начались тихие перешёптывания, и понял Боян со временем: вовсе не такой молодец красный князь Олег и не родная Русь влечёт его, но – власть. И для достижения власти готов он идти на сговор с кем угодно, даже с самым лютым врагом.
Долго терпел Боян, долго лелеял надежду убедить, увещевать, удержать Олега от дурных помыслов и дел, но всё было тщетно. И когда однажды снова выехали они в степь, на встречу с ханами, не выдержала душа песнетворца. На клочке бересты вывел он:
«Не могу боле с тобою быти. Супротив Руси не пойду».
Подбросил бересту Олегу в шатёр, вскочил на ретивого коня и ринул прочь из стана – один ветер шумел в ушах. Легко стало, вольно, душа запела от радости. Не жалея ни коня, ни себя, нёсся Боян домой, на Русь, с ликованием, с трепетным ожиданием и не думал, совсем не думал, кто и как встретит его там, на Руси.
Дым болот, горящие леса – ничего не замечал Боян, сердце в груди у него колотилось от радостного волнения, одна мысль двигала им, вела его по пропылённому шляху – скорее домой, в Чернигов. Боже, как соскучился он по родной стороне!
Весь в пыли, с чёрным от копоти лицом въехал Боян в широкие городские ворота, подивился многолюдности, шуму, тревожным взглядам встречных людей. Когда сведал о последних событиях, пригорюнился было, но тотчас же весело тряхнул кудрями – не беда, переживём и эту напасть! Главное, он теперь здесь, в Чернигове, среди своих!
Постучался на ночь к старому приятелю, гончару Сежиру, с ним просидели они до утра за чарой крепкого мёда. Говорили о многом – об Олеге, о Мономахе, о боярах. Всё сильней убеждался Боян – правильно содеял он, оставив Олега. Место его – тут, в Чернигове, а кто сидит на столе, не так уж и важно, в конце концов.
Рано утром, на заре, вломились в дверь утлой Сежировой хижины оружные ратники, схватили его, скрутили крепкими ремнями, отвели на просторный княж двор, кинули в холодный сырой поруб.
Боян спросил с недоумением:
– Почто вяжете? Что худого створил я?
Здоровенный краснорожий детина ударил его в лицо кулачищем, проорал над ухом:
– Ах ты, проведчик Ольгов! Собака! Ещё вопрошает! Вот потомишься в порубе, кнута изведаешь, всё о князе своём лиходее расскажешь!
Так очутился Боян в неволе. Его скудно кормили, бросали сверху лепёшки, приносили воду. Бить покуда не били, вопрошать ни о чём не вопрошали. Медленно, уныло потянулись дни.
…Грамота от Святополка прилетела к Магнусу с нежданной быстротой. Князь замышлял лукавое. Королевич повертел в руках пергаментный свиток, усмехнулся, поспешил к сестре.
Гида, сухая, бледная, с тёмными кругами под глазами от тревог и бессонных ночей, ждала брата в горнице. Она заметно волновалась, прятала руки в широкие рукава малинового летника, слушала напряжённо, выпрямившись в полный рост, с беспокойством в больших вишнёвых глазах.
– Сестра, изловили мои люди на днях одного человека, – рассказывал Магнус. – Зовут его Бояном. Может быть, ты его не помнишь, но многие люди здесь его хорошо знают. Этот Боян – боярин князя Олега. Он песнетворец, говорят, когда-то давно слагал песни для отца Олега, Святослава. Я приказал бросить его в подземелье. Он молчит, упрямится, ничего не хочет отвечать. Что с ним делать дальше, не знаю. Может, сходишь, спустишься в поруб?
– Чего я там не видела, в порубе! – Гида гневно фыркнула. – Не знаю, что Боян за человек, откуда взялся. Говоришь, молчит?
– Молчит. А пробрался он в Чернигов, известное дело, из Тмутаракани. В том сомнений нет.
– Ах так! Что же?! Велю тогда кнутом его отстегать! Жаль, Владимира нет в Чернигове! Может, пошлём к нему гонца? А, Магнус? – Княгиня вдруг засомневалась.
Магнус поспешил её отговорить:
– У твоего мужа в Киеве более важные дела. До Бояна ли ему?
– И правда.
Поблагодарив Магнуса, Гида велела кликнуть ката.
«Пусть каждый день по двадцать плетей этому Бояну отвешивает!» – думала она в гневе.
…Осенью начались дожди, дым развеялся, пожары прекратились сами собой. Половцы схлынули; ополонившись, они откочевали далеко на юг, на зимовища. В тревожном тягостном ожидании затаились города и веси. С каждым днём тускнея, светило в небесной выси ласковое солнце, кружил в воздухе и падал на землю жёлтый лист, на пепелища возвращались унылые смерды и закупы. У них забота была одна – как перезимовать.
Владимира, вернувшегося из Киева, заботило иное. Видел он, чуял – отец совсем плох. И понимал: после смерти отца Киева ему не удержать, бояре и клир стояли за Святополка. Да и не его, Владимира, в конце концов, право владеть Киевом, не его ныне место – великий княжеский стол.
Отцу сказал об этом прямо, без обиняков:
– Святополк сидит со своей дружиной в Турове. Аще займу я великий стол, он пойдёт на меня ратью. Тогда вся земля Русская: и бояре, и клир, и купцы – будут держать его сторону. Вспомнят тут и ряд дедов. Начнётся свара, а победу в ней одни токмо поганые половчины праздновать будут да враны с коршунами в степи. Сего не могу я дозволить. Пущай миром идёт Святополк в Киев. Уразумей, отче, тако лучше покуда будет. И рази ж ты, когда был на месте моём, по-иному мыслил и поступал? Рази не отдал ты тогда ради блага Руси, ради мира и покоя Киев князю Изяславу, не предотвратил ты бойню кровавую? Я же – сын твой, и потому… готов я на жертву сию пойти. Пущай достанется Киев Святополку – старший он в роду нашем.
