– Да как будто бы. А что? – удивлённо спросил Святополк.
– Они переписываются?
– Да вроде так. Постой-ка, Яровит… Нет, молчи… Не говори ничего. Я понял… Ни слова больше… – Святополк аж просиял. – Да, так я и сделаю. Тотчас же.
Он стремглав ворвался в бабинец, подхватил на руки взвизгнувшую от неожиданности княгиню Луту, усадил её за стол, сам принёс харатью, перо и чернила.
– Пиши письмо. Гиде пиши. Поняла?
– Но зачем? На Рождество ей отписала.
– Сказано: пиши. Ну, поздравь там с очередным сыном. Посоветуй рожать ещё…
– К чему это? Что с тобой? Откуда такие глупые мысли? Может быть, у тебя лихорадка? – забеспокоилась Лута. – Мой князь, объясни мне, зачем, зачем я должна писать?
– После поймёшь. Я следом за тобой внизу там допишу.
Княгиня хмыкнула, передёрнула в недоумении плечами, обмакнула перо в чернила, стала медленно выводить на харатье уставные буквы.
Святополк ходил по горнице, терпеливо ждал.
– Подойди. Оставила для тебя место, – позвала княгиня.
Святополк взял из её руки перо, сел на лавку. Жена стояла за спиной, тянула любопытный нос к грамоте, следила за его движениями.
«Любезная душе сестра! – писал, не скупясь в выражениях, Святополк. – Рад слышать, что пребываешь в добром здравии и чада твои такожде все здоровы и веселы. Думаю, будешь рада видеть своего брата, королевича Магнуса. Он передаст тебе нашу грамоту. Скажи своему супругу, брату моему возлюбленному, князю Владимиру, пусть он поостережётся Петра-Ярополка. По всему видно, затевает он недоброе дело. Мать гостила нынче в Новгороде и говорила крамольные речи. Брат твой Михаил. Писано в лето 6592, месяца января в 16-й день».
– Ну вот и всё. Сей же час Магнус поедет в Чернигов. И получит она тогда, ведьма проклятая, латинянка скверная, по зубам! Бояре! Чернигов! Я вот ей покажу! Сучка паршивая! – Святополк злорадно ухмыльнулся.
– Да как так можно! О матери родной! – не выдержав, возмущённо воскликнула Лута. – Ты что, Святополк?!
Княгиня хмурилась. Да, конечно, Гертруда противна и коварна, но ведь замысел Святополка – предательство. Не поддержать Гертруду – это одно, рассказать о её замыслах – совсем другое.
Она попыталась отговорить мужа, призывала его к спокойствию и терпению, но всё было тщетно. Святополк оживлённо потирал руки, недобро усмехался, снова носил её, беспомощно болтающую в воздухе ногами, на руках. Лута ударяла его маленькими кулачками в грудь, смеялась, совсем как девочка, он гладил её по распущенным, чёрным с сединой волосам, шептал:
– Ты у меня умница. Ты поймёшь: иначе нельзя. Всеволод заподозрит, что я сговариваюсь с Ярополком. Так будет лучше, спокойней и для тебя, и для нашей дочери, и для моих сыновей.
Княгиня соглашалась, кивала головой, прижималась к мужу, смешно шмыгала носом, утыкаясь им ему в грудь.
Оставив жену, Святополк велел позвать Магнуса. Грамоту свернули, перетянули шнурком с вислой княжеской печатью.
Магнуса ждал долгий путь по продуваемым студёными ветрами зимним шляхам.
Глава 49. Тихое счастье Яровита
Чада сидели за азбукой. Писалами на бересте старательно выводили буквицы, рисовали. Яровит смотрел за ними, поправлял, указывал на ошибки, изредка скупо хвалил.
Новые Миланины хоромы были и просторней, и богаче прежних. На столах в горнице серебрилась дорогая посуда, были даже редкие фарфоровые вазы работы искусных мастеров из далёкой страны Чин[218], широкие лавки покрывало лунское и фландрское сукно, толстые свечи горели в медных и серебряных подсвечниках, с потолка свисали на цепочках хоросы. Пахло свежей хвоей, смолой, весело потрескивали в печах дрова.
Зачастил посадник в эти хоромы, больше старался быть с мальцами, рассказывал им разные занимательные истории. Александр – тот слушал всегда внимательно, с интересом, иной раз задавал вопросы и в грамоте быстро делал первые успехи. Напротив, непоседа Кузьма всё норовил куда-нибудь улизнуть, вместо букв рисовал на бересте уродливые рожицы и подписывал: «Се – Олександръ». Непохожие они были, Миланины близнецы. По всему видать, Александр пошёл в мать, Кузьма же – в покойного Ратшу. Даже во взгляде, в движениях, в выражении лица его проскальзывало что-то такое бахвальское, залихватское, упрямое. Яровиту порой становилось не по себе, вспоминалось прошлое. Казалось, словно Ратша мстит ему, мстит из могилы, и сыном своим, и несчастной его любовью к Милане. Ну да таков, верно, его крест, такова его голгофа. И был готов он, боярин Яровит, выученик великого Ярослава, нести этот крест на своих раменах.
Он смотрел на склонённые над берестой головы мальчиков, тихо вздыхал, прислушивался, ждал.
Вот она, Милана, проскользнула в горницу, встала у дверей. Посадник обернулся. Молодица пришла с мороза, шуба куньего меха струился с её плеч, цветастый плат горел на голове огненными сполохами-петухами. Глаза слезились, Милана вытирала их платком, дышала тяжело, видно, спешила.
– Ладно. Довольно, идите. – Яровит отпустил мальчиков, остался с ней вдвоём, помог раздеться.
Давно надо было сказать ей то важное, что сидело в глубинах его души и не давало покоя.
Он встал перед смутившейся женщиной на колени, тихо заговорил, чуя предательскую дрожь в голосе и во всём теле:
– Милана! Нет мне без тебя жизни! Выходи за меня!
Она положила руки ему на голову, долго молчала, он ощущал запах исходящих от неё благовоний и не смел поднять глаз, не смел даже шевельнуться. И не в силах был он сопротивляться её воле, её движениям. Знал одно: если получит отказ, умрёт от горя.
Наконец, одолевая страх свой и робость, попросил:
– Ответь мне, не молчи. Молю тебя.
Она убрала руки, разжала тонкие уста, сказала как-то буднично, просто, сухо:
– Что ж, присылай сватов. Обвенчаюсь с тобою. Токмо по-тихому, в церквушке маленькой. Шума, славословий не хощу.
Словно камень упал с души посадника, он расправил плечи, медленно поднялся с колен, обнимал её, прикасался трепетными губами к её устам, таким тёплым, нежным. Она ответила осторожным поцелуем, а затем обхватила руками его за шею, посмотрела прямо в глаза, вдруг улыбнулась, промолвила:
– А я ведь убить тя мыслила. За Ратшу.
И ничего больше. Он зажал ей губами рот, снова целовал её, на сей раз жадно, без смущения и боязни, отбросив прочь сомнение своё, недоверие к ней, боль свою.
…После, ночью, Милана была как огонь, Яровит подчинялся её неожиданно бешеной страсти, её пылу, она овладела им всем, и он овладел ею. Потом, когда лежали они в предрассветных сумерках, оба утомлённые ласками, Яровит внезапно почувствовал, что она, Милана, женщина, любимая им, будет теперь до конца его дней его укором и его совестью, ей он не сможет лгать, не сможет с ней лукавить или скрывать от неё свои дела. И с её желаниями, с её волей будет он отныне соизмерять все свои поступки.
Он рассказал Милане о Святополке и Гертруде, о грядущей вероятной смуте на Волыни, повинился в том, что надоумил Святополка оповестить о замыслах Гертруды и Ярополка князя Владимира. Спросил, как она думает, прав ли он.
Милана тихо рассмеялась.
– Ты меня вопрошаешь? Да рази ж я ведаю?! Одно скажу: николи о княгине Гертруде и о сыне её Ярополке доброго слова не слыхивала.
На душе у Яровита стало легко и спокойно, он целовал Милану в глаза, в нос, в губы, женщина притянула его к себе, снова смотрела, в мягком переливчатом свете свечи блестели её красивые глаза. У них не было больше слов, просто оба они чувствовали в эти мгновения, что становятся одной семьёй с одними печалями и радостями, тревогами и заботами. И было им от этого легко, радостно, светло.
Глава 50. Верный человек
Князь Всеволод неторопливо пил из оловянной кружки отвар целебных трав, смотрел на расположившегося на скамье напротив старшего сына, слушал его подробный рассказ о Святополковой грамоте и о волынских кознях княгини Гертруды.
Тёмный кафтан с высоким воротом и золотой вышивкой по краям облегал стан великого князя. Владимир был одет проще, в одну белую рубаху, перетянутую на поясе кожаным ремешком.
– Выходит, крамольничать вознамерилась, старая лиходейка! – скрипнул зубами киевский князь. – Думает, любимчика её в Киеве ждут не дождутся!
– Есть, отче, средь бояр такие, кто хотел бы видеть Ярополка на великом столе.
– А ты, сын, веришь Святополковой грамотице? Может, лукавая сия грамотка? – подозрительно сощурил глаза Всеволод. – Что, если столкнуть он нас с Ярополком хочет, чтоб самому, со Всеславом совокупившись, киевский стол занять? С него станется.
– Не думаю. Новгородцы не шибко с ним ладят. Хотя всякое быть может.
– Сам знаешь, Владимир, Новгород – непредсказуем. Вроде далеко, но следить за ним надо, очей не спускать. А тем паче за Святополком, двоюродником твоим, крепкий пригляд нужен.
В голосе Всеволода наряду с обычными поучительными нотками сквозила тревога.
– Человека верного следует нам с тобой в Новгород послать. Чтоб всё выведал, приметил, и не болтливого. Дашь ему грамотку харатейную, поблагодаришь Святополка за весть. И накажи, чтоб побывал он у посадника Яровита, на Торг сходил, послушал, о чём толкуют. Да что тебя учить! Понимаешь ведь, Влада, как эти дела делаются. Подумай, кого пошлёшь.
До позднего вечера сидели отец и сын в главной, Изяславовой палате великокняжеского терема, перебирали отроков из Мономаховой дружины.
– Столпосвят – вельми прост для такого дела… Бусыга – излиха задирист, да и по пьяному делу сболтнуть может лишнего и драку учинить… Гюрята? Этот себе на уме, да к тому ж сам новогородец, и родичи у него в Новгороде… Что, ежели Годин?.. Вроде отрок смекалистый и себя в обиду не даст.
– Годин? Это тот, с голосом громовым? – в словах Всеволода слышалось сомнение. – Верен он, говоришь? Ну да, верен… Не раз дела проворил? С вятичами тогда?.. Эх, жаль, Хомуни нет! На него бы, как на самого себя, положился! – Великий князь тяжело вздохнул.