– Нет, князь, не о том молвь моя, – вздохнул Яровит. – Просто не повернуть жизнь назад. Что есть, то есть. Вот я не угадал, не в то место пришёл, не в то время. Одно знаю: так будет, как я говорю. А когда – только Бог ведает. Исхудает, бурьяном и крапивой зарастёт Южная Русь, захиреют и Киев, и Чернигов, и Переяславль, и Волынь. А там, на севере, новые города возникнут, новые люди придут, нам на смену, новые князья, бояре, купцы, смерды. И всё будет иначе. А Новгород – там не то. Либо ты в боярской узде скачешь, либо помощи ждёшь из Киева. Третий путь не там надо искать.
– Темны речи твои, боярин, – сказал, обхватив ладонями виски, Владимир. – Прости за гнев мой. Знаю, с отцом моим был ты дружен. Погорячился я, думал, с боярами новгородскими ты заедино. А топерь слушаю, вижу – нет. Своя у тя думка. Может, и прав ты в чём-то. Я столь далеко не заглядывал. Ведаю иное: покуда жив, поганых буду гнать от земли нашей, города буду крепить, князей буду мирить. Буду, может, жесток, безжалостен, но таков уж мой крест. Иду я по дороге, кою предки мои проторили. И с неё не сверну.
– Ты не свернёшь, а дети твои, внуки? Они как жить будут? Вот ты разобьёшь половцев, умиришь князей, в крепком кулаке будешь держать всю Русь от Варяжского моря и до Понта – я верю, ты это сумеешь. Ну а потом? Ты не вечен. Ну, допустим, твой сын будет тебе под стать. А после него?
– Не нам судить о том, Яровит. Верно ты сказал: один Бог ведает, что и как потом будет.
– Ещё, княже, – сказал Яровит. – Хочу, чтобы ты подумал: что на свете объединяет города и государства, что делает правителя могучим и сильным? Его воля? Да. Ну а воля, а желание других людей? А обстоятельства, Божий промысл, удача? Ответить тебе на этот свой вопрос не смогу, одно скажу: единство возможно тогда, когда есть цель, одна для всех – и для бояр, и для смердов, и для князей. Будет цель – и будет держава, будет могущество, а нет – хоть в лепёшку расшибись, ничего у тебя не выйдет. Вот я с новгородцами такой цели, такого единства не достиг.
– Не достиг, – повторил, задумчиво глядя куда-то вдаль, словно сквозь боярина, молодой князь. – Что ж, может, коли доживу до седых волос, вспомню я нашу с тобой толковню, слова твои, мудрость твою. Но ныне, Яровит, уж прости, не до высоких сих помышлений мне. Дела, заботы. Отец совсем болен, трудно ему управляться. Вот так меж Черниговом и Киевом и мотаюсь.
– Понимаю тебя, князь. У тебя многое ещё впереди. А вот мои силы, чую, на исходе. Потому… Ухожу я с посадничества. Не для моих старых плеч это ярмо. Буду жить в Новгороде, там у меня дом, жена, волости. Старость стучится в двери. Если был я в чём неправ, прости, князь. Надо было сказать тебе, излить душу. Знал: ты поймёшь. А вот отец твой, не ведаю, понял ли бы.
…Они стояли на гульбище княжеских хором, смотрели на вечерний Чернигов, любовались зеленью садов. Майский воздух дурманил головы. Многое оставалось в прошлом, и невестимо что ждало их впереди. Неисповедимы пути Господни.
Глава 65. Последний поход
Вначале Всеволод не придавал важности жалобам Святополка и Давида Игоревича на Ростиславичей, отпускал их гонцов ни с чем. Сыну Владимиру он не переставал повторять: пусть они там друг дружку тузят, нам от этого будет одна польза. Но время шло, а вести с Волыни становились всё тревожнее.
От своих соглядатаев и от людей Святополка великий князь узнал, что Ростиславичи вступили в тесный соуз с ляхами и уграми, что ляхи разоряют сёла Давида и Святополка на Волыни, а Володарь с Васильком даже подступали к Владимиру. По всему было видно, что на западных окраинах Руси назревала новая сумятица.
Опять были страдания, молитвы, страхи. Получалось, что смерть Ярополка ничего не изменила, на Волыни и в Прикарпатье по-прежнему шла война и завязывался ещё один тугой смертельный узел. И надо было его разорвать, разрубить, уничтожить в самом зародыше!
Всеволод решил идти в поход. Не столько боялся он Ростиславичей, сколько опасался ляхов, угров и всех тех, кто мог за ними стоять – латинских патеров, прелатов, епископов, которые несли с собой чуждый русскому человеку крест-крыж и огнём и мечом подчиняли себе непокорные народы. Так было в Поморье, в землях ободритов и лютичей[261], так могло случиться и на Руси.
Тяжело было великому князю, ноги его не разгибались в коленях, болела спина, после нескольких часов езды верхом он пересел в крытый возок и больше уже не покидал его, лишь смотрел в оконце на скачущих всадников да иногда ещё подзывал к себе Владимира, советовался с ним, думал, как быть.
