Сецех звал его на переговоры.
…В просторном, обшитом алым бархатом шатре они сидели втроём: Владимир, Сецех и Коломан. За каждым из этих троих людей стояли земли, рати, люди, и все они если не сейчас, то в грядущем определят во многом жизнь трёх соседних держав, соседних народов. Но кто они? Союзники или противники, благоразумные правители или запальчивые честолюбцы, каковы их мысли, их побуждения, их дела? Смогут ли они договориться, сумеют ли, в конце концов, понравиться друг другу? Будут ли действовать совместно против общего врага или каждый поодиночке, обрекая и себя, и соседа на неудачу?
Владимир смотрел на широкоусого чубатого Сецеха, полного, с огромными руками и толстыми румяными щёками, и худенького горбатого угорского королевича. Сейчас оба они заодно, вместе, упрекают Владимира, что вступил в землю ляхов, нарушив прежний уговор, а ещё паче – что выдал свою сестру Евпраксию замуж за германского императора Генриха, за этого чудовищного богохульника-николаита, приносящего жертвы сатане. Сецех и Коломан набожно крестились, воздевали длани к небесам, Владимир спокойно отвечал им:
– Женитьба императора на княжне Евпраксии не нарушит нашего мира и согласья. Ибо ранее не ведали мы о Генрихе и о грехах его, мыслили – наговор се, сплетни.
– Хотелось бы верить тебе, князь Владимир, – хрипел в ответ Коломан.
Палатин Сецех недоверчиво качал головой, подкручивал перстом вислый ус, щурил маленькие плутоватые глазки.
– Надобно нам раз и навсегда уговориться о границах наших владений, – быстро перевёл разговор на другое Мономах.
Тотчас снова начались укоры, споры, Коломан добивался Родно[263] со свинцовыми рудниками, Сецех требовал части Червенских городов.
Беседовали на славянском языке, без толмача, это было и к лучшему, никто не сможет переиначить смысл сказанного.
Сидели до глубокой ночи, спорили, ссылались на прежние договоры, соглашались, снова спорили.
Утром Владимир пригласил ляха и угра к себе в вежу. Сделал нарочно так, чтобы проехали они через стан русского воинства, чтобы посмотрели на ту силу, что вышла против них из необъятных просторов Русской земли, на черниговцев, переяславцев, киян, туровцев, волынян, тмутараканцев, кои стояли тут плечом к плечу и готовы были по мановению его руки броситься на польские города и веси.
И палатин, и королевич сразу же притихли. Больше не упоминались в разговорах ни Родно, ни Червенские грады. Коломан и Сецех молча выслушали предложения Владимира, сказали, скорее для приличия, что подумают над его словами.
Мономах понял: сегодня он их обхитрил, убедил, не столько речами, сколько числом своих воинов. Они уступят, но надолго ли? Хотелось верить, что не до Руси пока будет ляхам и уграм; у одних – война с немцами и поморянами, у вторых – с хорватами и Венецией. Но мир переменчив, тесен, и потому Владимир добивался не только уступок, не только скреплённых печатями рядов, искал он дружбы – и с Сецехом, и с Коломаном, которого, к слову, он сам позвал на переговоры.
После были шумные весёлые пиры, были разговоры по душам за чарой доброго вина, были подарки.
Ночью они снова сидели втроём на кошмах в шатре у Коломана. Королевич грел у огня больную ногу, улыбался Владимиру, говорил – впервые – о дружбе, о том, что у Руси и у Мадьярии одни и те же друзья и враги, Сецех присоединялся к ним, они сдвигали чары, расплескивая в знак доверия вино, пили, клялись.
И Владимир внезапно подумал, что вот Сецех и Коломан, иноземцы, у каждого из которых своя цель, всё-таки ближе ему, чем Олег или Святополк. Ибо думу думали и речь вели они о государствах, о землях, но не о себе; не для себя, но для Мадьярии, для Польши искали они выгод. И Мономах дарил своим новым скользким друзьям улыбки, щедро осыпал их серебром и рухлядью и в ответ тоже получал улыбки, похвалу, дары.
…Так на западных рубежах Руси установлен был мир и порядок. Все мысли Владимира Мономаха поворачивались теперь в сторону причерноморских степей.
Глава 66. Каждый да держит вотчину свою
Возвращались рати из Польши с немалой добычей. Медленно трусили по шляху сытые дружинные кони. Кольчуги и шеломы сложены были в возы. Воины расходились по волостям, лишь малая дружина сопровождала каждого из князей-братьев. Мономах умчался вперёд, в Чернигов, остальные же явно не спешили. Все трое держались наособицу, старались не попадаться друг дружке на глаза. Слишком много было между ними склок, распрей, взаимных упрёков. Но вот внезапно подъехали к намеревавшемуся свернуть в сторону Кодымской степи Олегу люди от Святополка.
– Князь наш велел передать: разговор есть, – тихо, едва ли не шёпотом промолвил молодой гридень-туровец.
Олег в ответ лишь кивнул, с заметным любопытством, но и не без опаски глянув на оружных Святополковых кметей.
…Неподалёку от Луцка, близ сельца под названием Зимино, расставили трое двухродных братьев походные вежи. Наскоро раскинувшийся стан охватили рядами связанных друг с другом гружёных телег. Суровые дружинники в кольчугах, с длинными копьями в руках несли охрану, громко перекликаясь в сумеречной мгле.
