Коломан, сославшись на больную ногу, остался в столице, Авраамка ещё не вернулся из Киева, король Ласло подолгу отлёживался у себя в шатре, и как-то так получалось, что всё чаще оказывался Талец среди мадьярских дворян и баронов. Ездили, беседовали о малозначительных вещах, обменивались шутками, остротами, стреляли дичь.
И всё бы ничего, благо и дожди мало-помалу утихли, да вот стал вдруг Талец ощущать на себе любопытные настойчивые взгляды старшей королевской дочери – Пириссы.
То во время лова как бы невзначай глянет на него златокудрая девочка-королевна, то на пиру словно кольнут его выразительные чёрные её глаза, которые иной раз покроются туманной дымкой совсем взрослой грусти, а порою засверкают озорством юного, не знающего ни в чём отказа весёлого чертёнка.
В тот день Талец, в наброшенном поверх кольчуги алом плаще тёплого сукна без рукавов, с завязками на шее и серебряной застёжкой у плеча, пустив коня шагом, выехал из леса прямо к каменным руинам старинной крепости.
Громко каркая, взмыл с оконца толстой приземистой башни чёрный ворон. Царило в крепости безлюдье, внутренний двор зарос травой, остатки печей с закопчёнными трубами одиноко торчали над полусгнившими и обугленными брёвнами домов. Вот вроде улица была – а вроде и не улица вовсе, вон впереди вросший в землю тын – верно, были чьи-то хоромы, – вон пересохший колодец с потемневшим от времени журавлём.
«Крепость князя Прибины! – догадался Талец, вспомнив один давний уже рассказ Авраамки. – Ну да. Верно, тако и есь».
Более двух сотен лет назад, когда не было и в помине в здешних местах угров и жили на блатенских берегах славянские племена, был князь Прибина, стояли каменные и деревянные города-крепости, цвела торговля, гремели молоты в кузнях, а на капищах старики-волхвы приносили жертвы древним богам. Было велико и богато Блатенское княжество, князь Прибина отбил натиск хищных франков и обров, а в главном городе своём – Блатенграде – принимал посланцев гордой Ромеи и мало кому ведомого тогда далёкого Киева.
Но ничто не вечно на земле – погиб в бою Прибина, выпал меч из окостеневшей десницы, и славное княжество его сначала подчинили себе князья соседней Моравии, а полстолетия спустя обратили в руины города и сёла вырвавшиеся смерчем из степей Востока косматые кочевники-угры.
И вот царит вокруг безлюдье, запустение, только бродяга-ветер проносится над каменным безмолвием да ворон вещий каркает – он один знал ещё двести с лишним лет назад, что так будет, что иного нет.
Немного жутковато стало Тальцу посреди мёртвого города, он тронул боднями коня и через надрывно заскрипевшие ржавые ворота вынесся из крепости на вольный простор.
Уже въезжая в лес, заметил он вдали всадника в ярко-изумрудном плаще. Всадник пустил своего мышастого скакуна в галоп, что-то кричал, махал рукой.
Талец круто остановился. Он с изумлением узнал королевну Пириссу.
– Воевода Дмитр! Подожди! Поедем вместе! – Девочка запыхалась от быстрой езды, упругие щёки её пылали румянцем, она смахнула выступившие из-под шапочки с парчовым верхом капли пота.
– Крулевна! Ты здесь одна?! Где ж твои слуги?! – хмурясь, со смутной тревогой спросил Талец.
– Не знаю. – Пирисса недовольно скривила губы. – Наверное, отстали. Я гналась за зайцем, а когда оглянулась, вокруг не было никого. Кричала, звала, но никто не ответил. Сначала я испугалась, а потом увидела старую крепость и тебя. Когда ты рядом, мне ничего не страшно!
– Ну, коли так, надо к лагерю нам вборзе ворочать. Верно, уж хватились тебя, ищут. Поспешим же.
Они помчали вдоль леса. Впереди серебристо-тускло блеснуло озеро.
– Вот и брег. А за лесом – стан крулевский. Невдолге ехать, – сказал Талец.
– Давай поедем медленней, шагом. У меня кружится голова, я устала, – попросила королевна, снова надув свои пунцовые тонкие губки.
Въехав по тропке в лес, Талец и Пирисса придержали коней.
Голые чёрные грабы, буки, вязы встречали путников неприветливым покачиванием сухих ветвей. Вот проглянул на пригорке весь поросший мхом патриарх-дуб. Как руки сказочного чудища, широко, во все стороны разбросал он могучие разлапистые ветви. Талец невольно улыбнулся. Дуб был не страшный, не злой, а какой-то смешной и добродушный в моховом своём убранстве.
– Чему ты улыбаешься, воевода Дмитр? – стрельнула Тальца озорными чёрными, чуть с раскосинкой глазками королевна. – Или смеёшься над глупой девчонкой? Или вспомнил что-нибудь?
– Нет. На дуб глядел. Смешной, как старец-лесовик. Величается, грозным хощет быть, а сам…
– Странный ты человек, Дмитр. – Пирисса засмеялась. – А я вот еду и не замечаю, где нахожусь. Не вижу ни дубов, ни грабов. Отвлекаюсь, думаю совсем о другом. Вот вспомнила недавний турнир. Как надевала тебе на голову венок победителя. Ты такой смелый, такой отважный воин! Я была восхищена!
– Турнир сей, крулевна, – игрище, забава. Невелика смелость – деревянным остриём супротивника в щит тыкать. Вот на рати, в гуще сраженья – там иное.
– Да, там страшней, – согласилась королевна. – Но посмотри-ка. Какая милая полянка! Я хочу спешиться и отдохнуть. Помоги мне сойти с коня.
