– Она дикая, страшная лицом?
– Примерно как ты. Даже чуть краше.
– Коломан! – прикрикнула на него Анастасия. – Не веди себя как несмышлёный ребёнок. Твоя супруга – уважаемая всеми госпожа, племянница славного рыцаря Роберта Гвискара[237].
– Блаженной памяти грабителя и бродяги, почившего в Бозе на острове Кефалиния[238]. Аминь! – с язвительной усмешкой добавил Коломан, сложив молитвенно руки.
– Этот, как ты сказал, грабитель и бродяга, был доблестен и храбр! Он одержал столько побед над врагами, сколько тебе, желторотый птенец, не снилось в самом сладком сне! – вспыхнула возмущённая до глубины души Фелиция. – Ты не имеешь никакого права так отзываться о нём!
– Кирие элейсон! Грехи тяжкие! Надо же, какой ты разразилась тирадой! Никогда не думал, что ты способна на такую длинную речь, – съязвил Коломан. – Прямо будто брала уроки риторики в константинопольской школе.
– Перестань сей же час, мальчишка негодный! – гневно топнула ногой Анастасия. – Конечно, ты права, милая Фелиция, – с лаской в голосе обратилась она к задетой за живое герцогине. – Твой муж просто сильно устал. Иногда в него словно какой бес вселяется. – Старая королева всеми силами старалась затушить зреющий пожар войны между супругами. – Я к тебе, Коломан, пришла с речью о посольстве. Король хочет послать в Киев бана Уголана. С ним поедет и наш списатель-грек, Авраамка. Вот и накажи им, пусть так молвят брату моему, князю Всеволоду: «Император Генрих ранее держал сторону твоих врагов, давал помощь против тебя покойному князю Изяславу. Мы же, угры, извечные друзья и союзники Киева. А с Генрихом мы сами разберёмся, то наш спор вековой». Пусть напирают на старое, на союз германца с Изяславом. Тогда князь Всеволод насторожится, станет косо глядеть на своих непокорных племянников – Святополка и Ярополка, сынов Изяславовых, на старую ведьму Гертруду, мать Ярополка, и на жену его Ирину, дочь мейсенского[239] графа, заподозрит их в тайном сговоре с императором.
– Ирина – писаная красавица, – мечтательно вздохнул Коломан. – У неё белая кожа и волосы, как колосья спелой пшеницы. Она так молода! Она как кобылица в чистом поле. Кирие элейсон!
– Я дам тебе, сынок, добрый совет. Никогда не гляди на прелести чужих жён. И не завидуй их мужьям. Ну, я должна идти. Живите с миром, дети мои.
Старая королева, шурша длинным платьем, вышла.
Коломан приказал слуге разоболочить себя и повалился обратно на постель. На душе у него стало спокойно – Анастасия всегда умела дать мудрый совет. Видно, князь Всеволод в самом деле не хочет войны.
– Что ты говорил о княгине Ирине? – тормошила Коломана за плечо жена.
Коломан лениво открыл единственный видевший глаз.
– Ничего. Я её едва знаю.
– Она красива, а я нет. Ты это хотел сказать?!
– Ты здесь ни при чём. Не учиняй мне тут криков и слёз, – недовольно поморщился Коломан, взирая на хищный горбатый нос Фелиции.
– Ты тоже хороша, – добавил он, желая её успокоить. – У тебя красивые волосы, большая грудь. Господь наделил тебя многими прелестями.
О, как любит лесть эта сицилийская ведьма, как подбежала она к зеркалу, с какой улыбкой смотрится в него!
Коломан в мыслях похвалил себя за сообразительность – с самовлюблённой нурманкой так и надо, она приемлет самую примитивную и грубую лесть. Пусть теперь хоть целый день вертится перед зеркалом и воображает, что она неотразима. А в конце концов, какая ему, Коломану, разница. Она – дочь сицилийского герцога, с которым нужен союз против посяганий Венеции и против германского императора, и это главное.
– Вчера на охоте я убила дикого кабана, – похвасталась Фелиция. – Сначала я пронзила его копьём, а потом секирой отсекла голову!
«Как она груба! Кирие элейсон! Грехи тяжкие! – Коломан заворочался под одеялом. – Как начнёшь что-нибудь рассказывать, слушает, раскрыв рот. И похотлива, как кошка».
Герцогиня выбежала на плач ребёнка, а королевич повернулся на бок и, чувствуя подступившую усталость, стал думать о посольстве на Русь, об Авраамке. Но мысли его путались, в голове всё перемешалось, и наконец в тот час, когда в слюдяные окна ударил прощальный золотистый луч угасающего солнца, он крепко и безмятежно заснул.
Глава 55. Мечник Бусыга
Шумно было с утра на улицах мадьярской столицы. Высоко в воздухе реяла русская хоругвь с белоснежным архистратигом Михаилом, по каменной мостовой гулко вышагивали разномастные кони, на них в богатых одеждах – в мехах, парче и шёлке – красовались длиннобородые бояре и дружинники. Впереди всех держался на вороном скакуне худой скуластый боярин Чудин, морщинистое лицо его было строго, сурово, брови сведены в линию, на шее выдавался острый кадык. Следом за ним ехали молодые удатные рубаки-мечники; их весёлые бедовые глаза скользили по толпе, останавливаясь на красивых румяных молодках в ярких саянах; на лицах проступали мечтательные улыбки при виде придорожных кабаков.
Талец вместе с другими воеводами и баронами ожидал посольство в обширной гостиной зале дворца. Сердце его сжималось в волнении, хотелось подать хоть какую весть о себе, расспросить о дядьке Яровите, о Милане. Может, встретится кто знакомый среди киевских дружинников? Он был почему-то уверен, что такой человек обязательно сыщется.