Князь Всеволод побледнел, схватился за сердце, упал на колени перед поставцом с иконами, зашептал молитву. После, едва не плача, выдавил из себя:
– Сынок, милый, надежда моя! Вот расплата за мои грехи! Вместо тебя займёт великий стол Святополк! Он коварен, лжив, жаден! Вовсе не достоин он княжить в Киеве! Но что поделать? Положим всё на Бога!
Владимир, прикусив губу, пожалел о сказанном.
…О Бояне он узнал не сразу, а только спустя пару дней. Сведав, пришёл в ярость, ворвался в бабинец, гневно и строго отчитал перепуганную жену:
– Ты почто мне не сказала?! Да рази ж можно так?! Ты что, за меня решать вздумала?! Кто тебя надоумил – Бояна в поруб засадить?! А кнутом его стегать?!
– Магнус его изловил. – Гида вдруг разрыдалась и, всхлипывая, стала робко возражать: – Зря ты на меня так. Добра я хотела. А он, Боян этот, Магнус говорил, проведчик князя Олега! Может, убить он тебя хотел!
– Что?! Убить?! Кто тебе такую глупость наплёл? Магнус? Да ты уразумей, Гида, Магнус – Святополков человек, ему служит, для него старается.
Гордая королевна вскинула вверх голову.
– Я своему брату верю! – веско промолвила она. – Вот отцу твоему не верую! Лукав еси!
– Что тебе отец мой сделал?
– Мне – ничего. А вот как князь Роман погиб? И князь Пётр-Ярополк? Не отец ли твой то содеял, чужими руками?!
– Лжа то, выдумки бабьи! – прикрикнул на Гиду разозлившийся Мономах. – Не мой отец виной сим смертям!
– Ну а для чего, по-твоему, Магнусу на Бояна наговаривать? – перевела разговор на другое княгиня.
– Дурочка ты моя! – Владимир, утишив гнев, невольно улыбнулся. – Да ведаешь ли ты, кто таков сей Боян? Он – песнетворец, уваженье великое имеет и средь бояр, и средь простого люда. И коли мы его – в поруб, то, стало быть, вороги мы ему. И так он нас в песнях своих потом ославит, что вся Русь услышит. А погубим его – опять же шум на всю Русь. Разумеешь ли? И без того тут, в Чернигове, Ольговых угодников да прихлебателей хватает. Тяжко здесь княжить, тяжко, сама ведаешь. Не любят меня здесь. А коли ещё Боян почнёт хулу глаголить, и вовсе худо. Подумают людины: «Экие ж лиходеи, мучители! Вона как они над нашим Бояном издевались! Всю спину ему кнутом исполосовали!» А Святополку токмо то и надобно, чтоб к киевскому столу дорожку расчистить. То-то же, неразумница моя. В иной раз так не делай, но шли ко мне гонца.
– Хотела я, Магнус отговорил.
– Отныне Магнуса своего николи[269] не слушай.
– Брат он мне.
– Что с того? Святополк с Ольгом тож мне братья. Нет, Гида, у каждого из них своя волость, свои помыслы, своя мечта потаённая. Помни о том.
…Вечером Владимир спустился в поруб. При тусклом свете тонкой свечи разглядел он Бояна, неподвижно лежащего на грубо сколоченных деревянных досках. На белой рубахе песнетворца густо проступали свежие пятна крови.
– Господи, что се?! – прошептал князь, с ужасом взирая на пленника.
Боян привстал на руках, повернул голову и, тяжело дыша, заговорил слабым срывающимся голосом:
– Ты, князь?.. Узнал тебя… Княгиня твоя вот… Мучить велела… Кнутом пороть… Ну, я чуть было… не сгинул… Воды дай, княже… Вот тако… Спаси тебя Бог.
Он долго с жадностью пил большими глотками воду из поданного Владимиром деревянного жбана.
Потом, отдышавшись, стал рассказывать:
– Летом примчал я в Чернигов, ушёл от князя Ольга. Думал с тобою повидаться, да не было тогда тя в городе. Ко княгине же твоей не к чему мне идти. Думается, не признала бы она меня. Уж забыла, верно, как я на свадьбе вашей играл. – Он слабо улыбнулся. – Мыслил, дождусь тебя, да тут, словно на грех, Святополковы псы меня приметили.
– Скажи, Боян, почто Ольгу ты помогал? – спросил, хмурясь, Владимир. – Нешто не уразумел до сей поры, что крамольник он, смутьян, что землю родную, кою воспеваешь ты всю жизнь в песнях своих, готов он поганым продать, лишь бы Чернигов заполучить?
– Топерича уразумел, а ране… Думал, не таков он, Ольг Святославич, думал – по стопам отца свово, князя Святослава, идти будет. Жаль, ошибся в нём. – Боян вытер языком иссушенные потрескавшиеся уста. – А ещё скажу тебе, княже. Вот хошь ведать, почто Ольгу я служил? Хоть режь меня, хоть казнить тотчас повели, но скажу тебе тако: не по праву ты Черниговом володеешь! Ольгова се вотчина.
– Вроде и умный ты человек, Боян, – тяжело вздохнул, глядя на измождённое лицо песнетворца, Владимир. – А всё не поймёшь никак, что Ольг – не токмо мой и отца моего ворог и что Чернигова одного мало ему будет. Отдашь ему Чернигов, Северскую землю – он большего возжаждет, новую крамолу ковать почнёт. И пойдёт усобье по Руси. Ужель не ясно се? Ведь воспылал Ольг лютой ненавистью к земле, вскормившей его.