Талец спустился наземь, подставил руки, готовясь её поддержать, но девичье тело вдруг скользнуло к нему, лёгкие длани обхватили его за шею, Пирисса с весёлым визгом повисла на Тальце и повалила его навзничь на траву.
Перед глазами его мелькнуло разорванное цветастое платье и бесстыдно обнажённая девичья грудь. Трепетные жаркие уста коснулись его лица. На какой-то миг овладел Тальцем бешеный искус плоти, внутри у него заклокотал неистовый пожар страсти, он ответил на поцелуй Пириссы, но затем, превозмогая свой животный плотский тупой порыв, своё мгновенно полыхнувшее яркой искрой чувство, отринул, оттолкнул от себя это лёгкое, совсем юное ещё, непорочное девичье тело. Он не должен, не должен совершить это! Это грех, блуд, ведь он не любит и не хочет любить Пириссу!
– Что, брезгуешь?! Мной, дочерью короля, пренебрегаешь?! – Лицо королевны передёрнулось от гнева. – Холоп ты! Раб! Как посмел! Ты грубо меня толкнул! Мерзавец!
Хлёсткая оплеуха обожгла щёку Тальца.
– Или ты боишься?! – Бешеные чёрные глаза ранили его острыми кинжалами. – Трус! Содомит! Евнух! Нелюдь!
Воевода овладел собой. Он стоял перед метающей молнии Пириссой, смотрел на неё и сам себе удивлялся: как мог, пусть на самый краткий миг, желать вот эту глупую неразумную девчонку?!
Но спустя мгновение он неожиданно понял, что королевская дочь – совсем не дитя.
Сдвинув брови, она выпалила ему в лицо:
– Если отвергнешь меня, знай: я тотчас поскачу к отцу и скажу ему, что ты хотел взять меня силой, обесчестить! Ты порвал моё платье, но я вырвалась и убежала! Так и скажу! Ну что примолк?! – Она зло, взахлёб расхохоталась. – Отец прикажет оскопить тебя! Или отрубить тебе голову!
– Что ж, беги от меня, жалуйся крулю, – невозмутимо, но с нескрываемым презрением отмолвил Талец. – Будь что будет. Бог мне свидетель – неповинен я. Уйду в монастырь, как святой Моисей Угрин. Али голову сложу. Но дивлюсь я. Ужель не разумеешь: поползут о крулевской дочери, о невесте Константина Порфирородного, слухи нелепые. Де, лишена крулевна сия девственности, чего-то там у неё было. Сыщутся вороги, недоброжелатели, отворотится от неё жених богатый. И узрит крулевна заместо златых палат цареградских стены серые монастырские.
В чёрных глазах Пириссы появилась досада, она в ярости топнула ножкой в кожаном сапоге и процедила сквозь зубы:
– Гад! Ненавижу тебя! Слышишь: ненавижу!
Резким движением королевна запахнула плащ, взмыла в седло, нагайкой с изукрашенной серебром рукоятью хлестнула коня.
Талец, хмурясь, с усталым неодобрением поглядел ей вслед.
В королевский стан он вернулся уже ближе к вечеру.
Среди ночи воеводу разбудил шум. Талец откинул полог шатра, выглянул. Свет горящего факела ударил в лицо, ослепил на миг. Досадливо морщась, воевода крикнул:
– Офим! Чего стряслось-то?!
Старый Офим, исполняющий при воеводе обязанности оруженосца, тотчас отозвался:
– Беда, господин добрый! Переполох в стане. Бают, дщерь крулевская пропала. Как её тамо… Пирисса, что ль?
…Талец неторопливо, держа под уздцы, подвёл к шатру двоих коней.
– Готовь сёдла, Офим. Поскачем, поищем крулевну.
Мчали по чёрному осеннему лесу, каждый звук, казалось, громким эхом отдавался в холодном звонком воздухе. Талец напряг слух. Он догадывался, где Пирисса и куда надо им теперь держать путь.
За спиной охал, крестился, повторял без конца «Господи, помилуй!» трясущийся от страха, но старающийся не отставать от «доброго господина» Офим.
Ночь выдалась тёмная, на небе не было видно звёзд, только тусклый нарождающийся месяц слабо сиял между провалами тяжёлых туч, слегка освещая узкую лесную дорогу.
Вот и полянка давешняя показалась впереди, заржали где-то поблизости кони, полыхнуло пламя костра.
«Тако я и думал!» – Талец увидел королевну и с ней рядом – безусого юнца-оруженосца. Он был недавно взят в услужение королю Ласло, и, кажется, звали его Стефаном.
– Вот ты где! Ищут тебя! – Воевода, окинув недобрым взглядом обоих, понял с облегчением, что успел вовремя, ничего ещё не произошло.
Он решительно встал между Пириссой и Стефаном.
– Ты?! Что тебе надо?! А ну, убирайся! Вон, вон отсюда! Сын раба! – вскричала в гневе королевна. – Стефан! Защити же меня!
Оруженосец взялся было за саблю, но тяжёлая рука воеводы ухватила и больно вывернула ему ладонь. Сабля плашмя, с просверком упала возле огня. Старый Офим с тем же «Господи, помилуй!» подобрал её и спрятал в тороках. Стефан набросился на Тальца с кулаками, но получил удар в челюсть и беспомощно растянулся на земле.
Подхватив отчаянно сопротивляющуюся Пириссу на руки, Талец положил её на коня поперёк седла.
– Пусти! Пусти! Гад! Как ты смеешь?! – кричала, вырываясь, королевна.
Её золотые кудри разметались по плечам; растрёпанная, беспомощная, она вызывала у Тальца жалость.