И совсем не удивился Талец, когда подошёл к нему кряжистый молодец в дощатой брони и шёлковом синем плаще, вгляделся пристально в лицо и ахнул:
– Талька?! Ты?!
– Бусыга! – воскликнул, заключая в объятия старинного соратника, Талец. – Здорово, хлопче! Вот уж не чаял!
Усатое лицо Бусыги обрамляла русая бородёнка, голова у него была наголо обрита, только чуб вился над челом замысловатым колечком.
Ухватив дружка за руку, Талец вывел его через долгий переход на задворки замка. Они встали у узкого стрельчатого оконца.
– А я думал… Ты тогда, на Оржице, головушку буйну сложил! – взволнованно рёк Бусыга. – Горько сокрушался о тебе дядька твой, Яровит!
– Да не, мя поранили токмо. Ну а после… – Талец стал подробно рассказывать о своих мытарствах, поведал о Царьграде, об Авраамке и о битве с печенегами.
Бусыга зачарованно слушал.
– Да, поносил тя ветер! – изумлённо качал он головой. – Но, руку на сердце кладу, завидую я тебе! Лихо было, да скучать не пришлось!
– Ты б о Руси, о Киеве мне поведал. Как тамо ноне? – попросил Талец.
– А! – отмахнулся Бусыга. – Князь Всеволод состарился, в походы не ходит, лежит днями в постели, болеет. С сыном его Володимиром хаживали на половцев, били их, гнали взашей. Полон отбирали. Ну, ещё на вятичей два раза ходили, на Волыни с Ростиславичами ратились. Боле и вспомнить-то неча.
– А дядька мой, Яровит? Всё весточку ему хощу о себе дать.
– Дядька твой, как ты пропал, распалился сердцем. Когда Чернигов мы у князя Ольга отымали, зарубил он Ратшу.
– Как зарубил? Ратша – этакий храбр могутный!
– Не ведаю, как случилось. Верно, мстил за тебя Яровит. Никого тогда из бояр крамольных не пощадили. Воеславу, отцу Роксаны, княгини Глебовой, голову в сече снесли.
– А о Милане, жёнке Ратшиной, ничего не слыхал? – сорвался с уст Тальца вопрос. Он и сам не знал, зачем спросил.
Бусыга погрустнел, прикусил губу.
– Ладная была девка. Задорная, шустрая и красой не обижена. Тяжко сказывать тебе, друже… Утопла она… Как Ратшу порубили.
– Что?! – Талец почувствовал, как к горлу его подкатил ком.
– Да вот тако вышло, – развёл руками Бусыга. – Ну а дядька твой воротился в Новый город. Посадник ноне тамо. Муж он башковитый, сам знашь. Вот слыхал я, оженился на какой-то тамо вдове купецкой, с двумя чадами поял бабу. Чую, вот рад будет, как сведает, что ты жив-здоров. Да ещё и воеводствуешь тут у крулевича.
– Хлопче, ты уж обо мне ничё не сказывай, – с грустью попросил Талец.
– Почто?! – изумился, снова разведя руками, Бусыга.
– Пото как прошлое то. Ноне, вишь, как всё поворотило.
– Ну как скажешь. А что, друг Талька, вот смекаю: тут лепо, но не воротиться ль те в Русь? Други-товарищи-то у тя хоть тут есь?
– Есть один. Авраамка. Уж ему я по гроб жизни обязан.
– А жёнка, может? Чада?
– Вот сим покуда не обзавёлся.
– Дак чё ж тя тут держит?
– Как на духу отмолвлю те, Бусыга: не тянет назад покуда. Ты ж сам баешь: скукотища. Думаю, коль жив буду, ворочусь, и непременно. Тоскую, порою нощи не сплю, вижу пред очами рощу дубовую, яруг, Чернигов, Стрижень[240], собор Спаса. Но ведаю: место моё ноне тут, у угров. Они мя приняли, в воеводы возвели.
– Ну, как знашь. Да прости, я, Талька, так, сдуру.
– Ещё просьбу к тебе имею. – Талец положил десницу Бусыге на плечо. – Коль повстречается те в поле солтан половецкий, Арсланапа, не руби, оставь его мне. Старые с им у мя счёты. Молю Бога: дал бы мне сего зверя в руки! Он тамо, на Оржице, Хомуню, побратима мово, срубил!
– Что ж, уважу просьбу твою. А топерича, Талька, довольно чело хмурить! Пошли в кабак! Отведём душу!
…Они всю ночь сидели в продымлённой корчме с чёрными от копоти стенами, много ели, ещё больше пили.
Вкусен был мадьярский гуляш – густо наперченный суп с мясом и клёцками, ещё вкуснее – виноградное вино. Бусыга приналёг на болгарскую ракью и, опьянев, стал орать на всю корчму разудалые русские песни.
Не пыль во поле пылится,
Не туман с поля подымается,
Не грозна туча накатается,
Не из той тучи молонья сверкает –
Подымается силушка злая, неверная…
Напрасно Талец дёргал его за руку – разошёлся буйный молодец; завидев двоих фрязинов в коротких одеждах и широкополых шляпах, учинил с ними жаркий спор и драку. С превеликим трудом успокоил Талец буяна и под утро отвёл его отсыпаться на посольское подворье. Захрапел добр молодец – бревенчатые стены чуть ли не заходили ходуном от его богатырского храпа. Талец грустно взирал на упившегося храбреца-рубаку. Словно из другой жизни, из другого мира, такого родного, но такого далёкого, явился этот Бусыга, напомнил о былых лихих сечах и оставленной за спиной молодости.