– Где такое было? – спросил Коломан.
– Возле моря Гирканского[252], королевич. Ну, южнее немного. Там, где Тебриз и Марага[253].
– А четвёртый зверь? С зубами железными? С десятью рогами?
– Это, королевич, Греческое царство, то, что Великий Александр основал. А десять рогов – десять царей, которые правили после смерти его в разных землях, им завоёванных. А тот рог с глазами и устами, говорящий высокомерно, – царь Сирии, Антиох Эпифан. За двести лет до Христа он жил. Этот Антиох преследовал многих праведных людей, устраивал лютые казни. Он осквернил Иерусалимский храм и велел в нём поставить языческого идола – «мерзость запустения». «Царь коварный», «презренный» – так именует Даниил этого изверга. И заметь, жил пророк за триста лет до Антиоха – и провидел, предсказал. И о царствах, и о приходе на землю Спасителя.
– Скажи ещё, кто такая «дочь южного царя»?
– Мудрые люди полагают – Арсиноя, дочь Птолемея, царя египетского. Она была женой Лисимаха, царя Фракии, а после, как овдовела, бежала обратно в Египет. И дети её тогда же убиты были. Вот как сказано у Даниила. – Авраамка взял книгу и прочитал вслух: – «…Но она не удержит силы в руках своих, но преданы будут как она, так и сопровождавшие её и рождённый ею и помогавшие ей». Потом Арсиноя вышла замуж за своего родного брата Филадельфа – такой обычай был у царей египетских.
– Тьфу! – плюнула в негодовании Софья Изяславна. – За родного брата! Мерзость экая!
– И вот написано: «и восстанет отрасль от корня её», – продолжил Авраамка. – Это сын Арсинои от Филадельфа. Он воюет с успехом против «царя северного». Ну а дальше опять про Антиоха Эпифана. Про него сказано: «…но придёт к своему концу, и никто не поможет ему». То есть завоевания его тщетны и обратятся в прах.
– Тщетны, – раздумчиво повторил Коломан. – Где постиг ты эту истину, Авраамка?
– Читал разные книги. Где же ещё? – Авраамка рассмеялся. – Ещё в Новгороде, при князе Глебе. Там была богатая библиотека. Сидел вечерами, переписывал, много чего узнал.
В этот миг вспомнилась ему Роксана. Вот со свечой в руке, в цветастом саяне и красных востроносых сапожках, молодая, прекрасная, входит она в книжарню, улыбается, говорит с ним. Забилось в тоске сердце гречина, снова болью обожгла его мысль: «Неужели никогда не увидимся?!»
Голос Коломана отвлёк Авраамку от тягостных воспоминаний.
– А кто такой Ветхий днями?
– Ветхий днями – Бог Отец. Сын Человеческий, Коему дано владычество вечное, – Иисус Христос, Спаситель мира. «Колёса Его – пылающий огонь» – означают всеведение и всевидение Божье, – пояснил гречин. – А служащие Ему «тысячи тысяч» и предстоящие перед Ним «тьмы тем» – это ангелы.
– Выходит, Даниил лицезрел Всевышнего. Да, он был воистину великий пророк. Жил за пятьсот лет до рождения Христа – и всё провидел, всё знал. – Коломан в задумчивости покивал головой. – Ну, спаси тебя Господь, Авраамка. Благодарен тебе за рассказ. Можешь теперь идти. Отдохни. Твой путь был далёким и долгим.
Гречин, низко поклонившись, вышел…
«Четыре царства. Великих царства. Вавилон, Персия, Мидия, держава Антиоха Эпифана. Одно царство сменяло другое. Четыре зверя, а потом – Церковь Христова, царство вечное». – Коломан сидел у печи и смотрел на огонь.
Смеркалось, за окном светила луна. В замке всё умолкло, замерло, утонуло во мраке. В такие часы, наверное, возникают из небытия привидения, злые ведьмы – босоркани выползают из своих нор и вредят людям. Хотя, если уж говорить честно, такого явления, как босоркань, на самом деле не существует.
Коломан усмехнулся. Та, что спит сейчас в соседнем покое, разбросав по пуховой подушке волосы, тоже напоминает ему босоркань старых угорских мифов. Нянчит чужого ему ребёнка и ещё нагло утверждает, что этот ребёнок – его, Коломана, сын. Смешно и глупо! Про таких, как она, сказано у пророка Захарии: «эта женщина – само нечестие».
Но он отвлёкся. Итак, смена царств. Вавилон, Мидия, Персия, держава Антиохидов. Вот она, мысль – царственность истинная переходит со временем из одной страны в другую. И значит, после зверей Данииловых… Да, будет, должна быть, должна возникнуть Великая Мадьярия! Наступит, скоро наступит её час! Он, Коломан, видит единственным глазом то, что не в силах замечать двуглазые слепцы. В Германии, в Италии – сплошные войны, разорения, смерти, Польша пребывает в упадке после десятилетий величия при покойном Болеславе Смелом, Ромея едва дышит, обложенная турками и печенегами, на Волыни русские князья грызутся между собой, как голодные волки, Хорватия разобщена и уже готова упасть к стопам мадьярского короля. Одна Мадьярия растёт и крепнет. И станет она царством великим – от моря Ядранского до Дуная и Понта, от Балкан до Татр. А может, больше, обширней, могущественней?! И не зверю страшному будет подобна она – ибо христианами населена, благодать Божья над нею. Но это – впереди.