Он знал точно: этот поход будет последним в его земной жизни. Щуря старческие слезящиеся глаза, смотрел он на лазоревое вешнее небо, слушал пение птиц, шелест листвы в придорожных рощах, мерный топот копыт, скрип колёс. Грустно, тоскливо, тяжело было на душе. Вот заканчивается его жизнь, а что он в ней сделал, чего достиг? Власть? Да, но неустойчива его власть. А Руси, а людям что он оставит, какую по себе память? Что сохранится о нём на земле? Неужели одни преступления, одни предательства и ещё это заманчивое, недостижимое, как блеск солнца, «всем володеть»?
И куда пропал внутренний голос, тот, что настраивал его, поддерживал в тёмных многотрудных делах? Или он умер, исчез, рухнул в преисподнюю и ему, Всеволоду, одному теперь держать перед Богом ответ, страшный ответ за свои грехи?!
«О Боже! Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих.
Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжёлое бремя отяготели на мне.
Я согбен и совсем поник.
Я изнемог и сокрушён чрезмерно; кричу от терзания сердца моего.
Господи! Пред Тобою все желания мои, и воздыхание моё не сокрыто от Тебя.
Сердце моё трепещет, оставила меня сила моя»…
…Большую рать привёл Всеволод на Волынь. Шли в поход черниговцы во главе с Владимиром, переяславцы, ведомые младшим сыном великого князя, девятнадцатилетним Ростиславом, даже Олег пришёл со своими тмутараканцами, на сей раз послушный, покорный воле старшего. Он держался тихо, уклонялся от разговоров, обходил стороной двоюродных братьев и дядю, больше хмурился, молчал, исполняя всё, что приказывали Всеволод или Владимир.
У Свинограда, на берегу реки Белки, в тех самых местах, где не так давно был убит Ярополк, начались переговоры. Ростиславичи отдали всё награбленное Игоревичу и Святополку, но за ляхов, как они говорили, ответ не несли. Становилось ясно: поход под Свиноградом не закончится. Но у Всеволода не было больше сил.
Он собрал у себя в веже племянников, долго говорил, наставлял:
– Старшим над ратью оставляю сына своего Владимира. Все вы ему подчиняйтесь, не ссорьтесь, не противьтесь его воле.
Он смотрел на прячущего в густых усах презрительную ухмылку гордого Олега, на опасливо отводящего в сторону очи Святополка, на обманчивую преданность и льстивые кивки Давида Игоревича, и горько и больно становилось на сердце.
«Они слушают меня только потому, что я – старший, что за мной – Ярославов ряд. А не будь ряда и не будь за мной ратной мощи – разорвали бы на куски, как стая голодных волков, изрубили бы саблями и не мучались бы, не терзали себя мыслью, что сделали зло. Господи, что за люди, что за времена!»
Всеволод замолчал, вздохнул, тяжело, с кряхтеньем, поднялся. Бросил невзначай, обращаясь словно бы к одному Владимиру:
– Ляхов с уграми потрясите, попугайте их, но большой войны не затевайте. Умиритесь, как только согласятся они воротить грабленое.
Забравшись при помощи гридней в возок, великий князь велел держать путь в Киев. Племянники, все трое, дружно выкатились из вежи и провожали его злыми мрачными взглядами.
– Утром выступаем, – отвлёк их ровный властный голос Мономаха. – Готовьте дружины, братья.
Посреди шатра неярко горел огонь. Владимир, набросив на плечи тёплый плащ-корзно, беспокойно прислушался. За пологом тихо шуршал дождь. Не хотелось выходить, проверять сторожи, раздавать приказы. Но без этого никак было не обойтись. Надев на голову шелом с кожаным подшлемником, князь решительно отдёрнул войлочную занавесь. В глаза ударили яркие огоньки костров.
Он медленно взобрался в седло, объехал лагерь, подмечая ненароком, что дождь становится сильнее, а под копытами коня неприятно чавкает вешняя грязь.
…Как и наказывал отец, Владимир с братьями прошёлся по польским землям, до самой границы с уграми, увёл много пленных, угнал скот. Теперь он терпеливо ждал, надеясь, что в Кракове перепугаются и пойдут на скорый мир. Ведь, по сути, под началом у него были рати всей Русской земли. Начинать же большую войну не хотелось, нельзя было распылять силы, ибо Владимир понимал: главная боль его, главная забота ныне – степь. Враги Руси ныне обитают на Дону, а не на Висле и не на Дунае.
Вроде всё складывалось покуда неплохо, но была какая-то смутная тревога, что-то недоговаривали братья, косились на него, словно он для них был не брат, не соузник, не ратный товарищ, но тайный супротивник.
Подумалось вдруг: вот каждый из них при рождении получил родовое имя в честь знаменитого предка, каждого с детства учили брать с предка пример, быть похожим на него. Но, верно, не доучили дядьки, не доглядели отцы. Старые князья, такие как Владимир Креститель, или Олег Вещий, или моравский Святоплуг, были выше, крепче, сильней князей нынешних. И дела их отличались размахом, кипучей энергией, неуемностью. Они не замыкались в своих вотчинах, не считали сребро в калите, но водили дружины многотрудными долгими вёрстами, громили врагов, крепили кон-границы.
«Почему же мы не такие? Почему Святополк о богатстве токмо думает, а у Ольга Бог весть что на уме? – Владимир задавал сам себе вопросы и тщетно искал ответы. – Али Яровит прав? Да, он прав, но не во всём».
…Навстречу Владимиру скакал долгожданный гонец из Кракова. Воевода-палатин[262]