Всеволод внезапно разгневался, вскочил было со скамьи, но тотчас с глухим старческим стоном бессильно опустился обратно.
– Да кто ты такой, чтобы меня попрекать?! – злобно огрызнулся он. – Ты бы посидел, побыл в моей шкуре! А то – коварен, лукав, лжив, преступления, злодейства творишь! Ишь, разговорился! Языком болтать – оно легче.
Всеволод чувствовал, что запальчивой своей речью не то что монаха, но и себя не может ни в чём убедить.
Иаков, спокойно выслушав князя, сказал с печальной улыбкой:
– Кто я таков, вопрошаешь? Что ж, отвечу. Совесть я твоя, вот кто. И о словах, мною сказанных, прошу, помысли. Еже в чём неправ я, прости. Мне же дозволь уйти.
Он встал с лавки и, даже не поклонившись князю, исчез за дверями покоя.
Вот так, пришёл, излил душу, с неожиданной откровенностью укорил Всеволода в грехах, в преступлении перед землёй, и ушёл, словно не было его, словно это в самом деле не монах Иаков приходил, а совесть Всеволодова, и исстрадавшаяся душа его трепещет, он ищет лихорадочно оправдания своим делам, но не находит. Ибо не было и нет ему никаких оправданий.
Монах оказался прав, прав во всём.
Глава 72. Смертный час
Всеволод слёг окончательно весной, в апреле, когда с грохотом ломались льдины на Днепре и освобождённая от оков река бурлила с богатырским удалым размахом, щерясь пенным оскалом, разливаясь, растекаясь у устья Почайны и топя низкие равнины левобережья. В воздухе веяло молодостью, буйством свежей нерастраченной природной силы, радостью возрождающейся жизни.
Иное было в княжеских палатах, здесь на пороге в чёрном одеянии стояла смерть, от неё нельзя было, как от страшной старухи-ведьмы, убежать, спрятаться, укрыться, нельзя было запереть перед ней дверь.
Раскалывалась голова, сердце билось неровными толчками, временами накатывал на Всеволода жуткий холод, ноги немели, костенели, колени обжигала яростная сумасшедшая боль – будто какой свирепый зверь хватал их острыми зубами и грыз, рвал, ломал суставы, мышцы, кости.
И Всеволод почуял: всё, конец! В тот день у него перехватило дыхание; жадно ловя устами ускользающий куда-то воздух, он испуганно выпучил глаза, захрипел, разразился кашлем. Подумалось вдруг: сколь же быстро и нелепо прошла, пролетела его жизнь, наполненная ратными и мирными трудами, кознями, заговорами, борьбой за своё возвышение! Глупо, страшно, но нечего и вспомнить, нечем похвалиться, ничего не сделал он в жизни своей большого, значительного, великого.
Всеволод горестно вздохнул, закрыл глаза и с отрешённостью предался в руки лекарей. Те пускали ему кровь, делали примочки, притирания, давали пить тёплые отвары целебных трав.
Пополудни окутал Всеволода беспокойный тяжёлый сон.
Словно из тумана выплыло перед ним строгое лицо отца, он отчётливо услышал сказанные князем Ярославом на смертном одре слова: «Будешь ты князем в Киеве».
Отец исчез так же внезапно, как и явился. Вместо него, к ужасу Всеволода, перед глазами вспыхнула багрянцем и заструилась кровавая полоса, он увидел поле битвы на Нежатиной Ниве, увидел злополучный курган, увидел падение Изяслава на выжженную солнцем траву! Потом была пустота, был мрак, был страх. Всеволод снова почувствовал, что задыхается. Он резко поднял голову и открыл глаза. Бред, кажется, прошёл. Через щели ставен в опочивальню проник солнечный свет – катился к закату весенний тёплый день – последний для него, великого князя киевского.
С порога опочивальни донёсся голос гридня:
– Княже, к тебе тут черница пришла. Просит вельми пустить. Верно, игуменья Янка её прислала.
– Зови, – хрипло, с трудом ворочая измождёнными сухими устами, проговорил Всеволод. – Божьим людям я и в смертный час рад.
Послышался тихий скрип деревянных половиц, и к ложу князя из мрака подплыло существо в чёрном монашеском одеянии.
«Дьявол!» – в ужасе подумал Всеволод.
Дрожащей дланью положив крест, он глухо прохрипел:
– Изыди от меня, сатана!
Женщина порывистым движением отбросила назад монашеский клобук.
– Что, не признал, убивец?! – с презрением воскликнула она.
– Проклятие! Я узнаю, да, узнаю тебя, – зашептал Всеволод. – Ты – Роксана, вдова Глеба. Давно о тебе… ничего не слышал. Говорили, ты уехала… Но зачем ты здесь? Чего ты хочешь? Хочешь напомнить о моих грехах? Да? Но я и так всё знаю. Я обречён, Роксана. Обречён на погибель. Душа моя вечно будет мучиться в аду. Дай же мне хоть умереть… Умереть спокойно.
Серые с голубизной глаза женщины будто прожгли его насквозь.
«А ещё говорят, будто дьявол безобразен», – подумал великий князь, пристально взирая на бледное, но прекрасное лицо Роксаны.
– Да, верно, пришла я сюда о грехах твоих напомнить. Сколько душ загубил ты, сколько судеб искалечил! Кайся, нечестивец, кайся немедля в содеянном! – Роксана схватила со стола и поднесла к лицу Всеволода ярко горящую свечу. Голос её взволнованно звенел над ухом великого князя.
