Эта трагедия развивалась во всем мире, и это подтверждалось конфликтом, который был у Сахарова с правительством.
У него был комплекс вины перед людьми. Потому что он дал им в руки страшное оружие, и так было с рядом крупных ученых: с Эйнштейном, с Бором – со всеми, кто был причастен к созданию этого страшного оружия.
Но и тут не обошлось без скандала. Сперва были только долдоны-монахи, потом пришлось их уравновешивать детьми, потом переделывать тексты. Пришел помощник Демичева, потом академик, – у него была такая особенность, он все время краснел, – посмотрел и говорит:
– Не кажется ли вам, что «солнце всходит и заходит – ничего не происходит» не надо, чтоб «долдоны», как вы их называете, – монахи пели?
Получалось, что я их причислил к долдонам.
Я говорю:
– Ну, можно и подумать.
И он пришел еще раз. А я переделал текст так: «Солнце всходит и заходит – очень много происходит». И вот тут он опять покраснел.
– Вы что, Юрий Петрович, нас совсем идиотами считаете или частично?
Я говорю:
– Ну, оставим эти рассуждения. Вы же меня тоже как-то считаете. Вы сказали – не нравится, мне хотелось найти взаимопонимание. Ну раз не нравится «ничего не происходит», я изменил.
Был в «Галилее» и такой случай. Я просил Высоцкого начинать спектакль, стоя на голове, и разговаривать. И когда пришло цензурное начальство, они сказали:
– Это что за безобразие, немедленно это убрать! Великий Галилей, такой ученый, стоит на голове.
Я ответил:
– Почему? Только что Неру был в Москве, его так принимали. А вы знаете, что он каждое утро стоит полчаса на голове. Это знаменитое упражнение йогов, это очищает и просветляет мозги и изгоняет глупость из головы.
Они:
– Ну ладно. Мы это проверим. Если так, то оставим.
Р.S. Не страна, а сплошная фантастика.
Люди нашей страны очень даже странны…
Один раз был и такой эпизод – они играли «Галилея», а меня в это время молотили. Молотили меня часов шесть – насмерть:
– Вон!! Не место ему тут жить! Пусть катится, не отравляет атмосферу! – на полную железку, как в «старые добрые времена».
Я:
– Разрешите быть свободным?
Они:
– Идите!
Я пошел, а там панели кругом и в них дверь – и после шести часов я как-то не мог найти дверь и начал щупать, где дверь, – и они захохотали. А я дверь нащупал, повернулся и сказал:
– Что вы лыбитесь?! Я найду выход, а вы – нет! – И я так дернул дверь, что дверь заклинило. И они действительно ломились и не могли открыть дверь.
Но это я был уже, конечно, в невменяемом состоянии. И я приехал уже к концу спектакля, и мне сказали:
– А ваши так играли, как никогда в жизни не играли, – то есть все приобрело чрезвычайную конкретность – выдержит он там, или нет. «Ему покажут орудия пытки – он сдастся, не сдастся», – и так далее. И актеры это почувствовали и играли сердечно чрезвычайно. Играли так по существу, что зал понял, что что-то происходит другое, – и затих и смотрел, затихший…
Когда я поставил «Послушайте!» В. Маяковского, ух, скандал был! Вот обсуждения-то были! И Сельвинский, и Кирсанов, и Брик – там много было народу. На Маяковском была битва насмерть. Потрясающее обсуждение, где Чухрай орал, что «у вас патриотизм штатных проституток, которые ложатся под клиента», – вот на эту комиссию. Что-то он зашелся – и тут такое пошло! Они говорили, что это не патриотический спектакль – ну, та же песня все время.
Там была поэзия, стихи, факты и легенды о Маяковском. Он очень любил публичные выступления и часто очень остроумно полемизировал. Есть крылатые его фразы, которые носятся до сих пор.
Я использовал такой театральный прием, прием для поэтического спектакля, когда Маяковского играло пять артистов. И некоторые артисты приходили ко мне и говорили:
– А зачем нам впятером играть? Я и один смогу сыграть…
Но там была главная мысль: как умирает по частям душа человека:
И мне агитпроп в зубах навяз,
И мне приятней строчить романсы на вас,
Доходней оно и прелестней.
Но я себя смирял, становясь
На горло собственной песне.
Вот и донаступался, что застрелился. И там есть диалоги: «Разговор с фининспектором», или идет Маяковский, и какой-то встречается писатель и говорит: «Маяковский, смотри, я купил „вечное перо“». Он говорит: «Дурак, вечное перо было у Шекспира, как ты мог его купить?» – ну, когда появились ручки эти автоматические… Ручка появилась в Советском Союзе – это была диковина, очень трудно было ее купить. Ее назвали «вечное перо».
В спектакле мы мистифицировали. Например, сцена такая: мещане, чиновники – вечеринка, танцуют. Как в «Клопе», только более современно. И когда чиновники танцевали, один играл на гитаре и пел: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные. Как люблю я вас…» – очень смешно делал артист Бортник, очень талантливый. Тогда Высоцкий, который играл Маяковского, говорил: «Дайте гитару» – брал гитару, начинал ее настраивать чуть-чуть, тогда этот чиновник говорил: «А! Ха-ха-ха! Перестраивается! Значит, понимает…» И тогда начинал Владимир петь, но как он мог петь: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные! Как бы я вас всех в раз, да еще раз! Чтобы вдрызг разлетелись вы много-много раз!» – про них, но с настоящим темпераментом… И публика хлопала, конечно. И он говорил пушкинскую фразу: «Толпа имеет здравый смысл, но в отношении вкуса ни гу-гу».
