– Трудно сказать, сыне. И кто, и за что – Бог весть, – успокаивающе глядя на ребёнка, ответил Владимир. – Мы потом с тобою поговорим, ладно?
Слыша ласковый ровный голос отца, Мстислав притих и стал сосредоточенно слушать читающего заупокойную молитву иерея.
Гертруда громко рыдала от горя и отчаяния, Всеволод смотрел на неё со страхом и… с ненавистью. Так и хотелось ему сказать, крикнуть, указывая на неё перстом: «Вот она, она виновата! Она убила своего сына! Она принесла его в жертву своему тупому и бессмысленному тщеславию! Она – отвратительнейшая из смертных! Она – сам грех, само преступление! Что я?! Я – всего лишь раб необходимости! Пусть меня проклянут, пусть душа моя сгорит в геенне огненной, но по-иному я не мог! Ибо за мной, за моей спиной – земля! Земля, на которую они хотели покуситься, мир в которой они хотели растоптать! Боже, Господи Иисусе! Услышь, услышь глас вопиющего!»
Кто-то из бояр, кажется, Козарин и Ратибор, подняли его с колен, повели, шатающегося, из собора, гридни усадили его в возок. Тело великого князя била мелкая дрожь, и даже у себя во дворце, в покоях, где жарко топили печи, было ему холодно – аж зубы стучали. И он знал – это не столько тело, сколько душа его содрогается от ужаса створённого.
И одно за другим всплывают в памяти прежние тяжкие преступления.
Вот после смерти князя Ярослава он не защитил от опалы митрополита Илариона, позволив Изяславу выслать его, своего учителя, в далёкую Тмутаракань.
Вот он, Всеволод, князь Хольти, сговаривает Ростислава идти походом на ту же Тмутаракань, отвлекая мысли беспокойного племянника от Ростова.
Вот он предлагает братьям обманом захватить в полон полоцкого князя Всеслава, вот совещание возле стен неприступной Рши, и уста как будто сами собой говорят: «Взять его!»
Вот они со Святославом в Чернигове решают изгнать Изяслава из Киева, они сидят в утлом покое при свете свечи, говорят тихо, будто боясь быть услышанными, и он, Всеволод, покупается на горячий шёпот Святослава: «Дам тебе Чернигов».
А затем вот Гертрудина грамота, лекарь Якоб и… дальше Святослав внезапно умирает, Изяслав возвращается, а потом…
Вот Яровит и Славята в тереме у Всеволода, вот он говорит невозмутимо, твёрдо, негромко: «Князь Глеб… Он должен умереть!»
И вот курган у Нежатиной Нивы, вот алая кровь струится по склону, вот берег Канины, и гром… гром средь ясного безоблачного неба. И ужас, ужас нескончаемый, холод, обжигающий душу, и боль в сердце, и ночные кошмары! И ничего больше.
Но хватит, хватит воспоминаний! Всеволод дрожащими ледяными дланями обхватил голову, закрыл глаза.
В чём его вина? В чём ошибка всей его жизни? Боже, просвети!
Вот в чём: он с детства считался самым умным, самым способным среди братьев, и он возомнил о себе… Да, да, возомнил, что только он и должен быть здесь, на вершине власти и величия. Но только ли коронами и столами золотыми меряется величие? Он считал, что да – только этим!
Он был удачлив, и удачи ещё сильней разжигали его честолюбие. И как раз оно, это честолюбие, это стремление стать во всём первым, и погубило его душу! Что там Гертруда! Она не понимает, что творит, но он-то, он, Всеволод?! Он ведь всё знал, всё понимал!
Бывают люди ущербные, их задевает то, что они не такие, как все, отсюда возникает их злоба, завистливость, они стараются достичь высот как бы в противовес своей ущербности. Он же, Всеволод, наоборот, был баловнем судьбы, счастливчиком, и когда не ему, а Изяславу, человеку слабому и ничтожному, достался после смерти отца «злат стол», он изошёл весь завистью, самолюбие его задевало, что не он, а другой теперь «великий князь». И именно с того мгновения, когда стояли они, пятеро братьев-княжичей, перед боярами и митрополитом и слушали отцово завещание, начались все его грядущие беды.
И теперь, тридцать с лишним лет спустя, сидит он, князь Всеволод, в палате старого Ярославова дворца, и вопрошает сам себя: «А я? Что, стал лучше Изяслава? Пресёк крамолы? Нет, мои усилия были тщетны. Но что же, что я должен был сделать, как мог я предотвратить войны, убийства, усобицы? Я пробовал уничтожать, устранять возможных противников. Вот нет уже среди живых Святослава, Глеба, Изяслава, Романа, Ярополка. Ну и что? Кто поручится, что тот же Игоревич, тот же Святополк, те же Ростиславичи окажутся лучше Глеба или Ярополка? Никто. Но это не только вина моя, это – беда. Да, беда! Ибо на кого мне опереться? Бояре, князья, купцы, простолюдины – все они думают о себе, и только о себе, но не о Русской земле! И можно ли, под силу ли одному человеку, будь он хоть осьми умов, пресечь зреющую смуту? В силах ли он повернуть вспять течение жизни? Вот у дедов – у них всё получалось проще, легче. Кликнул верную дружину – и или болтаются крамольные бояре на виселицах, или бегут куда глаза глядят в великом страхе, или стоят на коленях и каются в содеянном. Почему же я так не могу? А вот почему – бояре и князья стали теперь не те, у каждого из них есть в городах, в землях опора. Не хотят города и веси власти Киева. И против этого бессилен меч, бессильны слова уговоров!»