– О Господи! Дай же мне власть в этой стране! Прошу, молю, взываю с трепетом! Готов терпеть, ждать, страдать в немощи своей телесной! Только – дай, дай! И сделаю я Мадьярию великим царством христианским!
Коломан и сам не заметил, как соскользнул со стула на колени.
Ночью снилась ему сказочная птица Турул с орлиными крылами и короной на голове. Яростно клевала она какого-то огромного зверя – не то медведя, не то барса. И сияла птица золотом, яхонтами, изумрудами. Коломан просыпался с блаженной улыбкой и тотчас снова засыпал под храп верного слуги-словака у дверей.
Он знал, был уверен – ждут его большие, великие свершения.
Глава 60. Трашная необходимость
Летели кони. Неслись вскачь, сминая шуршащую траву, прыгая через узкие ручейки, вздымая брызги над рекой. Окунались в прохладную тень дубовых рощ, снова выносились на вольный простор и летели, летели пугающим бешеным намётом. Пыль в глаза, ветер в уши, и лёгкость – лёгкость до кружения в голове, какое-то опьянение, радость движения – и вдруг провал, пропасть, чёрная непроглядная тьма, пустота, такая, что хотелось кричать от ужаса, от боли, от беспомощности. И ничего нельзя было изменить, ничего исправить.
Всеволод очнулся, весь в холодном поту, вскочил с ложа, рухнул на колени перед иконами; зашептал прерывисто, чуя подкатывающий к горлу тяжёлый ком:
– Господи! Пред Тобою все желания мои, и воздыхание моё не сокрыть от Тебя… Сердце моё трепещет, оставила меня сила моя… На Тебя, Господи, уповаю я: Ты услышишь, Господи, Боже мой… Я близок к падению, и скорбь моя всегда предо мной. Беззаконие своё я сознаю, сокрушаюсь о грехе моём… Не оставь меня, Господи Боже мой! Не удаляйся от меня!»
И снова, в который раз, ползла перед глазами его багряная струя, он слышал тихое, пронизывающее сердце калёной стрелой журчание, видел склон кургана, и гром, гром небесный чудился посреди ясного осеннего неба!
Там, на Нежатиной Ниве, в день 3 октября 6586 года от сотворения мира, умер не Изяслав – умерла, погибла его, Всеволода, душа. Кончился, оборвался полёт ярых коней, чёрная зияющая пропасть разверзлась перед ним, обжигая холодом, и слышался ему оттуда, из самых глубин преисподней, злобный каркающий сатанинский смех.
Жизнь застыла, замерла, он умер, он не живёт больше, это просто сон, забытьё, это мираж, наваждение – и сын, гоняющийся за половецкими отрядами, и непокорный Ярополк, и Ростиславичи, и Гертруда, томящаяся ныне вместе со снохой в подвале дворца.
Всеволод медленно встал, шаркая непослушными ногами, дошёл до лавки, тяжело упал на неё. Закрывая ладонями глаза, сидел, думал с отчаянием: «Неужели я ещё жив?! Неужели это всё продолжается?! Этот ужас, эта кровь… Кровь! И ничего не сделать, ничего не остановить!»
Забрезжил рассвет, пробудились птицы; где-то вдалеке ударило медное било. Князь расправил плечи, отогнал прочь страшные ночные видения. Или молитва помогла, или что иное, но как-то он немного успокоился, отвлёкся, стал размышлять, вспоминая недавние события.
Нападение Ярополка и его приспешников на Киев удалось предотвратить благодаря письму Святополка. Владимир налегке, с одной только дружиной и с поводными конями бросился на Луцк и захватил там жену, мать и казну вероломного волынского князя. Ярополк бежал в Польшу. Волынский княжеский стол передан был в руки Давида Игоревича. Всё это произошло быстро, за несколько дней. В самом зародыше затушил он, князь Всеволод, пожар зреющей смуты. Но затушил ли? Смотрел на пылающую ненавистью Гертруду, которая, увидев его, разразилась проклятиями, на безмолвное презрение красавицы Ирины, слушал тревожные донесения с пограничья и понимал, что ошибался, когда говорил сыну: чем сильнее будут тузить друг дружку Ярополк, Ростиславичи и Давид Игоревич на Волыни, тем спокойней будет в остальных областях Руси. Нет, котора, начатая Рюриком и Васильком, – он это знал, чувствовал – могла теперь разрастись, охватить иные волости, иные уделы, и тогда пошатнётся его, Всеволода, «злат стол», власть ускользнёт из рук, всё развалится, обратится в пыль и в прах. И он не должен допустить этого, любой ценой обязан он сохранить на Волыни, на западном русском пограничье, мир. Ведь за Ярополком – ляхи, а возможно, и угры или иные иноземные вороги. Южные же пределы Киевской державы неустанно, из года в год тревожат половецкие ханы.
Но как, как предотвратить котору?! Что может он сделать?!
Спустился в подвал, велел выпустить из заточения пленниц, провёл их в горницу, посадил перед собой. Ирина тихо шептала на латыни молитву, Гертруда сидела строгая, гордая, она словно нависала над ним, давила его. Всеволод в очередной раз удивлялся: неужели же он когда-то любил эту женщину, дарил ей ожерелья, серьги, хотел её?! Эти серые глаза, источающие одно зло, одну ненависть, этот её массивный, выступающий вперёд подбородок, её уродливый, острый, немного загнутый книзу нос, её рыхлые морщинистые щёки, её погрузневшее с годами тело – ничего не испытывал он, кроме отвращения, гадливости и презрения к самому себе.