– Я каюсь, каюсь! Только убери, прошу тебя, убери от меня эту свечу. Огонь ада… Вижу уже, как… Охватывает он… мою душу!
Всеволод отчаянно замахал руками, пытаясь отстранить от себя свечу, но Роксана решительно оттолкнула его длани.
– Да прожжёт тебя сей огонь! – Она ещё ближе поднесла пламя свечи к лицу Всеволода. – Что глядишь? Тяжко бремя грехов?! Вспомни, как повелел убить ты мужа моего, князя Глеба. Коварно, предательски, исподтишка! Не в честном бою, но чужими дланями, в дальнем селе!
– Можешь, Роксана, не говорить об этом. Разве о таких грехах каются перед смертью? Глеб? Да, я послал Яровита и Бьерна в Новгород, я велел им убить Глеба… Я знал, на что шёл, – медленно, прерывисто шептал Всеволод, почти не разжимая зубов. – Но верую: за это Господь простил бы меня… Ибо, поднимая руку на племянника, на свою кровь, думал я не о себе, а о благе Руси!
– Нет тебе прощенья! – гневно перебила его Роксана. – Ибо готов ты кого угодно продать, чрез кровь преступить, роту любую стопами попрать! Нет в тебе ни чести, ни любви, ни ненависти даже! Токмо властолюбие одно движет тобою! Червь изгрыз душу твою, прогнила она, душа твоя. Яко древо она, изнутри сгнившее. С виду стройное, красивое, а под корою – труха единая!
– Не перебивай, Роксана, прошу тебя! – взмолился Всеволод. – Если уж пришла, выслушай… Не сказал я тебе главного: иной грех тяготит мою душу, не даёт ей покоя и тишины.
Всеволод печально взглянул на изумлённо изогнувшую брови Роксану и едва слышно прошептал:
– Нежатина Нива… Перед глазами моими… Каждый день… Вот и сейчас… Багряная полоса. Изяслав, мой брат… Он стоял на вершине кургана, я подполз сзади и… саблей, под левую лопатку… За это нет мне прощения.
Роксана вскрикнула и испуганно отшатнулась. Полные ужаса прекрасные глаза пронзали Всеволода острыми кинжалами, он ощутил боль в груди и, морщась, заворочался под одеялом.
– А теперь уйди, прошу тебя. Я всё тебе сказал, – жалобно проговорил он. – Оставь меня, я умру, умру сегодня же, сейчас же. Нет больше мне места здесь, на земле.
– Как ты дошёл до такого?! – вырвалось из уст оцепеневшей Роксаны.
Великий князь молчал, нечего было ему ответить на этот простой и страшный вопрос. Вдруг он резко поднялся с постели, отбросил одеяло и медленно, шатаясь, двинулся к стоящей на поставце иконе Спаса.
– Свет, свет вижу. Там, на иконе. Видишь, Роксана? – указал он дрожащим перстом. – Бог… Услыхал молитвы мои, – пробормотал он, неотрывно глядя на лик Спасителя, и без сил рухнул ничком на пол.
Роксана снова вскрикнула, свеча вдруг потухла и выпала у неё из руки.
– Гридни! – громко позвала она, распахнув дверь. – Худо князю!
Она метнулась прочь из опочивальни и, не оборачиваясь, бегом бежала по тёмному переходу. На душе у неё было жутко, страшно, казалось, соприкоснулась она ныне с тёмными силами ада и не человек, а ипостась дьявола корчится сейчас в предсмертных судорогах на полу опочивальни княжеского дворца.
Пришла в себя Роксана только на улице, когда полной грудью вдохнула в себя радостный свежий воздух наступающей весны…
Всеволод умирал. Гридни положили его неподвижное тело на постель, священник соборовал его, затем, как было положено по обычаю, Всеволод принял постриг с именем Андрей, и вечером, с последним лучом заходящего солнца, вежды великого князя сомкнулись навеки.
В разные концы Руси и в иные земли помчались скорые гонцы.
В Великом Новгороде седовласый боярин Яровит с грустью нальёт в чару красного хмельного вина, тяжко вздохнёт, вспомнит былое, обронит скупую слезу. Скажет сам себе:
– Ум был у тебя, князь, воля, твёрдость. Одного ты не понял: не повернуть жизнь вспять, не удержать в прохудившейся старой узде горячего скакуна. Потому и дела твои были малы и не принесли желанного.
В каменном замке в Нитре молодой уродец-горбун тоже выпьет чару вина за упокой княжеской души, тоже скажет вслух:
– Передерутся теперь между собой русские князья. А тебе, Мадьярия, крепнуть и прирастать новыми землями. Только дай, Господи, дай мне корону на голову!
В приморской Тмутаракани радостью заблестят глаза князя Олега, вскочит он на ретивого скакуна и полетит в степь, в станы половцев. Наступил, пробил его час!
В стольном Киеве, в большом доме у Михайловских ворот, пожилая женщина со следами былой красоты на лице, во вдовьей одежде сядет у окна, подперев рукой щёку, сощурит слезящиеся усталые глаза и прошепчет:
– Вот и всё, князь Хольти. Тебя любила когда-то, тебя хотела, ты меня оттолкнул. Принёс мне беды, несчастья, страдания. Будь же ты проклят!
А в утлой келье Печерского монастыря монах Иаков перевернёт последнюю страницу своей летописи и выведет на пергаменте красными чернилами:
«В лето 6601, апреля 13, преставился великий князь киевский Всеволод Ярославич».
И больше ничего. Не было у Иакова слов, не было мыслей. Всё было сказано.