Быстро потухал за холмами солнечный свет, рассыпались жёлтыми огоньками по чёрному августовскому небу звёзды, повис над головами серп нарождающейся луны. Шелестела листва на могучих разлапистых дубах. Под одним из них поставлен был огромный княжеский шатёр. В походном очаге весело играли языки огня. Готовились щекочущие ноздри ароматные яства.
На кошмах вокруг огня сидели втроём Святополк, Олег и Давид Игоревич. Разговор предстоял келейный, негромкий, не хотелось, чтобы слышали его лишние уши. Когда в оловянных чарах заискрилось светлое венгерское вино, а из котла в деревянные миски налита была вкусная чечевичная похлёбка, Олег коротким взмахом руки удалил из шатра своего стольника. Следом за ним так же поступили и Святополк с Давидом.
– О чём речь поведём, братия? – спросил Олег. На устах его заиграла полная презрения усмешка. – Что вам от меня надобно?
– Мы тебе не враги, – начал осторожно, кося по сторонам, Святополк.
– Но и не друзья! – отрезал Олег. – Ты, Святополче, брата моего Глеба сгубил!
– А ты меня, Ольг, тогда в Тмутаракани повязал, сребро отобрал и стола лишил! – злобно прохрипел Игоревич.
– Я вас с Володарем отпустил с миром, не стал чинить никоего зла! – гордо вскинув голову, ответил ему Олег. – А сребро то моё было, тмутараканское!
– Хватит прежние обиды считать! – огрызнулся Святополк. – Вот ты Глеба вспомнил, так я отца своего, князя Изяслава, здесь упомяну! Супротив тебя в сече на Нежатиной Ниве он пал!
– Я его не убивал и биться с вами не хотел вовсе! – сразу встрепенулся Олег. – Бориска, буйна головушка, не тем помянут будь покойник, сечу ту затеял!
– Дак, может, не будем более о крови пролитой поминать?! О нынешних делах потолкуем? – Чёрные глаза Святополка лихорадочно засверкали в свете огня.
Он наскоро вычерпал деревянной ложкой чечевичный суп, отхлебнул глоток вина, вытер усы, ещё раз опасливо огляделся по сторонам.
– Дед наш Ярослав лествицу[264] установил, порядок наследования столов княжеских. Первый стол – Киев, второй – Чернигов, а далее – Переяславль, Владимир-на-Волыни, Смоленск.
Игоревич согласно закивал, Олег же с издёвкой перебил Святополка:
– Экую истину изрёк, Святополче! Али мы дети малые и не ведаем того!
– Да подожди ты, выслушай сперва! – Святополк злобно осклабился и продолжил, повысив голос: – И определил дед отцу моему во владение Туров, Пинск, Берестье, Новгород с Плесковом. И Киев такожде дал, яко старшему. Твоему родителю, Ольг, Чернигов был даден, а окромя того – Севера, Рязань, Тмутаракань. Твоему же батюшке, Игорю, – обратился он к Давиду, – выделена была Волынская земля, а с ней вместе и Перемышль, и Белз, и Свиноград, и Теребовля. С той поры тридцать пять лет минуло, мы с тобою, Ольг, тогда совсем малые были, тебя же, Давидка, и вовсе на свете не было. И что же мы от волостей родителей наших имеем? Я – токмо Туров с Пинском, ты, Ольг, – одну Тмутаракань. Ты же, Давидка, Владимир-на-Луге, и тот кое-как себе выторговал у стрыя. Все остальные волости: и Чернигов, и Смоленск, и Новгород стрый наш Всеволод захапал!
– Ну, с Новгорода ты сам сбежал, Святополче! – Олег неожиданно громко рассмеялся.
Святополк аж заскрипел зубами от злости, но сдержался и спокойно промолвил:
– Пора уразуметь нам с вами, братия, что лествица дедова – прошлое это! Ибо мы, князья русские, не болванчики деревянные, коих переставить можно с одного места на другое. У каждого из нас – свои бояре, свои дружинники, челядь.
– Ну, про челядь ты зря тут болтаешь! – с презрением заметил Олег.
– Да Бог с нею, челядью. Не о том речь! – Святополк досадливо всплеснул руками. – Вот ты в Чернигове рос, я – в Киеве, тамо у нас с тобой люди верные, кои отцам нашим служили, с малых лет нас с тобою знают, своими считают. Всеволод и Мономах на их места своих переяславцев да суздальцев поставили! Разве ж то верно?! Разве справедливо?! И многие ли из тех черниговских былей к тебе в Тмутаракань ушли?!
– Больше их в Чернигове осталось, – согласился, сумрачно сдвинув брови, Олег. – Оно и понятно. У каждого боярина в Чернигове – дом, семья, волости рядом. Не бросать же всё енто. Хотя, ведаю, Мономах им не люб! Отца мово любили! И меня хотели б на столе черниговском зреть!
– Вот то-то же. Потому и надо Русь между всеми нами поделить. Чтоб было: каждый да держит вотчину свою! Тебе, Давидка, к Волыни Червенские города присовокупить, в коих Ростиславичи ныне сидят, тебе, Ольг, – Чернигов с Северой, мне – Берестье, Новгород там…
– И Киев! Эк, куда хватил! – Олег снова рассмеялся.
– Ну, Киев – старшему, как полагается, – чуть смутившись, владетель Турова всё же уверенно заключил. – Главное – чтоб из волости в волость не бегать!