И он положительно участвовал в судьбе «Павших…». Пришел, смотрел и начал говорить, что «не так все плохо, Юрий Петрович, мы с вами побеседуем, подправим, направим, и все пойдет». И все пошло. Ну, с некоторым ущербом, но не безнадежно.
Кое-что, конечно, вырезали. По ходу действия возникали идиотские сновидения. Но так как я не любил киноэффектов, то я это делал через театральные средства. Например, там по этим трем дорогам шла первомайская демонстрация совершенно идиотская: на плечах у здоровенного мужика сидел маленький Джабраилов, изображал приветствие мавзолею: «Ура!!!»
От этого они просто белели и с опрокинутыми лицами говорили: «Вы что, с ума сошли, что вы делаете!» – и удивленно на меня смотрели, не могли понять: что такое?! Это, конечно, пришлось убрать.
Сперва они не разобрались. Думали, что я имею какие-то указания, что позволяю себе такие вещи. И поэтому растерялись: «или он что-то знает, чего мы не знаем, или же он просто идиот. Ему же хуже будет».
Вообще, все, что происходило с «Павшими и живыми», должны были бы описать Орвелл или Кафка. Когда спектакль все-таки вышел, пожарные хотели загасить Вечный огонь, который был впервые зажжен мной в «Павших…» – еще не горел огонь у Кремлевской стены. Я сказал:
– Попробуйте, погасите…
– Нет, вы сами погасите.
– Я не погашу. Погасите вы при свидетелях, что вы вот затоптали павшим огонь.
Потом генерал пожарной службы посмотрел спектакль и увидел, что весь зал встал минутой молчания, когда зажгли огонь на сцене павшим. И генерал сказал:
– Пусть идет, я беру огонь на себя.
И еще спросил:
– Есть у тебя коньяк? Пойдем помянем…
Мы и они
Когда я поставил «Гамлета», к нам в театр должны были приехать Никсон, он был в это время с визитом в СССР, и Брежнев. Их ждали два дня, все билеты отобрали, раздали между своими, театр закрыли на неделю, ремонтировали, потому что театр бедный… Сделали специальный туалет, заперли его, запломбировали. Потом мы сами им пользовались… Мебель в кабинете мне переменили.
На «Гамлете» нам сказали: «Ждите, на второй акт приедут».
Мы начали позже минут на двадцать пять. Но так как публика была вся их, то никто даже не захлопал, чтоб начинали. Только в антракте они мрачно ходили, все между собой знакомые: «А, привет, и ты здесь! – Да мне сразу на два дня дали. – Слушай, что это – „Гамлет“? Сколько тут актов? – Пять. – У, твою мать!»
Когда в спектакле шла реплика: «Безумье сильных требует надзора» – тут они начали хохотать. Это когда про Гамлета говорит король. Но так как тут все охрана была, они поняли это про себя, среагировали. И как только мне сказали, что Брежнев с Никсоном не приедут, я тут же ушел – вынести зал было невозможно.
Весь задний ряд был пустой. Самый крайний в партере ряд, который у стены, он вообще весь был пустой, видно там должна была стоять охрана. А где Брежнев с Никсоном должны были сидеть, было пустое каре – видно здесь должна была сесть сплошь охрана, чтобы собой защищать…
…А с Андроповым мы встретились вскоре после того, как я не принял его детей в театр. Ну, может, через год или через два. Я к нему обратился. Я слышал, что с ним можно говорить, что он слушает, что он образованный человек, что он может помочь, и хорошие люди меня привели. Он был довольно разносторонне образованный человек. Я думаю, они ему это не простили.
Я не могу сказать, как он изменился за эти 15 лет, будучи начальником КГБ, ведь даже по их философии: бытие определяет сознание. Но судя по двум разговорам телефонным, а один раз по его ответу Евтушенко в день ареста Солженицына, я думаю, что он все-таки мог решать проблемы. Но аппарат, видимо, закостенелый, и он не успел его переменить как следует.
Мне показалось, что Андропов хотел мне помочь. Я написал ему письмо открытое, где назвал ряд имен: и Зимянина, и Демичева, – что с ними нельзя работать, что они наносят вред государству, – и так далее, и так далее…
Как только он умер, меня выгнали отовсюду…
Очень много в театр приходило бывших членов Политбюро. Мазуров, Машеров, Полянский, Шелест, Молотов, Микоян…
Молотов в театре был. Смотрел «Десять дней…», потом давал автограф буфетчицам – они просили. А когда на сцене была реплика, когда мужики приходят к Ленину, и матрос говорит:
– Чего вы тут ищете?
А мужик отвечает:
– Ну, мы ету, ну, которую не сыщешь днем с огнем-то, как ее называют… правду ищем! – и на весь зал захохотал Молотов, саркастически так: «Ха-ха-ха-ха-ха!»
…Косыгин был как-то, он поразил меня тоскливым видом и остановившимся взглядом.
Андрей Дмитриевич Сахаров приходил в театр несколько раз. Он жил совсем рядом. А познакомила меня с ним Елена Боннэр, она в театр давно ходила. Она же была когда-то женой сына Багрицкого, а так как был сюжет в «Павших и живых» о Багрицком, то она и приходила в театр, на репетициях бывала, когда она еще не была женой Андрея Дмитриевича. А потом, когда хоронили Александра Трифоновича Твардовского, она меня познакомила с Андреем Дмитриевичем…
У нас был план, как спасать Андрея Дмитриевича. И Капица мне сказал:
– Ну, уговорите, чтобы он приехал ко мне в институт работать. Не посмеют они его взять у меня и отправить в Горький.
