е стало тихо, спокойно, легко. Слабость, боли, тяжкие воспоминания и переживания на время покинули его. Подумалось: кое-что ещё на этом свете сможет он сделать. Возникла в душе у него надежда на общее примирение, на спокойную старость с осознанием выполненного долга перед людьми и державой. Нужно было только доказательство…
В Туров, на Волынь, в Червенские города, в Тмутаракань поскакали великокняжеские гонцы. Решено было в день 14 августа торжественно перенести мощи преподобного игумена Феодосия[266] из пещерки, где был он похоронен, в недавно законченную строительством Великую церковь Печерского монастыря. Более пятнадцати лет минуло после кончины преподобного, и могилу его долго искали в Дальних пещерах монастыря сердобольные старательные монахи.
Весь церковный клир Киева и других городов собрался на празднество. Ранним летним утром гроб с останками Феодосия вынесли из пещерки и понесли наверх, в церковь Успения. В торжественной процессии шли священники в сверкающих ризах, дьяконы в стихарях[267], слышались молитвы и песнопения, курился фимиам. Во главе шествия следовал старец-митрополит, чуть живой, едва передвигающий ногами. Рядом с ним шёл Всеволод, торжественно-тихий, потускневший, со слабой надеждой взирающий по сторонам. Вот позади него – Владимир, вот младший сын Ростислав, вот игумены киевских монастырей, епископы.
Но князей нет. Отмолчался Святополк, не ответил Давид Игоревич, с презрением отверг предложение дяди гордый Олег. Не получилось того, о чём мечтал Всеволод. А замышлял он великое, большое действо, хотел придать богоугодному благому деянию смысл общерусского единения. Но нет, не послушались его себялюбивые корыстные князья, каждый из них тянул в свою сторону, каждый добивался своих целей, и не было им никакого дела до мрачного сухого старика, тщетно пытающегося соединить несоединяемое.
Так терпело крушение последнее большое Всеволодово начинание. Отныне – он знал, чувствовал – не будет у него на этом свете ничего, кроме тупого и безнадёжного ожидания смерти.
Вместе с митрополитом он распростёрся ниц у гроба преподобного, он печалился, плакал, страдал, но никто его не слушал и не слышал. Вокруг стояли люди – епископы, священники, монахи, что-то говорили, пели, но в ушах у Всеволода стоял лишь злобный отвратительный гуд. Будто сидел он в глухой узкой каморе, стучался в стены, в двери и не мог достучаться.
Солнечный луч узкой полосой падал на гроб, освещал притвор, фрески с образами святых, ласково согревал лица. Но Всеволода била дрожь, была тьма, света не было. И не было выхода из тёмной мрачной каморы.
Глава 68. Королева Вышеслава
Катил по извилистой насыпной дороге просторный возок. Осенний лист кружил в холодном воздухе; то переставал, то снова начинал идти нудный надоедливый дождь. Возок наезжал на кочки, порой проваливался колёсами в жирную болотистую грязь, возница громко ругался и без жалости хлестал по спинам могучих широкогрудых коней.
Две женщины, молодая и средних лет, обе в чёрных траурных одеждах, сидели у забранного слюдой окна. В походной печи тихо потрескивали дрова.
– Скоро уже и Туров. Увидишь, детонька, матушку и братца, – промолвила старшая, приобняв свою спутницу, которая, казалось, готова была вот-вот расплакаться.
– Пятнадцать лет на Руси не была, – добавила она со вздохом, смахнув со щеки непрошеную слезу. – Мужа потеряла, сына. Возвращаюсь, ничего здесь, на Руси, не имею. Ни богатства, ни друзей, ни близких. Ты, Евдокия, молода, ты вдругорядь, может статься, замуж пойдёшь, деток нарожаешь. Вот и я. Отношу траур, замуж выйду. Сватается один барон в уграх. Монастырь – нет, не мой се крест!
– Ты хоть радостей земных сколько-то вкусила, я же едва одну ночь брачную с мужем провела! – внезапно разрыдавшись, сквозь слёзы с отчаянием выговорила младшая женщина.
Мало-помалу обе успокоились и умолкли, озирая через оконце тянущийся вдоль дороги низкий берег Припяти. Местами, где река от дождей разлилась, возок сворачивал в сторону и петлял между зарослями чахлых осин и кустарника. Наконец впереди на горе показался в обрамлении малых речек – Струмени и Езды – Туров. Город был обнесён высоким валом с деревянной стеной, над которой высились округлые и прямоугольные сторожевые башни. Вне крепостной стены располагался большой каменный храм Богородицы, вокруг него густо лепились добротные избы с двускатными кровлями.
Возок встретили в окольном городе, обнесённом лишь деревянным тыном из плотно подогнанных друг к другу жердей, княжеские дружинники и челядь. Со ступеней крутого крыльца одной из изб спустилась, тоже в трауре, вдовая княгиня Гертруда.
– Матушка! – воскликнула младшая из приезжих, едва не бегом вылетев из возка.
– Доченька любая! – Морщинистыми старческими дланями Гертруда прижала юную Евдокию к своей груди.
– Мой супруг, князь Мешко!.. – прерывающимся голосом стала рассказывать Евдокия. – Его отравили на пиру! Почил в ужасных муках! Мама, мне страшно! – вдруг вскричала она. – Ить и меня могли отравить!
