отвлечься, отдохнуть.
– Вот как сделаем, – Гертруда задумчиво подпёрла ладонью подбородок. – В скором времени свадьбу сыграем. Выдадим твою сестру Евдокию за Мешко, племянника польского князя Германа[213]. Подросла уже Евдокия, в соку девка, пора бы ей замуж. Вон Всеволод младшую свою дочь за штаденского графа отдал. И нам от него отставать не след. Через Евдокию будем с Польшей связь держать. Вот тебе, сын, и первый союзник. Потом к уграм гонца пошлём, к Изяславне и её сыновьям. Правда, Коломану этому я не верю: хитрый и гадкий змеёныш! Ну да там посмотрим. Тихо, не торопясь подготовить нам надо дружину, усилить её добрыми рыцарями. А зимой я снова в Новгород, к Святополку поеду. С ним сговорюсь. Вот так, с двух сторон, на Всеволода и ударим. Тебе – Киев, Святополку – Чернигов, королевичу Мешко – Волынь в кормление. И ещё! – Гертруда понизила голос, перейдя на шёпот. – В прошлый раз, когда я у брата твоего была, молвил он: пора бы Анастасии нашей жениха доброго сыскать. И предложил Глеба Всеславича. А что? Тогда и полоцкий сей волкодлак нашу сторону держать будет! Все вместях прогоним Всеволода с Мономахом в степь! Пусть помыкаются, узнают, каково оно – изгоями быть!
– Опасное се дело, мать. У Мономаха рать сильная, – сомневался и робел Ярополк.
– А мы что, слабы?! Если сделаем всё, как я думаю, не усидит Мономах в Чернигове. Ещё в степь, к половцам, надо бояр верных послать. Посулить им золото и богатую добычу. Тогда все, все против Всеволода встанут! Побежит он из Киева очертя голову, негодяй, никакая паучья сеть ему не поможет, никакие высокоумные слова его не спасут!
Гертруда вдруг улыбнулась и любовно потрепала Ярополка по голове.
– Ну, Пётр, решайся, – потребовала она.
– Я готов, – после долгого молчания решительно изрёк Ярополк. – Сделаю всё, как ты надумала, мать.
Гертруда сухо поцеловала его в щёку.
Глава 48. Измена Святополка
Возки подъезжали к Новгороду. Искрился лёд на глади Ильмень-озера, густо зеленел одесную[214] шляха ельник, солнце светило, било в глаза, лошади весело бежали, выпуская в морозный воздух белые клубы пара.
Гертруда приободрилась; словно сбросив с плеч груз утомительной дороги, оживилась, заулыбалась, велела челядинке принести серебряное зеркало. Долго смотрелась в него, разглаживала морщины. Приказала служанке насурьмить ей брови, покрыть белилами лицо, яркими румянами намазать щёки. После вторая служанка расчесала госпоже волосы, надела на голову цветастый убор с золотыми подвесками, вставила в уши большие серьги с точечками драгоценных смарагдов. Гертруда любовалась собой, мрачные думы уходили в сторону, их сменяли давние полузабытые воспоминания.
За окнами возка лаяли собаки. Поезд по приказу княгини миновал торговую площадь, проскользил полозьями саней по Великому мосту. Впереди в ярко-голубом небе серебрились купола собора Софии.
Гертруда глядела в окно, улыбалась, щуря глаза, как довольная сытая кошка. Вот знакомые боярские хоромы. Тридцать лет прошло, была она молода, красива, весела, ехала сюда, в Новгород, по такому же зимнику из Турова к своему супругу, старшему сыну киевского князя Ярослава. Так же снег хрустел под полозьями, так же солнце светило, и впереди была счастливая и долгая жизнь. В этих хоромах жил тогда молодой боярский сын, широкий в плечах, русоволосый, светлоглазый. Ночами он лазил через окно к ней в терем, она любила чувствовать рядом с собой его сильное тело, её завораживал и возбуждал запах мужского пота, она отдавалась этой богатырской силе со страстью и пылом неутолённого доселе желания. И был у неё в свите бедный саксонский барон – она его тоже любила по-своему, зимними вечерами в далёком пути она ласкала, прижималась к нему, ища защиты в пугающем ожидании неизведанного, он отвечал на её нежность трепетными поцелуями. Ещё он читал ей вслух любовный рыцарский роман, и она плакала и смеялась, слушая его тихий, слегка дрожащий голос.
А потом они, боярский сын и саксонец, бились из-за неё на мечах на льду Волхова, она видела из окна терема, как новгородец вонзил свой меч в грудь барона, как тот упал навзничь, раскинув в стороны руки, и как окрасился голубой искрящийся лёд алой кровью.
Тогда она, Гертруда, не знала, не догадывалась, что смерть эта станет началом её бед. Боярского сына послали в поход на чудь, там он и сгинул, она оплакивала обе смерти, ходила по дому с красными воспалёнными глазами. И тут вдруг явился