Я говорю:
– Как они не посмеют? Они же вас посмели арестовать, вы сидели на даче.
Он говорит:
– Но не убили же. Потом, – говорит, – у меня очень хорошие ворота, там фотоэлементы, я сварил сам их, спроектировал сам их, и я просто запру ворота. Значит, нужно вызывать танкистов, там, взламывать ворота, или, там, тягачами. И, – говорит, – я в это время буду звонить в приемную «нашего дорогого великого кормчего застоя» Леонида Ильича, моего глубокого покровителя.
Но Андрей Дмитриевич сказал:
– Нет, зачем же я буду у Петра Леонидовича?.. – Вроде «я прячусь».
И тогда вот была устроена встреча с Кириллиным. Андрей Дмитриевич и этому противился. И тогда уже мы у меня дома были, я и к нему ходил, там его охраняли уже эти чекисты. Он пришел в театр, а потом мы поехали ко мне домой, за нами следовала машина, когда мы входили в парадное, светили прожектора – это они демонстрировали, чтобы мы испугались, что ли, – не знаю, что они изображали из себя. И дома уже у меня он говорил: «Юрий Петрович, все равно из этого ничего не выйдет. Ну давайте, попробуем…» А я все сводил разговор к минимуму.
– Все-таки вы просто, Андрей Дмитриевич, точно скажите, что нужно, чтоб они сделали, чтоб отстали от вас? – то есть как и Юрий Владимирович в беседе сказал:
– Вы хотите работать в режиссуре?
Я говорю:
– Ну хотелось бы… – ведь я к нему попал, когда меня выгонять собирались. Он говорит:
– Но тогда ведь надо сужать проблему, а не расширять.
Я говорю:
– Так я уж совсем сузил, чего расширять? Вот разрешите спектакль «Павшие и живые» – вот и вся проблема. Значит, я и продолжаю быть режиссером, и спектакль идет, и я могу дальше работать.
Ну вот, может, в какой-то мере он тогда сыграл определенную роль. Так, следуя его заветам мудрым, я тоже старался как-то настроить Андрея Дмитриевича, чтобы сузить проблему: обижали детей, они не могли поступить учиться, негде жить – то, пятое-десятое. Я говорю:
– Ведь они как раз на такие вещи охотно идут: дать квартиру – это им легко…
– Да, но ведь они потребуют за это, чтобы я не выступал, не говорил свое мнение и так далее. Ну хорошо, ну давайте, попробуем.
И действительно, он встретился с Кириллиным, и потом, когда мы об этом говорили, он сказал:
– Ну и что, Юрий Петрович, ничего не вышло.
– А почему, Андрей Дмитриевич?
– Ну что же я буду с участковым разговаривать.
То есть оказалось, что господин Кириллин не удосужился понять, с кем он разговаривает, и вел себя или от страха – уж я не знаю, отчего, – вел себя крайне агрессивно и глупо. Так же как Горбачев вел себя, когда захлопывали Андрея Дмитриевича уже в эпоху перестройки – это же тоже было ужасно, все видели, как ему не давали говорить на съезде и он что-то пытался объяснить Горбачеву, давал ему бумаги какие-то, а тот отбрасывал:
– У меня их полно и тут!
Горбачев, видимо, не думал, что тот так резко будет говорить, потом, он не оратор, Андрей Дмитриевич. Или быть может, это было провокационно сделано. Потому что он же позволил так обращаться с ним залу, хотя тогда он довольно прочно еще сидел, Горбачев…
Вот такие дела. Да, так ничего и не вышло. И Петр Леонидович Капица, когда мы уж потом беседовали, говорил:
– Ну что же с ними говорить, если они не понимают, с кем они имеют дело. Он же для них просто один из академиков, которых полторы тысячи. Они же не понимают, что это действительно великий ученый, что он уникален как ученый. Им и это не понять.
То есть он очень сокрушался.
Свою благородную миссию Капица никогда не афишировал. И он делал акции сугубо от себя и очень точно. Я потом уже узнал, что в какой-то один из очень трудных моих моментов жизни, мне сказали, что он Брежневу сделал официальный запрос – по-моему, после скандалов с «Пиковой дамой», когда уже «Правда» готовила поток писем трудящихся: «Что делать с этими негодяями, выслать их вон, выбросить…» – но это, главным-то образом, против меня все было сделано, я как главарь шайки. И Петр Леонидович официально запросил канцелярию Брежнева. А мне не сказал, ни слова. И написал совершенно конкретно: «Я хочу знать, что будет с моим другом, могу ли я быть спокойным за его судьбу, может ли он продолжать работать?» И получил ответ, что он может быть спокоен, его протеже может работать.
Он все спектакли, по-моему, видел. Он слушал, когда сам Николай Робертович Эрдман читал «Самоубийцу», был в восторге от пьесы. Он в восторге был от спектакля Можаева. Он помогал театру, как мог.
Я всегда в трудную минуту приезжал к нему в институт, а он с утра шел в лабораторию. Я к нему в выходной день Таганки шел с утра. И он с его ясны