И третий раз, когда чиновник говорил: «Ведь можете, если захочете». Что, мол, ведь можете, если захотите спеть так, как нам нравится.
А вот из приемного акта Управления культуры:
«Выбор отрывков и цитат чрезвычайно тенденциозен. Например, обыватель Калягин с торжеством заявляет, что В.И. Ленин похвалил только одно стихотворение Маяковского „Прозаседавшиеся“, а вообще вождь ругал поэта, не любил его. Причем ленинский текст издевательски произносится из окошка, на котором, как в уборной, написано „М“.
В спектакле Маяковского играют одновременно пять актеров. Но это не спасает положения: поэт предстает перед зрителями обозленным и затравленным бойцом-одиночкой. Он одинок в советском обществе. У него ни друзей, ни защитников. У него нет выхода. И в конце концов, как логический выход, – самоубийство.
Нетерпимо и некоторое вольное обращение с текстом поэта, пародийное истолкование некоторых его стихотворений, – например, выступление „лауреатов 123 конкурса чтецов-маяковскцев ученицы 7 класса житомирской школы имени Маяковского сельскохозяйственного профиля Сони Скрипкиной и октябренка из-под Тулы Фили Винтикова“ с чтением „Разговора с товарищем Лениным“.
В целом спектакль оставляет какое-то подавленное, гнетущее впечатление.
Так, даже местами интересная и оригинальная форма спектакля вошла в противоречие с его пессимистическим, мрачным содержанием».
P.S. Дается с большим сокращением, чего глупости печатать?
Николай Робертович Эрдман все время говорил мне:
– Ну поставьте вы, Юра, «Пугачева»!
Я отвечал:
– Николай Робертович, мне очень нравится поэма, но я не знаю, как это ставить. Не знаю.
И он мне грустно отвечал:
– Вот и Всеволод Эмильевич Мейерхольд тоже все Есенина просил дописать.
Я говорю:
– Вот почему он просил дописать, я понимаю, и почему Есенин отказался, понимаю. И только как ставить, понять не могу.
И только когда у меня в башке родился этот образ – плоскость, которая наклонена чуть ли не на сорок пять градусов в зрительный зал, а в конце плаха, тогда я понял, что можно играть. Потом я связал их одной цепью, потом всобачил им топоры, и, когда я понял, что они смогут прочесть эти стихи, тогда только попросил написать интермедии Николая Робертовича Эрдмана. Потому что понимал, что они сдохнут, что сил не хватит, хотя пьеса короткая, в одном действии. Она вообще шла час тридцать пять – час сорок вся, я понял, что антракта не может быть.
Поставил я очень быстро. Я заболел, они без меня ковырялись-ковырялись, я вернулся после болезни и пришел в ужас: чего они там ни творили – и лазили, и прыгали, и скакали, – ничего не получалось. Хотя вроде я начал репетировать нормально. А, видимо, им казалось все это маловыразительно, и они, видите ли, обогащали беспрерывно, как во время восстановления «Высоцкого» в 1988 году. Я подумал, что я ошибся в оформлении, все уже стояло на сцене, а толку было мало. Но потом вдруг быстро все вправилось. Значит, замысел был правильный.
«Пугачева» я выпустил в месяц, репетируя по четыре часа, даже меньше месяца. Я пришел из больницы и в три недели выпустил спектакль. Это был такой интересный случай конкретный. Я придумал оформление, потом художник принес другой вариант, и все мои друзья на обсуждении были за другой вариант, он казался им разнообразней, динамичней, интересней, и когда все тебе говорят, а ты один, так трудно принять решение. И я не спал всю ночь… Я чувствовал, что как будто уже я что-то видел на эту тему. Там были такие два круга, которые как бы лобное место, но оно вращалось и меняло ракурсы. То есть вы имеете дорогу, завершение, и поэтому все время меняется перспектива. А у меня просто помост и плаха все время. Но тут все решал дикий помост. На нем стоять было трудно. И потом, они еще были связаны одной цепью. И все-таки я решил свой вариант. И они понимали, что без тренинга невозможно просто сыграть это, можно упасть и разбиться. Потом, они понимали, что никакого бытового хода не может быть, когда вы не можете стоять просто так, вы можете только стоять с сильными мышцами, и соответственно вы понимаете, что нельзя просто разговаривать. Сам стих настолько могучий, широкий, как орнамент азиатский. Хлопуша приходит и видит пугачевскую банду, а он сам бандит – Высоцкий прекрасно играл. И он смотрит сверху вниз – на плахе сидит Пугачев – мизансцена, – и он видит всю эту банду и цепи, которые преграждают путь. И Пугачев сидит, его охраняют все: цепи, цепи, цепи – к нему не подойдешь. И он раздумывает, что это такое, и кричит: