агу. Генрих – дьяволопоклонник, антихрист, он – порождение ада! Так вот: в прошлом году в Киев, ко князю Всеволоду, послан был Генрихом епископ Адальберт из Ольмюца. И стало мне известно: сговаривал этот Адальберт русских князей напасть на нас, вмешаться в вековые наши с германцами свары. Ещё известно о дочери князя Всеволода, Евпраксии. Она недавно овдовела и, говорят, в скором времени станет женой Генриха. Так вот, Авраамка: не нравится мне эта возня вокруг мадьярских земель. Надо слать посла в Киев.
– Ты прав, государь. Хотя, думаю, князь Всеволод достаточно разумен.
– Он может многого не знать. Адальберт – хитрая и коварная свинья. Я пошлю на Русь бана Уголана с богатыми дарами. С князем Всеволодом нам нужен мир. Ты поедешь вместе с посольством. Вот вернётся Коломан, ещё поговорим об этом щекотливом деле.
Король умолк, жестом повелев Авраамке выйти.
С бьющимся в волнении сердцем ходил молодой грек по лесной поляне, останавливался под деревьями, срывал с веток зелёные и жёлтые листья и никак не мог успокоиться.
Неужели он снова увидит Киев, воды Днепра?! А может, опять встретит чуть насмешливый и немного грустный взгляд серых глаз прекрасноликой Роксаны? Киев, Русь связывались и переплетались в душе Авраамки с этой женщиной, чью камею из сардоникса носит он, как дорогой оберег, на своей груди, с женщиной, чью красоту невозможно передать словами, с женщиной, равной которой не было для него никого в целом огромном мире.
Он почти не слышал и не обращал внимания на призывные звуки охотничьих рогов, на смешливых златокудрых королевских дочерей с соколами на руках, наперебой расхваливающих ловкость своих любимцев; на хохочущую Фелицию, потрясающую окровавленной секирой и головой убитого кабана. Мимо проскакал раздосадованный Альма – сегодня ему не повезло, он не смог настичь в чаще быстроногого оленя. Королевич хмурился и в раздражении кусал пышные усы.
Только за полночь Авраамка воротился к себе домой, усталый, разбитый и хмурый.
К удивлению грека, на пороге встретил его Талец, весь сияющий, с воеводской золотой гривной на шее.
Друзья обнялись, Талец долго и обстоятельно рассказывал о походе, битве и полонении печенегов. Авраамка решил покуда не говорить другу о возможной скорой поездке на Русь – ничего тут не было ещё точно известно. Наутро же грека снова вызвали во дворец.
Рослые слуги в долгих кафтанах провели его в обширные светлые покои с выходящими в сад распахнутыми стрельчатыми окнами. Здесь сейчас жил Коломан со своей семьёй, стены украшали сине-зелёные ковры, столы и лавки покрывало дорогое фландрское сукно, висели иконы, поблёскивали золотом кувшины и чаши, вдоль стен стояли окованные серебром лари.
Сам Коломан, в лёгком светло-зелёном жупане, сидел на раскладном стульчике. Из соседней палаты доносились плач ребёнка и женские голоса.
– У моего сына жар! – слышался обеспокоенный грубоватый голос герцогини. – Пошлите за старой королевой Анастасией, она знает толк в целебных травах.
– А, Авраамка! – устало потянулся Коломан, расправляя худые плечи. – Ты и представить себе не можешь, грек, как мне всё это надоело. Тьфу! – Он указал в сторону двери. – Приехал всего два часа назад, устал как собака, надеялся отдохнуть – так это поповское отродье, наследничек, вздумал хворать! После всей этой тряски в седле, пыли, тревожных ночей одолевает одно желание – завалиться спать. Ты знаешь, Авраамка, я завидую хану Кегену – уж он-то сейчас дрыхнет, как медведь в берлоге. Участь побеждённого иногда кажется милей славы победителя. Ох, грехи тяжкие! Кирие элейсон!
В светлицу, оттолкнув Авраамку, вбежал королевский шут – карлик Лешко. Скаля в издевательской улыбке крупные редкие зубы и потрясая деревянным мечом, карлик кривлялся и потешался над Коломаном, шепелявя и выкрикивая:
– Ваша уродливая шветлошть! Чем я, дурак, хуже ваш?! Вот, надел корону на голову и уже жахромал! – Он закрыл левый глаз и хлопнул себя по ржавому дырявому котелку, который с важным видом водрузил себе на чело.
Шуту разрешалось говорить всё что угодно, такие шуты имелись при всех европейских дворах, но сейчас Коломан разозлился и отстегал Лешко посохом по спине.
– Убирайся вон, дьяволово отродье! Не до тебя, придурок!
Дурачок, быстро смекнув, что явился не ко времени, юркнул за дверь.
– Авраамка! – Коломан поманил грека перстом и заговорил негромко, почти шёпотом. – Меня вызывал король. Только что стало ведомо: из Киева к нам в Эстергом едет посол князя Всеволода, боярин Чудин. Скажи, что об этом думаешь.
– Думаю, этот посол – ответ на прошлогоднюю миссию епископа Адальберта в Киев, – не раздумывая ни мгновения, отозвался Авраамка. – Князь Всеволод хочет побольше разузнать о сношениях королевства мадьяр с германцами, с императором Генрихом. Видно, пока он не решил, чью держать сторону.
– Или не вмешиваться, – кивая, добавил Коломан. – Хитрое дело. А где нужна хитрость, там всегда нужен королевич Коломан. И грек Авраамка к нему в придачу. Что ты знаешь о боярине Чудине?
– Почти ничего, королевич. Только то, что он из старых киевских бояр, служил ещё князю Ярославу. И что родом он из чуди, или эстов, – это племя родственно мадьярам по молви. Может, потому он и послан.
– Его, должно быть, знает старая королева Анастасия. Придётся говорить с ней. Так… – Коломан задумался. – Ты, Авраамка, пока иди. Подумай, как лучше принять боярина. А я устал. Дорога была долгая, ухабы, мой горб разнылся. Ох, грехи тяжкие! Кирие элейсон!
Авраамка откланялся и исчез за дверями. Коломан посмотрел ему вслед и подумал: «Этот грек – хорошее приобретение для страны мадьяр. Он неглуп, может стать разумным советником. Таких вот и надо привлекать к себе, ласкать, они помогут, в конце концов, взойти на трон. О, священная корона Венгрии! Как близка ты и как далека от меня!»
Опираясь на посох, Коломан встал и переоблачился в белое домашнее платно. Веки его смежались, он прошёл в опочивальню, откинул высокий полог и, рухнув на постель, провалился в глубокий сон.
Разбудил Коломана строгий камерарий[236]:
– Вас желает видеть старая королева Анастасия.
– Ответь, что я сильно устал, у меня разболелась спина. Пусть идёт сюда, если хочет.
Сухая и высокая, с изрытым старческими морщинами лицом и ясным добрым взором светлых голубых глаз, в чёрном длинном платье и убрусе с золотистыми птицами на тёмно-синем фоне, перебирая перстами чётки, в покой вошла Анастасия. За ней следом вбежала растрёпанная Фелиция.
– О, это чудо! Ты права, королева! Ему стало лучше. Задышал ровно, спокойно! – воскликнула она.
Сицилийка за довольно короткое время уже вполне освоила мадьярскую молвь и, кроме того, начала от свекрови и её служанок перенимать славянскую речь.
– Выйди отсюда! Вон пошла! – гневно крикнул на жену Коломан. – Блудодейка! Вот послал Господь жёнушку!
– Коломан, ты утомился, устал, оттого зол и гневлив, – спокойно, размеренным голосом сказала Анастасия. – Укроти, утиши себя. Государь должен уметь владеть собой. А ты будешь государем.
– Что ты речёшь? – Коломан удивлённо приподнял голову с подушки.
Фелиция громко хохотнула и с издёвкой заметила:
– Наш герцог мечтает о золотой короне. Ты задела, Анастасия, самые чувствительные струны его души.
– Замолкни, негодница. – Королевич уже не гневался, а улыбался.
– Ты ещё совсем недавно был маленьким шкодливым ребёнком, Коломан, – продолжала тем же тоном старая королева. – И я подолгу возилась с тобой. Я учила тебя читать, писать. Помнишь, как долгими зимними вечерами мы читали Библию, хронику Малалы, летописи, вы с Альмой постигали учения святых отцов церкви. То время безвозвратно минуло, и вот теперь ты вырос, ты добился первой большой победы на поле брани. Я горжусь, что к твоим стопам упал печенежский хан, старый заклятый враг мадьяр и руссов.
Она сидела возле постели в высоком кресле, прямая, с горделиво поднятой головой, и Коломану стало как-то неудобно валяться и строить из себя больного, он заворочался и сел.
Камерарий подал королевичу долгий, отороченный золотом кафтан.
– Да, я знаю и ценю всё, что ты для меня сделала, тётушка. С малых лет ты стала моей охранительницей от грехов и наставницей во всяком добром деле. Благодарен тебе и за заботу об этом… – он кивнул в сторону двери, где, прислонясь к стене, стояла герцогиня, – возможном наследнике короны. Но сегодня хотел я тебя расспросить о другом. Из Киева к нам едет посол, боярин Чудин. Твой родной брат Всеволод шлёт его.
– Я обо всём этом уже знаю, сынок. – Старая королева снова грустно улыбнулась. – Ведь у меня на Руси есть верные люди, мои глаза и уши. Да ты же сам многих из них видел. Помнишь, когда мы с тобой гостили в Киеве? Ты был тогда ещё мал и играл в куклы.
– А киевская княгиня Гертруда гневалась на нас с Альмой за шкоды. Как-то она меня выпорола розгами, и я в отместку засунул ей в постель огромную жабу. Она кричала, будто сам дьявол явился или случилось светопреставление. – Вспоминая прошлое, Коломан ухмыльнулся и вздохнул. – Там, в водах Днепра, я научился плавать как рыба.
Анастасия решительно вернула разговор в прежнее русло.
– Так ты вопрошал о боярине Чудине? Он будет советовать королю жить в мире с императором Генрихом.
– Что? – Коломан насторожился. – Князь Всеволод делает вид, что хочет помирить нас с германцем?! Однако он хитёр и осторожен. Ты не находишь, Анастасия?
– Да, это так. Поверь, я хорошо знаю брата. Он младше меня на семь лет и вырос на моих глазах. Не думаю, что он внял советам епископа Адальберта. Желает обо всём потихоньку проведать.
– А правда, что жена русского князя Всеволода – куманка? – спросила Фелиция.
Она уже сидела на стульчике перед серебряным зеркалом, и челядинка-угринка расчёсывала её слегка тронутые сединой пышные волосы.
– Правда, – отозвался Коломан. – Я её даже видел. Сидели вместе в аманатах у полоцкого князя Всеслава, разлюбезного родича моей дорогой матушки.