Всеволод разложил перед собой на столе большой лист пергамента, на котором начертаны были разноличные земли, помечены города, реки, горы, моря, стал окидывать взором весь изображённый здесь такой переменчивый и многоликий мир.
Вот, к примеру, Германия. От некогда великой «империи германской нации» – одни воспоминания. Нынешний кесарь Генрих, кстати, недавно посватавшийся к его овдовевшей в немцах дочери Евпраксии, мечется, воюет с непокорными герцогами, маркграфами, баронами, и войне той не видно конца.
Или вот Италия. Великое множество мелких княжеств.
А в восходних странах? Давно ли говорили со страхом о грозных сельджуках[254], а ныне их султанат уже трещит по швам как старый поношенный кафтан. Эмиры из Сирии, Киликии[255], других областей давно не слушают приказов из Исфагана и только на словах признают власть султана.
А Ромея? Некогда могущественная держава – но сколь жалка и ничтожна она ныне, подобная курице с ощипанными перьями! Что ни год – мятежи динатов[256], дворцовые заговоры, восстания охлоса – черни.
Везде в мире царит хаос, нигде нет прочной власти, нет единства. Может, скоро наступит конец света?
Всеволод хмуро пожал плечами.
Одно он понимал, одно знал твёрдо: окажись сейчас на его месте кто другой, тоже не смог бы пресечь на корню смуты, не сумел бы восстановить на Русской земле былой порядок и покой. Ибо что может сделать один, если вся земля этого не хочет…
Утром явилась к нему бледная опустошённая Гертруда. Странно было Всеволоду смотреть на эту женщину, прежде такую гордую, властную, упрямую, а сейчас жалкую, покорную, согбенную. Она говорила тихим, прерывающимся жестоким кашлем и всхлипами голосом:
– Ирина уезжает в Мейсен, к сестре и зятю. Я остаюсь одна… У меня никого больше нет… И нет больше сил… Все вокруг – мои враги. Бояре мне не верят, князья – обходят стороной. Родной сын – предал… Внуки – им я не нужна… Всё, что у меня осталось – дом возле Михайловских ворот. Там буду я доживать свои дни… Всё прошло… И надоело. Была власть – ушла… Любовь – тоже ушла… – Она смотрела на князя красными воспалёнными глазами затравленно, жалобно, как-то виновато даже.
Всеволод не выдержал, ответил ей:
– Я тоже опустошён, княгиня. И у меня мало что осталось на этой земле. Всё уже со мной было, всего я достиг. Не наша с тобой вина, что мы стареем и теряем силы. Это беда – беда всех старых людей.
Они сидели, молчали, Гертруда смотрела на огонь в печи, тихо плакала, иногда нарушала молчание, что-то говорила, он почти не слушал и не слышал её слов.
Вдовая княгиня ушла, а он всё сидел, сгорбленный, уничтоженный тяжестью лет и грехов, обессиленный, почти умерший.
Тихо потрескивали в изразцовой, расписанной травами печи дрова. Было уныло, мрачно, скверно.
Глава 62. Любовь и власть
Кутаясь в тёплую шаль, Коломан пристально взирал из окна высокой башни на заснеженную дорогу. Трогал руками холодный камень стен, поворачивая голову, смотрел на развешенное на стенах оружие: секиры, сабли, калантыри, луки, тулы со стрелами, короткие сулицы. Ждал, опираясь на резной посох, когда покажутся у окоёма на белом зимнем покрывале стремительные возки и сани. Даже не верилось: неужели увидит он снова, спустя столько лет, её, единственную в мире женщину, которая обожгла его сердце своей необычайной красотой…
Как встретил он её впервые? Было лето, во дворе замка они с Альмой, ещё подростки, отобрали у холопа топор и, смешно и неумело, рубили дрова. Полена не раскалывались, топор выпадал из непривычных к работе слабых рук, холоп смотрел неодобрительно на их жалкие потуги, королевичи злились, ярились. Коломан в очередной раз взмахнул топором, вонзил его в крепкую древесину, да так, что не удержался на ногах и нелепо растянулся посреди стружки и щепы. И вдруг послышался ему смех – звонкий задорный девичий смех. Вскочив на ноги, он недоумённо завертел головой.
Юная дочь мейсенского графа Кунигунда, белокурая, в нарядном бирюзовом платье тонкого шёлка, прогуливалась по лужайке вместе с двумя подругами. Она смеялась над их с Альмой неловкостью, хохотала от души, запрокидывая назад голову, обнажая прекрасную лебяжью шею.
Коломан стоял зачарованный, уродливо-косматый, щурил единственный видевший глаз и смотрел на неё, смотрел неотрывно, как на некое чудо, на сказочное видение.
После, вечером, он подкараулил её в тёмном переходе замка, судорожно схватил, расцеловал, впился в нежные тёплые уста. Девушка отодвинула его, зло топнула ножкой, крикнула:
– Урод! Урод горбатый! Да как ты посмел!
Разгневавшись, Кунигунда влепила ему звонкую пощёчину, ударила так сильно, что Коломан полетел на пол, больно ударившись горбом о твёрдый камень.