– Полно, донюшка! – стала успокаивать дочь Гертруда. – Здесь, в Турове, никто тебе никакого вреда причинить не посмеет! Брат твой Святополк обережёт тебя!
– Не верю я ему, матушка! Окромя злата, ничего сему Святополку не надобно! – замотала головой в чёрном повойнике юная Евдокия. – Сама знашь, каков он! Злой и жадный еси!
Обнимая и успокаивая дрожащую то ли от холода, то ли от страха дочь, Гертруда не сразу заметила вторую женщину, скорым шагом сошедшую с возка. Разглядев же её, княгиня-мать изумлённо ахнула:
– Вышеслава[268], ты?!
– Али не признала меня сперва, тётушка? – слабо улыбнулась в ответ Вышеслава.
Лёгкой насмешкой зажглись её пронзительные серые глаза.
– Как же, как же! Маленькой девочкой тебя ещё помню. Подолгу в Киеве ты со братьями бывала. Эй, холопы! В дом ведите гостью нашу дорогую!
Гертруда засуетилась, передала дочь на попечение челядинок, сама же поспешила обратно на крыльцо.
Вышеслава решительно затрясла головой.
– Нет, прости уж, тётушка, но мне сперва с сыном твоим побаить надобно! – заявила она. – Где он ныне пребывает?
– Да где! Сиднем сидит в крепости! Господи, что за наказанье мне досталось! Как мать увидит, так ругань одну уста еговые извергают! Не любит он меня вовсе, Вышеславушка! – Гертруда неожиданно разревелась, завыла, запричитала по-бабьи. – Вот трое сынов у меня было, двое добрых, Мстислав и Ярополк, – и на рати справных, и щедрых. И ентот, средненький, паршивец, кознодей! Те двое умерли, а сей один уцелел! Ты поезжай к ему, коли надобность есть, конечно, токмо, скажу, помощи от его никакой не дождёшься!
– Не просить я приехала! – повысив голос, промолвила Вышеслава.
Гертруда промолчала, с некоторым удивлением глядя на неё. Вот ведь женщина! Муж умер в изгнании восемь лет назад, теперь сын почил в Бозе, а она всё такая же, гордая, несломленная.
Распрощавшись с Гертрудой, Вышеслава забралась обратно в возок и велела ехать в крепость, на княж двор.
Долго перебирались они по броду через реку, прежде чем оказались в обнесённой стенами крепости. Перед взором вдовой польской королевы возник терем в два жила, деревянный, с двумя каменными башенками, пристроенными по краям.
Встречали её ближние Святополковы мужи. Были здесь и Магнус, и Фарман, и Славята, и старый Святополков дядька Перенит.
Сам Святополк, явно озабоченный прибытием двухродной сестры, встретил её на сенях.
Он попытался обнять Вышеславу, но натолкнулся на решительно выставленные вперёд маленькие кулачки и остановился, не зная, что делать. Холодно пригласил пройти в горницу, посадил на скамью, сам по привычке заходил вокруг, бросая на непрошеную гостью косые, исполненные подозрительности взгляды.
Невольно он залюбовался её красотой, вспомнил, как в детстве отхаживала она его хворостиной и потом каталась от смеха, слушая их с Мономахом слова извинений. Те же глаза серые, тот же носик задорно вздёрнутый, даже улыбка на лице та же. И волосы златыми кудрями спадают на чело из-под сдвинутого немного назад чёрного повоя. Сколько лет не видались? Шестнадцать, кажется.
Вот потеряла престол в Польше, мужа, сына – всё, считай, потеряла, а будто и не было ничего этого, не чуется в лице ни следов прожитых лет, ни пережитых тяжких невзгод.
Вышеслава положила перед Святополком грамоту с вислой печатью.
– Угорский король Владислав шлёт! – пояснила она. – Ты, должно быть, ведаешь. Он был ласков ко мне и моему покойному сыну, обещал выделить земли в своей стране и не хотел, чтобы мы возвращались в Польшу. Ах, если бы я прислушалась к его совету! Тогда мой Мешко был бы жив!
На глаза женщины навернулись слёзы.
Святополк промолчал, кусая губы. Развернул послание угорца, долго вчитывался в аккуратную латынь, соображал, что к чему.
«Король Ласло обвиняет в отравлении Мешка Ростиславичей! Дескать, мстили они за разорённые свои волости! Иные говорят: это козни Софии, жены польского князя Германа, и воеводы Сецеха, её полюбовника. А что, если… Если они все сговорились: Рюрик Ростиславич, София, Мономах! Угробили Ярополка, отравили Мешка, теперь до меня очередь дойдёт!»
Страшно стало Святополку, не знал он, что и думать. Отложил грамоту в сторону, повалился на скамью, троекратно набожно перекрестился.
Наконец князь нарушил молчание.
– На словах ничего не велел король угров тебе передать? – спросил он. – Вижу, тёмные дела вокруг нас творятся.
– Одно говорил: чтобы остерегался ты Ростиславичей. Моё же дело малое: передать тебе слова еговые и грамоту. Остальное буду говорить от себя.
Вышеслава гордо вскинула вверх голову в повойнике.
– Я была против женитьбы моего сына на твоей сестре. Ибо их соуз брачный – кровосмешение, от таких браков часто рождается неполноценное потомство. Хотя их обоих жалко… Безмерно жалко! Но слуги моего Мешка и князь Герман уговорили меня…